В. А. Зайцев. Избранные сочинения в двух томах
Том первый. 1863—1865
Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев
ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ИСКУССТВА К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ[править]
Мне особенно приятно поговорить с читателем об одной небольшой книжке, где десять лет тому назад были изложены главные основания того взгляда на искусство и отношение его к действительности, которому мы следуем. Книжка эта, озаглавленная «Эстетические отношения искусства к действительности», вышла недавно вторым изданием, чему можно искренно порадоваться. (1)
Старые эстетики рассуждают о происхождении искусства таким образом: человек чувствует непреодолимое стремление к прекрасному, но не находит его в действительности; поэтому он сам создает предметы и явления истинно прекрасные, вполне удовлетворяющие его стремлению. Произведения искусства несравненно прекраснее предметов, представляемых действительностью; поэтому они одни могут удовлетворит" эстетической потребности человека — потребности, вполне нормальной и законной. Следовательно, искусство имеет полное и неоспоримое право на существование, как средство удовлетворить одной из первых потребностей человека. Против всего этого вооружается автор «Эстетических отношений». Опровергая эстетическое определение прекрасного, он доказывает, что под прекрасным должно разуметь «то, в чем человек видит жизнь, — прекрасное есть жизнь». Человеческое стремление к нему должно выражаться не иначе, как радостною любовью ко всему живому, — а такое чувство, конечно, может удовлетворяться только живою действительностью. Остановимся пока на этом и посмотрим, что из этого следует.
И эстетики и автор равно признают в человеке стремление к прекрасному, т. е. к наслаждению, потому что человек стремится к прекрасному потому, что оно доставляет ему наслаждение для того, чтобы наслаждаться им.
Но эстетики отрицают, чтобы сама жизнь, сама действительность могла удовлетворить этому стремлению, и для удовлетворения его создают искусство. Между тем реалист утверждает, что вне действительности нет истинно прекрасного, что она вполне удовлетворяет человеческое стремление к прекрасному. Это утверждение равносильно уже отрицанию искусства, потому что им вполне доказывается его бесполезность. Поясним примером. Человеку нравятся известные условия местности, известное сочетание в данной местности гор, холмов, воды растительности. Никто не сомневается, что красивая местность с ясным небом, чистой водой и воздухом, веселой, здоровой растительностью, яркими цветами, местность, исполненная жизни, нравится человеку, доставляет ему наслаждение. В этом согласны все, и все равно признают, что наслаждение этим вполне естественно и нормально. Но эстетики утверждают, что действительность не представляет или представляет очень редко все условия, необходимые для полного наслаждения: они говорят, что такие условия возможны только благодаря искусству; что полное наслаждение прекрасным пейзажем можно получить только тогда, когда он изображен на полотне рукою художника. Между тем реалист говорит, что действительность вполне способна удовлетворить человека с нормальными, не извращенными вкусами и желаниями; что в ней он на каждом шагу может встретить прекрасное и наслаждаться им и вне ее он ни в чем не найдет такого полного удовлетворения своему стремлению к наслаждению. Кажется, после этого не может быть уже и речи об искусстве, потому что, если оно не может дать того, что дает природа, действительность, то к чему же оно? От добра — добра не ищут, а тем более от полного наслаждения — слабой тени его! Все это как-то странно даже договаривать, потому что это ясно, как день, коль скоро допустить, что «действительность выше искусства». Поэтому немудрено, что эстетики до сих пор не хотят итти на компромисс с таким мнением, разрушающим в прах всю теорию искусства. Трудно придумать, какой тут может быть компромисс; притом он совершенно не нужен, потому что я не знаю, какие еще старые девы могут теперь разделять отжившие эстетические заблуждения? Автор «Эстетических отношений», писавший свою диссертацию в эпоху, когда эти заблуждения считались неприкосновеннейшими истинами, посвятил большую часть своей книги единственно доказательству этого столь несомненного теперь для нас положения: действительность выше искусства. Если же кто и теперь еще продолжает твердить старое, то с ним уже разговаривать не стоит: дать ему нарисованный обед, вместо грубого материального, поженить его на какой-нибудь эрмитажной богине — и пусть его пишет эстетические критики. — Любопытно знать, долго ли выдержит?
Впрочем, такой опыт совершенно бесполезен: и без него можно наверное сказать, что ни один эстетик еще не удовлетворялся искусством, хотя бы он был со всех сторон окружен произведениями его. Ни один еще эстетик не довольствовался созерцанием яблока нарисованного, но постоянно все они обнаруживали склонность полакомиться настоящим; ни один не довольствовался статуями Венер, но обыкновенно все влюблялись в женщин с плотью и кровью, со всеми аттрибутами неизящной действительности; а если бы кто-нибудь похвалился, что был в этом отношении постоянно верен принципам эстетики, то его следовало бы взять и лечить. Впрочем, между эстетиками и пациентами существует та же разница, как между теоретиками и практиками: одни проповедуют тот принцип, в силу которого другие действуют.
