Этюды по вопросам общей зоологии[править]
III. Наследственность.[править]
(Darwin, fleutsch von Car us).
Всякий, кто интересовался биологическими вопросами и знакомился с сочинениями Дарвина, Уоллеса, Спенсера и других корифеев биологической науки, конечно знает в общих чертах, что разумеется под термином «наследственности». В общежитии также существуют о ней некоторые общие представления, хотя и весьма неопределенные, но, во всяком случае, свидетельствующие о всеобщем признании наследственности, как особого закона природы, который выражается в передавании известных черт физической и духовной организации от родителей детям, от предков — потомству. И при всем том, самый закон наследственности так сложен, явления ее так разнообразны и изменчивы, что весь этот, несомненно существующий и закономерный процесс передачи видовых и индивидуальных признаков и особенностей по наследству представляет собой нечто в высшей степени загадочное, таинственное, и, быть может, потому именно наиболее привлекательное для мыслящего биолога.
Еще в шестидесятых годах Дарвин, приступая к специальному обсуждению вопроса о законе и формах наследственности, заметил, что это — предмет необыкновенно обширный и имеет уже большую литературу. Так, одно сочинение доктора Люка (Lucas), написанное в 1847 году, имеет почтенный объем, ни более ни менее, как в 1562 страницы. В наше время этот вопрос не менее занимает биологов, чем в первую половину нашего столетия, и появление классических работа Дарвина дало новый толчок его разработке, так что богатая литература наследственности разрослась в чрезвычайной мере. В особенности интересен тот фазис, в который рассматриваемый вопрос вступил в последние два-три года и о котором собственно мы и хотим побеседовать с читателем в предлагаемом этюде. Прежде, однако, чем приступить к изложению и критике этого последнего фазиса, не будет лишним изложить вкратце то, что известно до сих пор о разных формах наследственности, а также коснуться нескольких теорий, предложенных в разное время для объяснения относящихся сюда явлений.
Самые простые из явлений наследственности, конечно, общеизвестны. К числу их относится постоянное передавание видовых признаков от одного поколения к другому, чем и обусловливается характер вида, как коллективной единицы, состоящей из индивидов, которые отличаются один от другого лишь весьма второстепенными особенностями. Только посредством наследственности и возможно такое постоянство видовых признаков, которое и повело к возникновению догмата о неизменяемости вида. Столь же, если не более наглядно выражаются простейшие явления наследственности в жизни человека, и здесь мы можем убедиться, что передаются не только видовые, но и чисто индивидуальные особенности. Из повседневного наблюдения каждому известно, с какой поразительною точностью передаются от родителей к детям, напр., некоторые черты лица, как форма носа, глаз, ушей и т. п. История может привести много примеров подобного сходства в чертах лица у целого ряда поколений известной фамилии. Стоит, напр., вспомнить выдающийся подбородок фамилии Габсбургов, изогнутый нос Бурбонов и проч. Передаются по наследству, однако, не только черты лица и вообще черты физической организации, но и психический склад, — известные стороны ума, таланты, наклонности, характер. Каждый, конечно, встречал в жизни примеры такой наследственной передачи психических особенностей; немало таких примеров и в истории литературы, публицистики, искусств и наук. Так, напр., немецкая фамилия Бах прославилась целым рядом поколений, отличавшихся музыкальным талантом, всего она произвела около 50 музыкантов, между которыми первое место занимает знаменитый Иоганн Себастьян Бах (1685—1750). Фамилия Бернулли произвела целый ряд талантливых математиков. У нас в России, напр., семья Аксаковых представляет подобный же случай в области литературы и публицистики.
Итак, в простейших случаях наследственности мы видим постоянную передачу видовых и индивидуальных особенностей в целом ряде поколений. Эти-то случаи и подали повод к происхождению выражений: «весь в отца», «весь в мать», «яблоко от яблони недалеко падает», и т. п. Закон такой постоянной передачи признаков Геккель называет законом непрерывной или постоянной наследственности. Но и в общежитии уже бывает иногда замечено, что данная особенность переходит, напр., не от отца к сыну, а от деда к внуку, т. е., минуя некоторые поколения. Это уже более запутанный, кажущийся менее естественным, способ передачи наследственных признаков. Еще многозначительнее выражается этот способ в мире животных. Возьмем, напр., размножение обыкновенных тлей, афид, о которых мы уже говорили в нашем первом этюде. Мы видели там, что из перезимовавших яиц выходят молодые тли, которые размножаются в целом ряде летних поколений партеногенетически, путем живорождения; только к осени является поколение, откладывающее оплодотворенные яйца. Все живородящие поколения отличаются в своей организации от яйцекладущих тлей некоторыми особенностями, напр., недоразвитием семеприемника. Но яйцекладущие тли каждого года вполне сходны в своей организации настолько, насколько вообще могут быть сходны неделимые одного вида. Следовательно, известные черты организации передаются от одного поколения яйцекладущих тлей до другого в скрытом виде, через целый ряд промежуточных поколений, в которых эти черты отсутствуют! Еще резче происходит такая скрытая передача признаков в случаях перемены поколений, напр., у разных гидроидных полипов, плоских глист других животных. Здесь промежуточные поколения, несущие в себе в скрытом виде задатки будущей медузы, солитера, двуустки и т. п., до такой степени отличаются от конечных поколений, что долгое время, пока история развития этих существ была неизвестна, эти промежуточные фазы описывались, как совершенно особенные породы животных. Подобную передачу видовых признаков через одно или несколько посредствующих поколений можно назвать, следуя Геккелю, латентной (скрытой) или прерывчатой наследственностью. Сюда, конечно, должны быть отнесены также случаи педогенеза и гетерогонии (см. этюд I).
Не все признаки передаются в одинаковой мере всем потомкам данного неделимого, и прежде всего это выражается по отношению к полу потомков. У весьма многих организмов индивиды мужского и женского пола отличаются между собой, помимо устройства полового аппарата, различными особенностями, иногда весьма значительными, носящими название вторичных половых признаков. Так, напр., у многих птиц самцы гораздо красивее самок, обладают особенными перьями, шпорами, наростами, так что бедно украшенная самка нередко кажется птицей своем другой породы. В особенности это относится к некоторым куриным и воробьиным птицам (сравни, напр., павлина и паву, самца и самку клеста или снегиря, и пр.). То же самое замечается у некоторых насекомых, где самцы обладают яркими красками, рогами, наростами и прочими украшениями, которых нет у самок. Следовательно, дети одной матери получают, смотря по полу, разные наследственные признаки. Еще ярче выступает эта неравномерность в передаче признаков в случаях так называемаго полиморфизма, т. е. когда животное является в нескольких различных между собой формах. Например, пчелы бывают трех форм: матки, рабочие и трутни; у термитов и многих муравьев бывает еще четвертая форма — солдаты; у некоторых муравьев бывает пять классов особей; у некоторых бабочек бывает по две формы самок и т. д. Собственно говоря, и различия обоих полов между собой представляют один из случаев полиморфизма, а именно диморфизм. Такую форму наследственности, при которой наследственные признаки различно распределяются между детьми одной матери, лучше всего назвать разноформенной или гетероморфной наследственностью [1].
Во всех тех случаях, когда потомство происходит бесполым путем, т. е. посредством деления иди почкования (напр., у некоторых полипов, червей и других низших животных), унаследуются, конечно, признаки только одного материнского организма. То же самое имеет место, разумеется, и при девственном размножении, т. е., когда потомство, развивается из неоплодотворенных яиц (см. этюд I). Но при типическом половом размножении, т. е. посредством оплодотворенных яиц, развивающееся молодое поколение может получать смешанные признаки, т. е., с одной стороны, признаки, присущие отцу, а с другой — материнские. Первые передаются посредством живчиков (семенчатки, сперматозоиды), — вторые посредством яиц, развившихся в яичнике матери. Этот род наследственности уместно назвать смешанной или двусторонней наследственностью. Примеры такой наследственности, вероятно, случалось наблюдать всякому, так как дети часто бывают в одних отношениях похожи на отца, в других — на мать.
Все до сих пор рассмотренные формы наследственности характеризуются той общей чертой, что при них только передаются детям известные качества или особенности, более или менее постоянно свойственные родителям. Этим путем сохраняются, без внесения существенных изменений, родовые, видовые и вообще все главнейшие признаки. Поэтому все рассмотренные формы наследственной передачи организации, кроме, может быть, случаев двусторонней наследственности, при которой можно себе представить разнообразные новые комбинации, — могут быть подведены под категорию консервативной наследственности. Если бы существовала только такая передача, то виды были бы неизменяемы. Но мы знаем, что кроме видов существуют и разновидности, иногда настолько своеобразные, что их можно с первого взгляда принять за особые виды. Вообще, невозможно определить границы между видом и разновидностью, и поэтому, а также и по другим причинам, большинство современных биологов-теоретиков считают виды способными изменяться в весьма широких пределах. Откуда же могли бы браться разновидности и новые виды, если бы существовала только консервативная наследственность?
Дело в том, что известны случаи, которые заставляют допустить, что по наследству могут передаваться не только постоянные признаки, но иногда также и лично приобретенные родителями особенности. Сюда относятся наследственные болезни и разные случайные уродства; сюда же, по теории Ламарка, принадлежат все те приспособления, которые приобретаются организмом в течение его жизни и которые, передаваясь из рода в род и суммируясь в потомстве, ведут к усовершенствованию, к прогрессу организации. Несколько примеров пояснят только что сказанное. Известен, например, случай, когда корова потеряла, вследствие нагноения, один рог и затем она родила трех телят, которые имели на соответственном месте только зачаток рога. Блуменбах рассказывает об одном человеке, у которого обрезанный палец остался кривым по заживлении и особенность эта перешла по наследству к его сыновьям. Эти случаи, быть может, не вполне достоверны; но есть и многие совершенно удостоверенные случаи наследственной передачи приобретенных особенностей. Известный физиолог Броун-Секар искусственно производил эпилепсию у морских свинок; некоторые из детенышей оперированных свинок унаследовали от родителей наклонность к эпилепсии.
Итак, несомненно, что индивидуальные особенности, не прирожденные родителям, а возникшие в течение их жизни, — что такие особенности могут передаваться по наследству. Если подобные особенности выгодны для организма по условиям его жизни, то изменение организации является прогрессом для организма. Поэтому такую форму наследственности можно назвать прогрессивной.
Сказанным не исчерпывается пестрое разнообразие явлений наследственности. Кроме прогрессивной и консервативной формы этих явлений существует еще третья, которую лучше всего назвать регрессивной. Чтобы объяснить, в чем она состоит, мы должны вернуться к явлениям прерывчатой или скрытой наследственности. К таким явлениям может быть отнесен, как мы видели, например, такой случай, когда ребенок обнаруживает больше сходства с дедом или прадедом, чем со своими родителями. Здесь мы как бы видим возвращение назад, через одно или два поколения, подобно тому, как это бывает при перемене поколений или при гетерогонии. Но представьте себе случай, когда это возвращение назад совершилось бы так, что в новорожденном индивиде повторилась бы организация весьма отдаленных предков, организация менее совершенная, — и вы получите явление регрессивной наследственности. Объясним это на примере. В высокой степени вероятно, что нынешние однопалые лошади произошли в глубокой древности геологических эпох от трехпалой миоценовой лошади — гиппариона. Походка нынешней лошади оттого так и легка, бег ее оттого так быстр и свободен, что она опирается на землю только четырьмя копытами, покрывающими конец единственного пальца каждой ноги. В особенности при беге по степям, поросшим травой, такое устройство ног особенно выгодно для дикой лошади; если бы по бокам главного пальца у нее были хотя бы маленькие боковые пальцы, вроде, например, боковых копытец свиньи, оленя и др. животных, то эти пальцы только мешали бы ей, например, при убегании от хищных животных, задевая за траву. Такие боковые пальцы и были у гиппариона и в этом отношении он, очевидно, менее совершенно организован, чем нынешняя лошадь. И вот, известно довольно много случаев, когда у отдельных индивидов лошадей оказывались, в виде аномалий, эти боковые пальцы. Следовательно, здесь повторялась организация отдаленного предка, жившего много тысячелетий тому назад, и притом организация менее совершенная, а потому такое проявление наследственности следует назвать регрессивным.