Теперь для нас совершенно очевидна нелепость эстетических теорий, о которых еще лет через десять будут говорить, как говорят теперь о мнении, будто мир стоит на четырех китах иди будто холера ходит на курьих ножках. Мы так ясно видим всю несостоятельность этих дряблых эстетиков, что с изумлением должны спросить себя: на чем же основывался их успех, откуда, из каких причин взялись все эти бредни и чем они так долго держались?
Автор «Эстетических отношений» представляет три причины этому, которые вполне удовлетворительно объясняют дело. Первая причина высокого мнения об искусстве заключается, как он говорит, в наклонности человека чрезвычайно высоко ценить трудность дела и редкость вещи; вторая — в том, что человек гордится произведениями искусства, считая их близкими себе, видя в них доказательство своего ума. Третья, наконец, причина состоит в том, что искусство нравится нашему испорченному вкусу, «льстит нашему искусственному вкусу», как выражается автор. Впрочем, все, что он говорит об этой третьей причине благоговения перед искусством, так замечательно, что я считаю не лишним привести это место целиком: «Причины пристрастия к искусству, нами приведенные (т. е. две первые), — говорит он, — заслуживают уважения, потому что они естественны: как человеку не уважать человеческого труда, как человеку не любить человека, не дорожить произведениями, свидетельствующими об уме и силе человека? Но едва ли заслуживает такого уважения третья причина предпочтительной любви нашей к искусству. Искусство льстит нашему искусственному вкусу. Мы очень хорошо понимаем, как искусственны были нравы, привычки, весь образ мыслей времен Людовика XIV; мы приблизились к природе, гораздо лучше понимаем и ценим ее, нежели понимало и ценило общество XVII века; тем не менее мы еще очень далеки от природы; наши привычки, нравы, весь образ жизни и, вследствие того, весь образ мыслей еще очень искусственны. Трудно видеть недостатки своего века, особенно когда эти недостатки стали слабее, чем были в прежнее время; вместо того, чтобы замечать, как много еще в нас изысканной искусственности, мы замечаем только то, что XIX век стоит в этом отношении выше XVII, лучше его понимая природу, и забываем, что ослабевшая болезнь не есть еще полное здоровье. Наша искусственность видна во всем, начиная с одежды, над которою так много все смеются и которую все продолжают носить, до нашего кушанья, приправляемого всевозможными примесями, совершенно изменяющими вкус блюд; от изысканности нашего разговорного языка до изысканности нашего литературного языка, который продолжает украшаться антитезами, остротами, распространениями из loci topici[1], глубокомысленными рассуждениями на избитые темы и глубокомысленными замечаниями о человеческом сердце на манер Корнеля и Расина в беллетристике и на манер Иоанна Мюллера в исторических сочинениях. Произведения искусства льстят всем мелочным нашим требованиям, происходящим от любви к искусственности…
Природа и жизнь выше искусства; но искусство старается угодить нашим наклонностям, а действительность не может быть подчинена стремлению нашему видеть все в том же цвете и в том порядке, какой нравится нам или соответствует нашим понятиям, часто односторонним. (Следуют примеры). — Но в таком случае вы сами соглашаетесь, что произведения искусства лучше, полнее, нежели объективная действительность, удовлетворяют природе человека; следовательно, для человека они лучше произведений действительности. — Заключение, не совсем точно выраженное; дело в том, что искусственно развитый человек имеет много искусственных, исказившихся до лживости, до фантастичности требований, которым нельзя вполне удовлетворить, потому что они в сущности не требования природы, а мечты испорченного воображения, которым почти невозможно и угождать, не подвергаясь насмешке, презрению от того самого человека, которому старается угодить, потому что он сам инстинктивно чувствует, что его требование не стоит удовлетворения» (стр. 118—119).