Случаи, подобные только что описанному, известны в науке под именем атавизма, т. е. возвращения к типу отдаленных предков (акти). Но понятия об атавизме и о регрессивной наследственности — не синонимы. Под именем атавизма разумеется вообще воспроизведение характеров, свойственных отдаленным предкам, причем эти характеры могут быть индифферентны и не представлять собой упадка организации. Таковы, например, поперечные полосы на туловище или на ногах, иногда являющиеся у лошадей и указывающие на то, что предки лошади имели рисунок зебр. Только часть явлений атавизма — в то же время и явления обратного развития. Следовательно, индифферентные случаи атавизма могут быть отнесены просто к категории скрытой наследственности, а те, которые характеризуются упадком организации, относятся к категории регрессивной наследственности.
Резюмируя все сказанное, мы можем установить три главные категории явлений наследственности. Самые обыкновенные — это явления консервативной наследственности, которая передает из рода в род все существенные и прирожденные признаки, характеризующие данный вид, данную семью и т. п. Затем, существует еще прогрессивная наследственность, которая фиксирует особенности не прирожденные, а возникшие в индивидуальной жизни родителей, и передает их последующим поколениям. Наконец, есть еще наследственность регрессивная, которая воспроизводит в новом поколении черты менее совершенной организации отдаленных предков. Эта последняя форма наследственности пока наименее изучена, хотя к ней относится множество весьма интересных явлений, и она, несомненно, играет в жизни организмов более значительную роль, чем обыкновенно предполагают. Мы посвятим этим явлениям особый этюд, теперь же перейдем к рассмотрению теоретической стороны вопроса о наследственности вообще.
Как ни обыкновенны, как ни естественны кажутся явления наследственности, вопрос о сущности их в высшей степени труден и сложен, как это и бывает нередко именно по отношению к наиболее обыденным явлениям. Что, например, может быть обыкновеннее жизни или смерти, но попробуйте дать определение, что такое жизнь, что такое смерть — и станет ясно, что мы не знаем сущности этих явлений.
Исследуя сущность какого бы то ни было органического процесса, для уразумения его лучше всего начинать с самых простых форм, в каких он проявляется. Если мы станем анализировать явления наследственности у простейших одноклеточных организмов, то тотчас увидим некоторые существенные стороны этого процесса, у высших животных замаскированные и усложненные в чрезвычайной степени.
Простейшие, т. е. по существу одноклеточные организмы (protozoa), имеют три главные способа размножения: деление (и, как его частные случаи, почкование и образование спор), копуляцию и конъюгацию. Деление есть настоящее бесполое размножение и состоит в том, что материнское тело, т. е. единственная клетка, его составляющая, делится на две или более частей, из которых каждая растет и делается подобной материнскому организму. Так размножаются, например, различные корненожки (амебы и др.). При этом, следовательно, весь организм матери целиком переходит в потомство, что и подало повод приписывать простейшим животным потенциальное бессмертие[2]. Копуляция состоит в том, что два одноклеточных типа простейших животных сливаются в одно и образовавшаяся масса распадается на множество зародышей, из которых развиваются организмы, сходные с копулирующими. Такой способ размножения должен быть назван уже половым. Копуляция встречается, например, у грегарин. Наконец, конъюгация, наблюдаемая у инфузорий, состоит во временном и неполном слиянии двух одноклеточных организмов, причем происходят известные изменения в их ядрах и ядрышках; затем конъюгирующие клетки разделяются, расходятся и размножаются делением.
Как ни отличаются, однако, половые формы размножения простейших организмов (копуляция, конъюгация) от бесполой, ясно, что и в них, как при простом делении, весь организм матери или копулирующих особей целиком переходит в потомство. Если, следовательно, родоначальный организм в течение своей индивидуальной жизни приобрел какие-либо особенности, сколько-нибудь уклонился вследствие разных условий от типического строения, — то вполне понятно, что все эти приобретенные особенности и уклонения передадутся и всему его потомству. Может ли и быть иначе, когда это потомство составляет, собственно говоря, раздробившееся продолжение тела родоначального организма, когда все размножение простейших животных представляет собой, в полном смысле слова, рост за пределы индивидуальности, по меткому выражению Геккеля.
Итак, у простейших организмов наследственность довольно понятна, вследствие того, что морфологическая сторона процесса размножения довольно проста. После того, как трудами Бючли окончательно установлена одноклеточность инфузорий, наследственность при половом размножении простейших животных так же сама собой разумеется, как и при бесполом. В новейшее время, соответственно общему развитию учения о строении и жизни клетки, морфология размножения и материальная сущность наследственности у одноклеточных существ изучены несколько детальнее, и подобно тому, как при размножении главную роль играют клеточное ядро, так и носителем наследственности является, по-видимому, нуклеин, т. е. вещество ядра (Оскар Гертвиг, Келликер).
Гораздо сложнее сама морфологическая сторона наследственности у многоклеточных организмов, в особенности при половом размножении. В случаях бесполого размножения посредством почкования и деления у многоклеточных организмов, принимают участие элементы всех зародышевых пластов, как это легко можно видеть, например, у разных полипов, как гидра, коралл и т. п. Следовательно, по крайней мере, главные элементы материнского тела передаются и здесь потомству прямо, непосредственно, а потому и свойства матери, отчасти прирожденные, отчасти приобретенные, могут быть переданы по наследству. В этих случаях, следовательно, многоклеточные организмы мало отличаются, по отношению к наследственности, от простейших. Но при явлениях полового размножения процесс наследственной передачи гораздо запутаннее, и теоретическое объяснение его в высшей степени затруднительно, что и выразилось во множестве теорий наследственности, предложенных разными авторами.
Морфологическая сторона полового размножения многоклеточного организма сходствует с таковой же у простейших животных в том отношении, что и здесь, как там, копулируют, т. е. сливаются между собой, две клетки, а из продукта этого слияния развивается новый организм. Но у простейших копулирующие клетки составляют все тело производящих неделимых, а у многоклеточных — только ничтожную часть этого тела, и притом часть особого органа. Клетки эти, — живчик или сперматозоид и яйцо или женская половая клетка — производятся в так называемых половых железах, а именно; живчик — в мужской половой железе или в семеннике, а яйцо — в женской половой железе — в яичнике. Отношение семенника и яичника, а вместе с ними и половых продуктов — яйца и живчика — к зародышевым пластам, выяснено далеко не для всех многоклеточных организмов. У одних они происходят из наружного, у других из внутреннего, у многих из среднего зародышевого пласта; наконец, у некоторых половые железы происходят из совершенно особых клеток, обособляющихся из продуктов дробления яйца еще ранее сформирования зародышевых пластов. Как бы то ни было, оплодотворенное яйцо, ничтожная микроскопическая клетка развивается в сложный многоклеточный организм, наследующий множество свойств отца и матери, в том числе и такие мелочные особенности, как цвет волос, тембр голоса, какие-нибудь родимые пятна и т. п. Задатки всех этих и типических, и индивидуальных признаков лежат в микроскопических половых продуктах и обнаруживаются лишь по достижении организмом полного развитая, т. е. иногда через много, лет. Каким же образом передаются эти признаки через половые продукты и в каком виде существуют задатки их? Если бы дело касалось только явлений консервативной наследственности, т. е. передачи прирожденных особенностей, то вопрос этот можно было бы сколько-нибудь разрешить или хоть уяснить указанием на общий закон развития, по которому все сложные существа развиваются из более простой основы, проходя через язвистные стадии постепенного усложнения, вследствие чего и выступают, мало-помалу, все более и более специальные признаки. Но ведь существует и наследственность прогрессивная, передающая признаки, которые случайно приобретены родителями во время их индивидуальной жизни. Каким образом эти случайные признаки обнаруживают на половые продукты такое влияние, что яйцо или живчик получают задатки к воспроизведению их в потомстве? Если оперированная морская свинка, получает эпилепсию, то почему ее половые продукты передают эту болезнь ее детенышам, не подвергающимся операции? Если корова теряет рог, то какое отношение может иметь потеря рога к ее половым органам и почему у нее рождаются однорогие телята? Вообще, как могут отражаться приобретенные видоизменения различных частей тела на молекулярном строении половых клеток? Вот вопросы, на которые очень трудно дать ответ, и которые вызвали появление различных теорий наследственности.
Из этих теорий, прежде всего, следует упомянуть о так называемой теории пангенезиса, предложенной Чарльзом Дарвином. Согласно этой теории, все разнообразные клетки, составляющие тело многоклеточного организма, отделяют от себя мельчайшие крупинки (атомы), которые свободно циркулируют по всему телу и которые при надлежащем питании, могут размножаться делением и впоследствии развиваться в клетки, подобные тем, от каких они произошли, т. е. если, напр. они произошли от нервных клеток, то и дадут начало нервным, если от мускульных — мускульным, и т. д. Эти-то крупинки и агрегируются (собираются) в половых продуктах и через посредство их передаются потомству. Поэтому тело половой клетки содержит множество зернышек, которые при окончательном сформировании нового организма разовьются в такие же клетки, от каких они произошли. Этим объясняются все явления наследственности как консервативной, так и прогрессивной, потому что если, напр., какой-либо орган изменяется под влиянием внешних условий, то изменяются до известной степени его клетки и отделяют от себя уже измененные крупинки, которые аггрегируются в яйце или семени и могут передать происшедшее изменение потомству.
Теория эта, конечно, хороша тем, что она объясняет все явления наследственности и притом весьма последовательна: в этом отношении она не только не уступает другим теориям наследственности, но даже решительно превосходит их. Но не одна стройность и последовательность требуются от биологической теории для того, чтобы она была признана: нужно, прежде всего, чтобы она не была чисто умозрительной, исходила бы хоть сколько-нибудь из фактов, а не только была бы, хотя и весьма искусно, придумана для того, чтобы объяснять факты. Между тем, теория пангенезиса именно простое умозрение, что вполне понимал и сам Дарвин, и потому даже не назвал ее теорией, а «предварительной гипотезой». «Пока не будет предложено лучшего объяснения, — говорит он, — моя гипотеза может быть полезна тем, что она собирает воедино множество фактов, которые до сих пор не связаны никакой общей причиной». В этом смысле объяснение, данное Дарвиным, несомненно составило прогресс в науке, несмотря на свою произвольность, и принесло известную пользу, хотя его и следует считать не более, как временной гипотезой.