Я не даром привел такую большую выписку: ею доказывается как нельзя лучше то мнение автора «Эстетических отношений», которое напрасно некоторые стараются затушевать, — мнение, что искусство не имеет настоящих оснований в природе человека, что оно не более, как болезненное явление в искаженном, ненормально развившемся организме; что по мере совершенствования людей оно должно падать и что оно заслуживает полного и беспощадного отрицания. И я право не понимаю, как можно пытаться стушевать мнение, столь ясно выраженное? Человек начал с того, что объявил искусство несравненно ниже действительности, чем уже совершенно лишил его видного значения; затем оно признано порождением исказившейся до лживости, дошедшей до фантастических потребностей натуры современного европейского общества; признано, что даже невозможно угождать эстетическим потребностям общества; что такое угождение навлекает только насмешку или даже презрение. Кроме ненормальностей искаженности в развитии современного цивилизованного человека, за основание поклонения искусству приняты странное тщеславие и нелепый предрассудок ценить редкие и с трудом доставшиеся вещи выше обыкновенных и достающихся даром. Здесь, я полагаю, автор был вынужден только побочными обстоятельствами, а именно тем, что статья его — диссертация, отнестись довольно мягко к этим двум другим причинам. В сущности же они не заслуживают этого. Тщеславие произведениями человечества, доходящее до превознесения их над произведениями природы, так же смешно и глупо, как тщеславие отечественным писателем, которому воздается ничем не заслуженное преимущество перед писателем иностранным, по меткому сравнению самого автора. Когда патриотизм доходит до этого, то подвергается обыкновенно насмешке. Та же участь должна постигнуть и нелепое тщеславие человека перед природой. Наконец, наклонность человека выше ценить редкие вещи, чем обыденные, уж никак не заслуживает уважения; из этой наклонности единственно проистекает самая безумная роскошь, лукулловские блюда, питье Клеопатры, платья из паутины, бриллианты в голубиное яйцо; из наклонности отдавать преимущество доставшемуся усиленным трудом перед полученным без труда вытекали всегда подобные же вещи: гигантские постройки, китайские резные куклы, брюссельские кружева, над которыми слепнут, мозаичные столы и т. п. Из таких наклонностей всегда выходили только подобные результаты; порядочных же не выходило никогда. — Итак, несомненно, следовательно: искусство, не имеющее значения, потому что есть только плохая тень действительности, вытекает из самых безобразных и извращенных наклонностей человека, уничтожение которых было бы очень желательно.
Все это напечатано русскими буквами в книжке об «Эстетических отношениях искусства к действительности», предмет которой весь именно и посвящен доказательству этих истин. Я полагал бы, что можно сделать одно из двух: или принять это мнение со всеми его выводами, которые сами подсказываются, или окончательно отвергнуть и стоять на своем с упорством, достойным лучшего дела. Однако есть люди, которым провидение поручило неблагодарный труд — постоянно во всем отыскивать золотую середину, серый цвет, загадочное вещество, которое должно занимать середину между мясом и рыбой; это люди, обязанные своим положением держаться принципов, к которым у них не лежит душа, и потому никогда не способные сделать ни шагу вперед от черты, полагаемой приличием. В политике таких людей зовут либералами, в обыденной жизни — филистерами; я не знаю как назвать их в литературе. И на этот раз, поставленные между да или нет, они сумели изобрести вместо ответа какой-то странный звук, похожий и на да и на нет, а главное, ни на что не похожий. Они в одно и то же время и принимают все мнения автора «Эстетических отношений», и протестуют против тех, которые приходят к прежним выводам из этих мнений. Середка на половине кажется, что все люди, идущие к крайним выводам, поступают нерассудительно и нелепо, восставая против искусства вообще и против эстетического наслаждения. Середка на половине порицает их за мнение, что человек не должен предаваться эстетическим удовольствиям, которые только расслабляют и развращают его и заставляют даром тратить время вместо того, чтобы пользоваться им с пользою. Середка на половине того мнения, что такие взгляды приличны разве аскету и во всяком случае должны считаться нелепыми, потому что надо брать человека, как он есть в действительности, а стремление к наслаждению искусством есть нормальная потребность человеческой природы. Наконец, середка на половине решается прямо утверждать, что автор «Эстетических отношений» не отрицал самостоятельности искусства. Насколько последнее справедливо — видно из вышесказанного. Мы уже знаем, как смотрит разбираемый автор на достоинство искусства и на основания поклонения ему. Остается еще взглянуть, какой смысл приписывает он искусству, как определяет он его роль в жизни человека, какую цель он ему ставит. Вот слова его, быть может самые решительные во всей его книге:ч
«Вот единственная цель и значение очень многих (большей части) произведений искусства: дать возможность хотя в некоторой степени познакомиться с прекрасным в действительности тем людям, которые не имели возможности наслаждаться ими на самом деле; служить напоминанием, возбуждать и оживлять воспоминание о прекрасном в действительности у тех людей, которые знают его из опыта и любят вспоминать о нем» (стр. 125).