Весьма любопытно и поучительно сходство теории пангенезиса с другой теорией, господствовавшей среди физиологов и эмбриологов в средние века и ныне совершенно брошенной. Это так называемая теория вложения (Einschachtelungesteorie), или теория преформации (praeformatio), или, наконец, эволюционная теория (следует отличать от современного эволюционизма, который не имеет с ней ничего общего). Согласно этой теории, которая особенно ревностно поддерживалась в XVIII столетии Галлером, в каждый организм, с самого начала его появления на Земле, вложена несметная масса зародышей, которые, в свою очередь, вложены один в другой. Таким образом, развивающийся зародыш заключает в себе все будущие поколения. При этом, одни ученые принимали яйца за зародыши, а семенчатки за питательный материал, другие — наоборот. Читатель видит, что и здесь, как в теории пангенезиса, основное предположение совершенно произвольно и не опирается на факты; далее, в теории пангенезиса, подобно тому, как в теории вложения, принимается присутствие в зародышевой клетки бесчисленных зародышей: различие только в том, что здесь подразумеваются зародыши будущих клеток, а не целого организма. Очевидно, обе теории одинаково искусственны и грубо морфологичны.
Недавно (1883 г.), американец Брукс предложил новую теорию наследственности, которая представляет собой модификацию Дарвиновой гипотезы пангенезиса. Он также допускает, что все клетки многоклеточного организма могут отделять крупинки, которые переходят в разные части организма, между прочим, в яйцо; но особенное сродство имеют эти крупинки к семенчаткам, в которых они собираются, и через которые по преимуществу передаются последующим поколениям. Разница от Дарвиновой гипотезы (кроме только что изложенной первенствующей роли семенчаток) заключается в том, что, по Бруксу, крупинки не отделяются постоянно от всех клеток, а лишь от некоторых и лишь тогда, когда эти клетки попадают в новые условия, нарушающие обычную функцию органа. Стоит какой-нибудь части претерпеть изменение в смысле приспособления к новым, изменившимся условиям жизни, и все клеточки этой части тела станут отдавать крупинки, которые при оплодотворении яйца семенем передаются потомству. При этом в оплодотворяемом яйце каждая из крупинок, передаваемых семенчаткой, сливается с той частичкой яйцевой протоплазмы, из которой в новом организме должна; развиться клетка, соответствующая той, какая в родительском организме отделила данную крупинку. Следовательно, эта вновь происшедшая клетка будет ублюдок, помесь двух крупинок — материнской и отцовской, и так как ублюдки вообще расположены к варьированию, то и данные клетки, и составленные из них органы будут варьировать. Из этих вариаций естественный подбор укрепит некоторые наиболее полезные изменения и тогда прекратится отделение крупинок, потому что органы попадут в наиболее благоприятные, приспособленные условия, а организация будет передаваться через яйцо, и сам избранный естественным подбором организм имеет благоприятные свойства своей организации от яйца, из которого он произошел.
[1] Геккель называет этот род наследственности половой, но наш термин более широк, так как обнимает не только случаи обыкновенного полового диморфизма, но и всевозможные случаи полиморфизма.
[2] См. «Русское богатство», 1886 г., № 3.
Читатель видит, что теория Брукса, стремящаяся объяснить собственно прогрессивную наследственность, столь же произвольна, как и теория пангенезиса, но еще более сложна и туманна. Если мы изложили здесь вкратце эту трудно выразимую теорию, то лишь потому, что она представляет некоторый интерес в том отношении, что имеет претензию согласовать между собою учения Ламарка и Дарвина. По духу Дарвинова учения, большая часть вариаций, производящих новые виды, возникает в виде неопределенных, не необходимо целесообразных изменений организации. Те из этих неопределенных изменений, которые оказываются полезными в борьбе за существование, уцелевают, как бы подбираются и передаются из рода в род, постепенно суммируясь, а те из видов, которые не представляют таких полезных изменений, вымирают. Процесс этот называется естественным подбором. Ламарк, напротив, придавал первенствующее значение определенным и целесообразным изменениям организации, которые он и называет приспособлениями. Так, например, гусь, по его представлению, приобрел длинную шею потому, что из рода в род упражнялся в вытягивании ее, доставая пищу со дна озер, речек и т. п. Таким образом, Дарвин приписывает наибольшую роль в изменении органических форм борьбе за существование и подбору, производимому ею среди неопределенных вариаций; Ламарк же — прямому определенному изменению организма под влиянием внешних условий. Брукс, подобно Ламарку, принимает прямое изменение частей тела, в смысла подготовки материала для будущих приспособлений, а самую форму приспособления приписывает действию естественного подбора.
Эти две теории, Дарвина и Брукса, могут быть названы морфологическими теориями, так как они предполагают существование особых форменных элементов (крупинок), на деятельности которых и основывается наследственность. Кроме них, есть и другие морфологические теории, к которым принадлежит, между прочим, новейшая теория наследственности Августа Вейсмана. Но прежде, чем перейти к ее рассмотрению скажем в нескольких словах о некоторых теориях, имеющих физиологический характер. Такой является теория «перигенезиса пластидул», высказанная Эрнстом Геккелем. Пластидулы — это мельчайшие частицы, из которых строятся пластиды, т. е. клетки и вообще элементарные организмы. В каждом индивиде, какой бы сложности он ни был, существует особенная форма молекулярного движения пластидул и эта-то форма, «жизненной волны», видоизменяемая в течение индивидуальной жизни вследствие разных условий существования, передается потомству и составляет сущность наследственности. Более метафизическим характером отличается теория Геринга, который считает наследственность — памятью материй. Всякой форме, в которой проявляется материя, свойственна память, присущая материи, как одна из ее функций. В силу этой памяти, всякий зародыш всегда развивается в определенном направлении и порядке, повторяя все то, что он, так сказать, запомнил от предшествующих поколений. Сходство наследственности с памятью, по Герингу, тем убедительнее, что, как доказано многими фактами, наследственность так же усиливается многократным повторением, как память развивается упражнением. Известно, например, что тем дольше развивается посредством искусственного подбора какая-нибудь порода животных или растений, темь легче и легче она получается в последующих поколениях.
Теория Геринга, как согласится читатель, при всем остроумии ее основной мысли, не более, как перевод описания процесса наследственности с биологического на метафизический язык. Можно приписывать материи в самых простых ее формах и память, и сознание, как это и делалось, и делается многими (вспомните «клеточные души» новейших немецких натурфилософов) — и дело от этого нисколько не уясняется, потому что ни сущность памяти, ни сущность сознания нам не известны. «Жизненная волна» Геккеля едва ли не так же мало понятна, как и «память материи» Геринга. Обе эти теории показывают только, что дело идет об одном из кардинальных жизненных процессов, которых мы видим лишь конечные внешние проявления и которых внутренняя сущность нам теперь, а может быть и навсегда, совершенно недоступна. Мы, при всех теориях, не имеем о ней никакого понятия, и объяснения, подобные объяснениям Геринга и Геккеля, лишь заменяют понятия словами.
Doch ein Begriff muss bei dem Worte sein,
говорит ученик в Гетевском «Фаусте».
Schon gut! Kur muss man sich nicht allzu ängstlich quälen,
Denn eben wo Begriffe fehlen.
Da stellt ein Wort zur rechten Zeit sich ein.
Так отвечает ему Мефистофель, переодевшийся в платье Фауста. Но лучше остаться без ответа, чем принять такой ответ.
Переходим к изложению новой теории наследственности, обнародованной знаменитым немецким зоологом Вейсманом в 1883 и подробнее в 1885 году, и с тех пор неутомимо развиваемой и защищаемой им и его последователями. Эта теория наделала много шуму, вызвала возражения и споры выдающихся ученых, и это, главным образом, потому, что она не только стремится объяснить разные формы наследственности, но и ставить такие положения, которые существенным образом видоизменяют теорию естественного подбора. Надо заметить при этом, что Вейсман остается убежденными дарвинистом, признавая всю важность принципов борьбы за существование и естественного подбора, и лишь давая явлениям прогрессивной наследственности объяснение совершенно новое.
Теория Вейсмана заключается в следующем. У простейших животных, как известно и как мы видели выше, явления наследственности, консервативной и прогрессивной, понятны потому, что тело их не разделено на органы, а равняется одной клетке, и вещество этой клетки прямо продолжается в потомстве. Если материнская клетка до периода своего размножения не приобрела никаких индивидуальных особенностей, то и потомство не имеет при начале своей жизни никаких особенностей; если же, например, какая-нибудь амеба приобрела уплотнение своей протоплазмы от сопротивления току воды, то это приспособление передается продуктам ее деления с самого начала их жизни. Итак, у простейших существует продолжаемость неделимого (Continuität des Individuums), объясняющая нам явления наследственности. У многоклеточных организмов (Metazoa) такой продолжаемости индивида не существует, а существует, по мнению Вейсмана, так называемая продолжаемость зародышевой плазмы (Continuität des Keim plasmas). Именно, Вейсман представляет себе дело таким образом. Клетки, составляющие тело сложного организма, могут быть разделены на две категории: клетки зародышевые (Keimzellen), служащие для продолжения рода, т. е. половые продукты (яйца и живчики), и клетки, соматические (somatische Zellen) [1], составляющие собственно тело индивида, — т. е. все остальные. Всякий многоклеточный организм возникает из одной клетки-яйца (оплодотворенного или неоплодотворенного), путем ее дробления на большее число клеток и путем дифференцировки этих последних. В яйце и семенчатке заключается специфическая зародышевая плазмa (Keimplasma), которая имеет чрезвычайно сложное молекулярное строение и сосредоточена, по всей вероятности, в ядре половой клетки. При последовательном делении сегментационного ядра, которое предшествует делению протоплазмы, часть зародышевой плазмы остается неизмененной и примешивается к некоторым из образующихся клеток, и эти клетки со временем дадут начало половым клеткам развивающегося нового организма. У некоторых двукрылых насекомых, замечательным образом, первыми продуктами дробления яйца являются так называемый полярные клетки, из которых потом развиваются половые железы и которые содержат, по Вейсману, всю зародышевую плазму. У этих насекомых, следовательно, процесс совершается просто, у других же сложных организмов он затемнен. За обособлением неизмененной части зародышевой плазмы в будущих половых клетках нового индивида, все остальные продукты дробления яйца дадут в результате соматические клетки, неспособные к воспроизведению нового организма. Только у немногих организмов, как у мхов, соматические клетки содержат, вероятно, некоторое количество неизмененной зародышевой плазмы, потому что у них, как известно, почти каждая клетка тела при благоприятных условиях способна вырастать в самостоятельное растение. Итак, следовательно, в громадном большинстве случаев только часть зародышевой плазмы оплодотворенного или партеногенетического яйца остается неизмененною и идет на образование половых клеток нового индивида. В этих половых клетках, следовательно, продолжается зародышевая плазма предшествующего поколения. Эта зародышевая плазма растет, как и весь организм, вследствие питания, и при помощи половых продуктов продолжается опять в следующее поколение. Таким образом, вследствие того, что при развитии нового организма часть зародышевой плазмы каждый раз остается неизмененной, существует непрерывная продолжаемость зародышевой плазмы из поколения в поколение и зародышевую плазму можно назвать бессмертной в том же смысле, в каком приписывается бессмертие одноклеточным организмам. «Можно сравнить зародышевую плазму, — говорить Вейсман, — с длинным ползучим корнем, от которого восходят в известных пунктах отдельные растеньица — индивиды следующих друг за другом поколений».