Нельзя сказать, чтобы этими словами искусству указывалась слишком великая цель или приписывалось громадное значение. Если мы возьмем живые примеры, то размеры того и другого покажутся нам еще уже. Сам автор указывает нам один из таких примеров. «Море, — говорит он, — прекрасно, но не все могут любоваться им; поэтому для них рисуются картины, изображающие море». Я совершенно согласен с автором, что цель и значение большей части произведений искусства не обширнее; с этим, к удивлению моему, соглашаются и эстетические либералы. Помилуйте, господа, что вы делаете! Опомнитесь! Куда вы идете с этими уступками; разве вы не видите, что вы идете к отрицанию всех основ искусства, эстетики и т. д.? Вообразите себе, какая, в самом деле, великая цель искусства, чтобы какой-нибудь тамбовец, которому с жиру пришла охота любоваться морем (потому что только с жиру может явиться такая фантазия), мог немедленно удовлетворить ее, — если только, конечно, он в состоянии заплатить какому-нибудь Айвазовскому 10.000 р., не беспокоя свой жир путешествием в Петербург или в Одессу! Как велик подвиг этого Айвазовского, избавившего тамбовца за 10.000 р. от необходимости или тащиться в такую даль, или отказаться от наслаждения морем. Увенчайте Айвазовского! Он великий художник, знаменитый согражданин, честь отечества! И вот права его на благодарность родины — господин, наслаждающийся из Тамбова видом моря! И как прекрасно и полезно, если публика может, таким образом, совершенно безвозмездно и без различия рангов и состояний созерцать и море, и альпийские виды, и разных кардиналов, и голых женщин. Как не сказать вместе с эстетиками-либералами, в виду этого великого значения и этой грандиозной цели искусства, что оно полезно, хотя бы не давало ничего человеку, кроме эстетического наслаждения, хотя бы было просто искусством для искусства. Либералам действительно необходимо доказать, что искусство полезно, потому что автор «Эстетических отношений» сказал (стр. 129): «Бесполезное не имеет права на уважение». Поэтому и нам, отвергающим вместе с автором пользу искусства, необходимо окончательно доказать его бесполезность, так как доселе мы доказали его словами: бесполезность только большей части художественных произведений.
Большинство их имеет целью, как было сказано, заменить или напомнить человеку недоступную ему действительность; великость этой цели оценить было не трудно. Но, по мнению автора, искусство в меньшинстве случаев, — стало быть, в виде исключения, — имеет целью объяснить человеку действительность. Таковы, напр., картины в самых дельных и серьезных сочинениях, поясняющие текст; таковы многие поэтические произведения, в которых действительность воспроизведена в таких резких чертах, где смысл ее, так сказать, до того сконцентрирован, что человек, который не понял бы жизненного явления, явившегося ему при запутанных и сложных условиях настоящей жизни, в течение долгого времени, среди тысячи не относящихся к делу житейских дрязг, поймет его, увидев его обособленным, поясненным, протекающим в короткий срок времени, когда ни одна подробность не успеет ускользнуть из памяти. Даже музыка представляет примеры этого; музыка имеет свойство действовать известным образом на множество людей совершенно одинаково; веселый мотив действует одинаково, но по-своему на всех слушателей; грустный иначе, но также одинаково. Этим свойством музыки можно пользоваться иногда, когда требуется настроить известным образом большую массу народа, т. е. заставить ее смотреть на жизнь в данный момент именно так, а не иначе. Так и пользуются музыкой в походах, в сражениях, во время молитв. К этой цели неспособны только скульптура и архитектура, или, по крайней мере, потребовалась бы натяжка, чтобы приписать им подобное действие. Но дело в том, что во всех этих случаях, где искусство оказывается полезным, оно или перестает быть искусством, или польза его только мнимая. Можно ли, в самом деле, рассматривать рисунки, — как бы великолепно ни были они сделаны, — сопровождающие какой-нибудь пространный курс зоологии или ботаники, как предметы искусства в настоящем значении этого слова? Разумеется, нельзя, потому что в искусстве ищут наслаждения, а от таких рисунков ждут пользы, по ним изучают науку. Защитники искусства все говорят, что искусство воспроизводит прекрасное, существующее в природе для наслаждения человека; это говорят даже либеральные эстетики; следовательно, утилитарная цель, как совершенно верно утверждают старые эстетики, уничтожает искусство. Раз что искусству задана утилитарная цель, оно перестает быть искусством. Да оно к понятно. Когда художник рисует цветок с эстетической целью, он не заботится о том, чтобы показать зрителю все подробности его анатомического строения, а желает воспроизвести общее впечатление, производимое живым предметом. Это подтверждают все рассуждения о разнице между воспроизведением действительности и подражанием ей. «Теория подражания, — говорят эстетики, — выходила из того ложного положения, что искусство в состоянии сравняться с натурой, и потому требовала, чтобы произведения искусства были математически равны и тождественны с натуральными предметами». Против этой теории эстетики восстают. Они хотят, чтобы искусство, оставив невыполнимое намерение подражать природе, ограничивалось только воспроизведением ее; чтобы оно не имело претензии показывать зрителю живые предметы, как они есть, а только намекало бы на их вид, только возбуждало бы деятельность воображения и помогало бы ему представить себе как можно яснее живую действительность. Эстетики правы, потому что если и воспроизводящее искусство не имеет особенно великих целей, как мы видели, то искусство подражающее есть фокус-покус. Ухитрится человек так подобрать краски, что даже на самом близком расстоянии нарисованный предмет до известной степени похож на живой! Таковы портреты знаменитых художников, изображающие разных: неизвестных стариков и старух, потому что только старческое тело, говорит автор «Эстетических отношений», может быть изображено так удачно. Зрители смотрят и удивляются, а картина