Соматические клетки — нечто совершенно особое от половых, и последние, по Вейсману, никогда не происходят от первых. Зародышевая плазма не производится вновь в каждом новом индивиде, а наследуется от предыдущего поколения, а потому ее свойства, т. е., прежде всего, ее специфическое молекулярное строение — не зависит от индивида, в котором она находится и который составляет, так сказать, только почву для ее питания и роста. Между тем, именно это-то молекулярное строение зародышевой плазмы и определяешь направление будущего развития яйца, и, следовательно, исключительно одна зародышевая плазма является носительницей всех наследственных свойств.
Но, спросит читатель, если это так, если зародышевая плазма есть единственный субстрат наследственности, если она совершенно независима от соматических клеток, то каким же образом возможна прогрессивная наследственность? Ведь, зародышевая плазма прямо продолжается из поколения в поколение и, при независимости ее, изменения соматических клеток или никогда, или в громадном большинстве случаев не могут отражаться на ее структуре. Как же передаются тогда по наследству изменения тела, приобретенные в индивидуальной жизни?
«Никак, — отвечает Вейсман. — Приобретенные характеры вовсе не передаются по наследству, и я не признаю достоверным ни одного случая, приводимого в доказательство такой передачи». Для пояснения своей мысли он приводит несколько примеров [2].
"Дети фортепианного виртуоза, — говорит он, — не наследуют искусства фортепианной игры. Они должны учиться столь же трудолюбиво, как и их отец; единственное, что они могут наследовать — это музыкальный «способности и гибкость рук». Затем приводятся разные другие примеры.
Не будем пока критиковать ни этих примеров, ни самого мнения Вейсмана о непередаваемости приобретенных характеров по наследству. Прежде всего, нас должен заинтересовать вопрос: каким же образом согласовать такие взгляды с твердым убеждением в изменяемости видов, с убеждением, которое Вейсман всегда проводил и защищал, и которого он держится и до сих пор? Ведь, если приобретенные особенности не передаются потомству, то как же может существовать прогрессивная наследственность, которая именно и обусловливает собой изменяемость видов?
Чтобы объяснить явления прогрессивной наследственности и возможность появления вариаций, ведущих к изменению видов, Вейсман выдвигает новую теорию и разыскивает ее в отдельной брошюре (1886). Приобретенные особенности, говорит он, не могут передаваться по наследству, а потому должен существовать другой источник изменяемости видов и источник этот для всех многоклеточных организмов заключается в половом размножении.
«Можно, пожалуй, подумать, — говорит Вейсман, — что различные внешние влияния могут обнаруживать свое действие не только на готовый или развивающийся индивид, но уже на половую клетку… и вызывать различные небольшие изменения в молекулярном строений зародышей плазмы… а через это передаваться по наследству. Не отрицая вполне существования таких изменяющих влияний, я думаю, однако, что они не принимают никакого участия в произведении индивидуальных наследственных характеров. Зародышевая плазма, конечно, имеет весьма сложное строение, но притом строение весьма устойчивое, которое не изменяется при своем питании и росте. Вспомним набальзамированных животных древних египтян: мумии эти достигают до 4000 лет древности, а сходство их с нынешними животными показывает, что их зародышевая плазма в течение этих 4000 лет не изменила своей структуры… Следовательно, изменяемость должна иметь другой источник, и я вижу его в половом размножении… Последнее состоит, как известно, в слиянии двух зародышевых клеток или их ядер; эти клетки содержат зародышевую плазму с ее молекулярным строением, особенным для каждого индивида и передающим по наследству его главные свойства. Итак, при оплодотворений яйца смешиваются две зародышевые плазмы, а через это — две наследственные тенденции. В этом смешении я усматриваю причину наследственной передачи индивидуальных характеров и задачу полового размножения. Оно дает материал для индивидуальных вариаций, из которых, путем естественного подбора, происходят новые виды».
Словом, Вейсман придает особенное значение тем комбинациям при двусторонней наследственной передаче, которые мы исключили выше в виде оговорки, когда определяли значение консервативной наследственности. Эти комбинации признаков, свойственных отцу и матери, составляют, по мнению Вейсмана, единственный элемент прогрессивной наследственности; в той же форме, в какой мы выше определили прогрессивную наследственность, т. е. как способность передачи потомству приобретенных признаков, он ее не признает вовсе.
Прямым следствием такой формулировки взгляда на прогрессивную наследственность является отрицание такой, наследственности при партеногенетическом размножении. Если не происходит оплодотворение яйца, но нет необходимого условия для передачи вариаций по наследству, а потому, по мнению Вейсмана, те виды организмов, которые размножаются исключительно партеногенетически (Chermes, также некоторые мелкие рачки из группы Ostracoda), неспособны к изменению. Так как у этих существ нет передачи вариаций, то нет и материала для образования видоизменений и новых видов путем естественного подбора. Таким образом, выгоды, доставляемый партеногенезом, в смысле обеспечения существования вида, покупаются дорогой ценой потери возможности прогрессировать далее.
Придавая, следовательно, первенствующее значение в изменении видов половому размножению, Вейсман тем самым дает объяснение возникновению первых изменений, из которых впоследствии развиваются новые виды. В этом смысле его теория, на первый взгляд, сильно противоречащая учению Дарвина, которое вообще принимает передачу приобретенных особенностей, в сущности, ведет к тому, чтобы оказать этому учению скорее услугу. Теория Дарвина, удовлетворительно объясняя происхождение новых видов из готовых небольших изменений, дает мало указаний относительно способа возникновения именно этих первых изменений; по теории же Вейсмана, эти изменения необходимо должны происходить при половом размножении, вследствие бесконечно разнообразных комбинаций в строении зародышевой плазмы оплодотворяемого яйца. При этом начало таких изменений лежит, как принимает Ламарк, а за ним и Дарвин, во влиянии внешних условий, — но лишь начало, так как прямое влияние внешних условий могло обнаруживаться только на одноклеточных организмах. Эти организмы, как мы видели выше, не представляют особого затруднения для объяснения происходящей у них наследственной передачи характеров, как обычных, так и приобретенных. Уже у этих низших существ выработалось половое размножение, которое способствовало увеличению числа вариаций, в особенности, комбинированием их. Будучи у этих организмов лишь вспомогательным источником изменения видов, у высших половое размножение сделалось исключительным источником этого изменения, в силу их многоклеточности и вследствие независимости половых клеток от соматических.