оценивается в баснословную сумму. Но скажите, пожалуйста, чему удивляются и чем восхищаются зрители? Если бы кто-нибудь из них задал себе в минуту восторга такой вопрос, то должен был бы сознаться, что восхищается он просто хитрой штукой — так ловко намазать на полотно краски, что выходит очень похоже на тело. Больше-то ведь восхищаться решительно нечем, потому что стариковские и старушечьи физиономии не диковина. Поэтому такое искусное подражание справедливо не ценится эстетиками, более умудрившимися. Между тем от рисунков, предназначенных для практической пользы, никак нельзя требовать, чтобы они только помогали воображению; от них требуется такая точность и подробность, какой никто не ждет от художественного произведения. Словом, требуется, чтобы такие рисунки как можно-больше приближались по точности и верности к фотографии; между тем как эстетики решительно утверждают, что фотография не дает и не может дать художественного произведения. Этот пример (т. е. фотография) очень удобен для показания на нем разницы между настоящим искусством, переставшим быть искусством и обращенным на утилитарные цели. Надо, конечно, брать в расчет самую усовершенствованную фотографию, где все предметы, которые желают представить, выходят одинаково отчетливо. Эстетики за это-то именно и лишают фотографию права давать художественные произведения. Она с одинаковой точностью и отчетливостью, говорят они, передает черты лица и часовую цепочку или пуговицу на жилетке; воспроизводящий же художник воспроизводит с наибольшей отчетливостью самые важные и существенные черты, другие изображает не так отчетливо, а третьи, наконец, совершенно оставляет; в самых существенных чертах он передает не все до мельчайших подробностей, а только те стороны, которые, по понятию его, особенно характеризуют предмет. Итак, вот какая разница между произведениями фотографии и искусства; спросим же теперь себя: какие пригоднее для практических, научных целей, — те ли, которые передают предмет во всех подробностях его, или те, которые помогают воображению? Когда для пособия при изучении какой-нибудь точной науки нужно изобразить предмет, который хотим изучать, то что важнее для нас — фотографическая ли точность в подробностях или художественное воспроизведение общего вида? Я не думаю, чтобы кто-нибудь затруднился ответить на это.
Нет спора, что такие изображения, имеющие утилитарную цель и потому нехудожественные, могут иногда быть очень изящны и мы можем ими любоваться. Но в этих случаях мы восхищаемся ими, конечно, не эстетически, а любуемся тонкой работой и искусной, красивой отделкой подробностей, наконец, наглядностью, с которой передан нам изображенный предмет. Таким же образом мы можем любоваться красивым шрифтом, изящным переплетом книги; так специалисты восхищаются такими предметами, которые вовсе не нравятся посторонним людям: анатом может точно так же восхищаться анатомическим препаратом, который в других возбудит отвращение; хирург может любоваться искусно сделанной операцией, какой-нибудь ловко выполненной ринопластикой, которая уж наверно не понравится «и одному профану в хирургии.
Кажется, нет надобности доказывать больше, что эстетическое искусство в живописи несовместно с утилитарной целюю. Я не буду так долго останавливаться на других отраслях искусства. Я припомню только приведенные мною выше примеры и покажу на них, что тот же вывод применяется и там. Что касается до музыки, то, конечно, только самый поверхностный взгляд может находить, что когда войско или толпа одушевляются звуками марша или песни, то это есть для них эстетическое наслаждение искусством. Говорят, прежде турки перед сражением употребляли опий; в этом случае музыка то же, что опий, и они равно заслуживают названия искусства. — Что же касается до поэзии, то чрезвычайно ложно думать, будто поэтические произведения приносят пользу, объясняя явления человеческого сердца. Все на свете Расины и Гете никакой пользы не принесли никому; ими можно восхищаться сколько угодно, находить их глубокими знатоками и превосходными изобразителями человеческого сердца, но нелепо было бы утверждать, что они принесли этим пользу и что без них не знали бы, что существует на свете гордость, жестокость, самоотверженность, невинность, честолюбие и другие страсти и свойства человека, и какие они производят последствия. Но, кроме того, существуют еще такие поэтические произведения, которые занимаются разными современными общественными вопросами и действительно научают людей правильно смотреть на них; эти произведения, без сомнения, приносят пользу, и это единственный случай, когда произведения искусства не только терпимы, но и заслуживают уважения. Однако нетрудно видеть, что здесь, собственно, уважения заслуживает не искусство, а верная и честная мысль, выраженная при помощи его. Она заслуживала бы уважения, хотя бы была выражена самым безыскусственным, прозаическим образом. Однако несомненно, что при искусственности нашего общества, при извращенности его понятий, при его неразвитости, мысли эти могут скорее распространиться в нем и принести ему пользу, если облечь их в искусственные формы. Говорят справедливо, что простой, сухой рассказ об опустошениях, произведенных в Петербурге возвратной горячкою, неспособен произвести никакого впечатления на громадное большинство; между тем как та же мысль, будучи облечена в художественную драматическую форму, потрясла бы общество. Против этого нечего, кажется, сказать, потому что, к сожалению, совершенно верно, что писателям и ораторам приходится по неразвитости общества прибегать к разным украшениям своей речи, золотить пилюли, сдабривать свои мысли „антитезами“, остротами, распространениями из loci topici, глубокомысленными рассуждениями на избитые темы и глубокомысленными замечаниями о человеческом сердце и, наконец, разными художественными формами, громкими рифмами, звучными стихами, драматическими и театральными эффектами. Так как прежде всего надо обращать внимание на пользу, то невозможно не дорожить этими средствами, и сам автор „Эстетических отношений“ подал нам пример этого (2).
Но за исключением этого единственного случая, где искусство полезно и необходимо, во всех остальных оно бесполезно. Если мы сочтем, как мало таких полезных художественных произведений, и этому ничтожному числу противопоставим массу гигантских и страшно дорогих произведений зодчества, скульптуры, живописи, громадное множество произведений музыки и поэзии, все эти храмы, дворцы, статуи, эрмитажи, галлереи, консерватории, капеллы, театры, оперы, музеи и проч., — то с полным правом можем сказать, что искусство бесполезно.
Но нетрудно доказать, что оно и вредно. Микроскопическая польза, приносимая немногими произведениями поэзии, совершенно покрывается огромным вредом, наносимым всеми прочим» художествами. В этом убедиться нетрудно, доказательств столько, что всех не переберешь. Это доказывают бюджеты всех государств, безобразное зрелище, представляемое всюду несметными толпами праздных артистов и художников, иаразитно живущих в обществе, развращая его примером лизоблюдства и обязанных своим существованием единственно возможности небольшого числа людей удовлетворять своим желаниям видеть в Тамбове море. Нередко толкуют о пользе, которую мог бы приносить театр для народного развития, — толкуют так, как-будто польза эта действительно уже приносится; но мало ли что могло бы быть и чего нет; а пока всякий знает, что театр не может приносить пользы в теперешнем своем виде, а приносит, напротив того, прямой вред, действуя усыпляющим образом на общественное сознание, создавая обществу ложные интересы, отвлекая его от жизненных вопросов. Наконец, искусства действуют развращающим образом на отдельных членов общества; разве не вред, что ежегодно сотня людей, из которых многие могли бы сделаться путными и дельными, избирают себе род жизни и средства к существованию, ставящие их в прямую зависимость от различных общественных пиявиц? Разве не вред, что люди доходят до такой невообразимой исковерканности, что способны лить слезы в театре и равнодушно проходить мимо действительных бедствий: или даже сами пакостить ближним?
Когда подумаешь о всем этом, то, право, становится и жалко и смешно слушать эстетиков, рассуждающих о том, что искусство полезно еще (?) тем, что «содействует развитию человека, смягчает его, делает его впечатлительнее, гуманнее, сдерживает его дикие инстинкты, неестественные порывы, разгоняет мрачные своекорыстные мысли, ослабляет преступные намерения (вон оно куда пошло! Для чего эстетики не порекомендуют искусства в исправительные тюрьмы?) и восстановляет в человеке тихую гармонию (боже! wie gemütlich![2]) устраняя диссонансы, производимые всем, что есть дурного в людях и их отношениях» (3). Разберем, что это значит. Касательно вообще развития человека мы уже говорили и видели, как редки случаи, где искусство является полезным помощником мысли в деле развития людей. Далее утверждается, что искусство смягчает человека, делает его гуманнее, сдерживает его дикие инстинкты и неестественные порывы, разгоняет своекорыстные мысли. Теперь спросим: когда особенно процветало искусство? Ответа дожидаться недолго: мы знаем, когда жили Рафаэль, Микель Анджело, Шекспир, Данте, наконец, Виргилий, Гораций, словим, все те люди, которых имена не сходят с языка поклонников искусства, которых они считают великими образцами, никем не превзойденными гениями. Все эта жило и творилось во времена варварства, грубости, жестокостей, кровопролитий, «диких инстинктов и неестественных порывов», -во времена Римской империи и римского папства, в самые ужасные века человечества. Мы знаем, что по мере смягчения нравов искусства падают, что произведения тех варварских времен не находят соперников в нынешний век, что соборы, не успевшие окончиться в то золотое для искусства время, так и стоят недостроенными. А что сказать об искусстве, разгоняющем своекорыстные мысли? Не буду, конечно, спорить, что искусство восстановляет в человеке тихую гармонию, устраняя «диссонансы, производимые всем, что есть дурного в людях и их отношениях». Это совершенно справедливо, но в этом-то и беда, это-то и есть зло. Если человеческие отношения таковы, что производят диссонансы, то заглушать эти диссонансы вредно. Ведь отношения от того не исправятся, что многие не будут чувствовать их безобразия, а напротив того, станут еще хуже, как всякая запущенная болезнь, которую не лечат, как следует, а только замазывают…
Взгляд на искусство, выраженный здесь мною и вытекающий прямо из положений автора «Эстетических отношений искусства к действительности», называется эстетиками аскетическим. Либеральные эстетики полагают, что держаться такого взгляда могут только те, «кто придумывает кодексы человеческих обязанностей не на основании реальных свойств и потребностей человеческой натуры, а на основании произвольных, фантастических воззрений, выработанных мечтательным идеализмом». (4)
Если послушать либеральных эстетиков, то подумаешь, что мы какие-то пуритане или гернгуты, что мы восстаем против всякого наслаждения вообще и хотим, чтобы все зажили по-монашески. Я вполне убежден, что эстетики говорят это добросовестно, и думаю, что и другим может, пожалуй, показаться такая нелепость. Поэтому я не могу окончить этого разбора, не объяснив дела с этой стороны.
Долго объяснять его нечего; это можно сделать в двух словах, сказав, что мы отрицаем только эстетические наслаждения, восстаем только против искусства, а вовсе не против всего, что может быть приятно человеку; только против искусственных потребностей, а вовсе не против реальных; только против мишуры и игрушек, которыми забавляют людей, а вовсе не против естественных и законных человеческих радостей, Я сейчас постараюсь показать разницу между искусственным и естественым наслаждением. Для этого обратимся снова к разбираемому сочинению. Вот что говорит автор его:
«Какова первая потребность, под влиянием которой человек начинает петь? Участвует ли в ней на сколько-нибудь стремление к прекрасному? Нам кажется, что это потребность совершенно отличная от заботы о прекрасном. Человек спокойный может быть замкнут в себе, может молчать. Человек, находящийся под влиянием чувства радости или печали, делается сообщителен; этого мало, он не может не выражать во внешности своего чувства: „чувство просится наружу“. Каким же образом выступает оно во внешний мир? Различно, — смотря по тому, каков его характер. Внезапные и потрясающие ощущения выражаются криком или восклицаниями; чувства неприятные, переходящие в физическую боль, выражаются разными гримасами и движениями; чувство сильного недовольства — также беспокойными, разрушительными движениями; наконец, чувство радости и грусти — рассказом, когда есть кому рассказывать, и пением, когда некому рассказывать или когда человек не хочет рассказывать. Эта мысль найдется в каждом рассуждении о народных песнях. Странно только, почему не обращают внимания на то, что пение, будучи, по сущности своей, выражением радости или грусти, вовсе не происходит от нашего стремления к прекрасному. Неужели под преобладающим влиянием чувства человек будет еще думать о том, чтобы достигать прелести, грации, будет заботиться о форме? Чувство и форма противоположны между собою…
Пение первоначально и существенно, подобно разговору, — произведение практической жизни, а не искусства; но, как всякое „уменье“, пение требует привычки, занятия, практики, чтобы достичь высокой степени совершенства;, как все органы, орган пения, голос, требует обработки, учения для того, чтобы сделаться покорным орудием воли, и естественное пение становится в этом отношении искусством, но только в том смысле, в каком называется искусством умение писать, считать, пахать землю, всякая практическая деятельность, а вовсе не в том смысле, какой придается слову искусство эстетикою.
Но в противоположность естественному пению существует искусственное пение, старающееся подражать естественному. Чувство придает особенный, высокий интерес всему, что производится под его влиянием; оно даже придает всему особенную прелесть, особенную красоту. Одушевленное грустью или радостью лицо в тысячу раз прекраснее, нежели холодное. Естественное пение, как излияние чувства, будучи произведением природы, а не искусства, заботящегося о красоте, имеет, однако, высокую красоту; потому является в человеке желание петь нарочно, подражать естественному пению» (стр. 97—98).
Последнюю фразу следовало бы сказать немного иначе: является не желание петь нарочно, подражая естественному пению, а желание слушать пение, подражающее естественному, и здесь пение, становясь искусством эстетическим, перестает иметь право на существование. Если тебе грустно или весело, пой, сколько душе угодно. Это естественно и против этого могут восставать разве какие-нибудь изуверные ханжи. Естественное пение является вследствие естественной потребности, и оно даже полезно, как удовлетворение ее. Равным образом совершенно естественно, если одинакие чувства овладели целым обществом, чтобы оно пело вместе. До сих пор против пения нельзя ничего сказать, и если оно доставляет наслаждение поющим или присутствующим, то и прекрасно. Но когда человек или общество заставляет или нанимает людей, согласных за деньги напускать на себя по заказу какие угодно чувства, подражать естественному пению, то пение становится эстетическим искусством и представляет тогда возмутительный вид; тогда не знаешь, к кому чувствовать более сильное отвращение — к презренным ли скоморохам, надсаждающимся за плату, или к людям, доводящим их до такого унижения и своими неестественными потребностями вызывающим в обществе целый класс таких бесстыдников.
Эта разница между наслаждением естественным и искусственным есть во всех наслаждениях. Что может быть естественнее любви к женщине и что законнее наслаждения этой любовью? Но как низко и презренно становится это чувство и это наслаждение, как скоро они делаются искусственными, как скоро. настоящего чувства нет, а есть вместо него притворное, покупное.
Несомненно, что человек имеет потребность наслаждаться; естественные науки доказывают это, и каждый сам знает это по себе; следовательно, отрицать это могут, повторяю, только люди, исковеркавшие свою натуру или лицемерящие. Но еще прежде этой потребности в человеке есть потребность избегать страданий. Каждый хочет прежде, чтобы ему не было худо, а потом уже думает о том, чтобы было хорошо. Каждый ищет сперва избавиться от страдания, а потом уже получить наслаждение. Поэтому совершенно законно, чтобы человек, избавившись от неприятного, искал приятного и наслаждался. Но наслаждение это должно вытекать из естественной и нормальной потребности. Если мы видим, что у людей бывают потребности странные, если они ищут наслаждений вредных, отвратительных, каковы наслаждения эстетические, то это не значит еще, что так и должно быть. Мало ли каких гадостей не видим мы в действительности! Но должны ли мы признавать их законными и естественными и не должны ли мы, напротив, протестовать против них?
КОММЕНТАРИИ[править]
ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ИСКУССТВА К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. Напечатано в «Русском Слове», 1865, № 4, «Библиографический листок», стр. 80—96.
В этой рецензии Зайцев высказывает в общей форме те идеи о бесполезности и даже вредности искусства, которые были одним из главных опорных пунктов его литературно-критической деятельности.
Исходя в своих воззрениях на искусство из положений Чернышевского, что искусство воспроизводит действительность и что действительность выше искусства, Зайцев не только выводит отсюда, что искусство «по мере совершенствования людей должно падать и что оно заслуживает полного и беспощадного отрицания», но и утверждает, что это и есть мнение Чернышевского об искусстве, не выраженное им ясно лишь вследствие «побочных обстоятельств».
Чернышевский считал, что искусство не только воспроизводит, "о и. объясняет и оценивает действительность, Зайцев же пытается доказать, что в таких случаях произведения искусства либо перестают быть произведениями искусства, либо должны цениться лишь за «верные и честные мысли», которые «заслуживали бы уважения, хотя бы были выражены самым, безыскусственным, прозаическим образом».
При чтении рецензии необходимо учитывать ее полемическую направленность. 2-е издание «Эстетических отношений» вызвало статью М. Антоновича «Современная эстетическая теория» («Современник», 1865 г., № 3, отд. II, стр. 37—82). Статья Антоновича имеет, по его словам, целью представить теорию Чернышевского «в первоначальном чистом виде», что необходимо, так как она «доводится до крайностей, просто утрируется ее слишком рьяными, но не слишком рациональными последователями» (имеются в виду критики «Русского Слова»). По разъяснению Антоновича, Чернышевский требовал от искусства «служения теоретическим и практическим задачам», но был далек от отрицания искусства. Против такого понимания Чернышевского и протестует Зайцев. Нигде не называя Антоновича, он имеет в виду конкретные утверждения его статьи везде, где говорит о взглядах «либеральных эстетиков», «филистеров», «середок на половине». Приведенные в рецензии без указания источника для характеристики мнений «либеральных эстетиков» две цитаты взяты из той же статьи Антоновича.
Вслед за Зайцевым на Антоновича напал и Писарев в статье «Разрушение эстетики» («Русское Слово», 1865. № 5). Антонович отвечал в статье «Лже-реалисты» («Современ.», № 7). Писарев вновь ответил в статье «Посмотрим!» («Р. Сл.», № 9). Рецензия Зайцева в этой полемике не упоминается. Подробный разбор рецензии Зайцева был дан в газете «День» Н. Б. (H. M. Павловым; перепечатано в его сборнике «Наше переходное время», М. 1888, стр. 171—180).
(1) 2-е издание «Эстетических отношений искусства к действительности» вышло без имени автора, так (как имени Чернышевского, бывшего в это время на каторге, нельзя было упоминать в печати. В рецензии Зайцева Чернышевский также называется "автором «Эстетических отношений» и т. п.
(2) Намек на роман Чернышевского «Что делать?»
(3) Цитата из указанной статьи Антоновича «Современная эстетическая теория», стр. 68.
(4) Там же, стр. 61.