Мы покончили изложение новой теории наследственности. При самом своем появлении теория эта вызвала резкие возражения некоторых ученых; в том числе знаменитый Вирхов напечатал объемистую статью против учения Вейсмана. При всей ценности данных, содержащихся в этой статье, нельзя не признать, что возражения Вирхова отчасти обусловлены не полным уяснением себе точки зрения Вейсмана. Главная тема его статьи — доказательство отсутствия принципиального различия между патологическими и нормальными изменениями, из которых как те, так и другие могут быть наследственны; если бы биологи более обращали внимания на данные патологии, то, по мнению Вирхова, существование наследственной передачи приобретенных особенностей не подвергалось бы сомнению. Вейсман опубликовал против этой статьи и других критиков довольно короткое, но существенное возражение, в котором настаивает на необходимости различать между прирожденными и собственно приобретенными изменениями. Так, например, мы знаем, что нередко передаются по наследству такие индивидуальные особенности родителей, как пучок седых волос среди темных, уродливая форма пальцев и пр. Но ничем не доказано, что эти особенности были приобретены, т. е. возникли вследствие внешних влияний. Весьма возможно, что эти особенности были прирождены, т. е. явились в известном возрасте вследствие особенной комбинации строения зародышевой плазмы. Между темь, именно такие-то особенности, приобретенность которых трудно или нельзя доказать, составляюсь главную опору для возражений Вирхова. «Мне не совсем понятно, — говорит Вирхов, — почему Вейсман допускает лишь унаследование искусственно произведенных болезней… Я готов даже утверждать, что Вейсман сильно затруднил бы большую часть врачей, если бы потребовал от них указаний на искусственно произведенные и при- том наследственные болезни; между тем, любой врач, конечно, может привести целый ряд естественно возникших и затем унаследованных расстройств». Ясно, что тут недоразумение: потому-то Вейсман и хочет говорить только об искусственно произведенных болезнях, что только относительно их, по его мнению, можно знать наверное, что они приобретены, а не прирождены.
Присоединяясь к мнению Вейсмана, что возражения его противников основаны отчасти на недоразумениях, мы вовсе не хотим сказать этим, что теория его необходимо должна быть принята. Надо признать, конечно, что эта новая теория наследственности чрезвычайно остроумна и объясняет многие факты. Нельзя назвать ее слишком умозрительной, так как она опирается на факты, во всяком случае, более, чем какая-либо другая из теорий наследственности. Уже один факт появления у некоторых насекомых полюсных клеток, дающих впоследствии половые железы, ранее образования зародышевых пластов, — весьма многозначителен для теории, придающей столь важное значение половому размножению. Не менее важны для нее и некоторые другие факты, недавно добытые, относительно развития известных групп низших животных. Некоторые особенности организмов, размножающихся исключительно партеногенетически, также могут служить опорой для теории Вейсмана. Наконец, еще раз укажем на то, что она старается дать некоторое объяснение возникновению вариаций, подлежащих действию естественного подбора, между тем, как теория Дарвина опирается собственно только на дальнейшие вариации, развившиеся из готовых уже видоизменений, происхождение которых мало объяснено у Дарвина [3]. Укажем также на важный принцип панмиксии, вводимый Вейсманом в биологию и выясненный в статье «О регрессе в царстве животных» («Русск. Богатство». № 4, 1887). Словом, теория Вейсмана должна быть, во всяком случае, названа самой совершенной из существующих теорий наследственности.
При всем том, едва ли эта теория имеет будущность. Главное положение этой теории, — что приобретенные особенности не могут передаваться по наследству, — слишком смело и не выдерживает строгой критики. Прежде всего, упрек Вирхова биологам в недостаточном знакомстве с фактами патологии далеко не лишен основания. Есть, несомненно, много заболеваний, которые возникают часто путем индивидуального приобретения и, тем не менее, передаются по наследству. Одни нервные болезни могут представить много таких примеров. Заболевание той или другой части нервной системы может произойти от какой-либо части внешней причины — от механического повреждения, от простуды, от раздражений, вызывающих сильные психические движения, и т. п.; следствием всего этого могут явиться интенсивные нервные расстройства, которые нередко имеют сильную наклонность к наследственной передаче. При этом надо заметить, что нервные расстройства передаются детям далеко не всегда в той же форме, в какой они были у родителей: у первых может явиться одна нервная или психическая болезнь, у вторых — другая; но факт наследственной передаваемости нервных расстройств вообще не подвержен никакому сомнению. Вейсман, в своем отрицании наследственности приобретенных особенностей, не будучи притом сведущ в патологии, доходить до чрезвычайных крайностей. Можно не протестовать против его недоверия к таким примерам, как происхождение бесхвостой расы кошек или собак вследствие систематического отрубания хвостов, или как вышеприведенный случай коровы, потерявшей рог и произведшей однорогих телят; можно пренебречь, как недостаточно доказательными, многими примерами из области патологии, но нельзя никоим образом согласиться с ним, когда он отвергает доказательную силу таких свидетельств, каковы вышеупомянутые опыты Броун Секара, повторенные и усовершенствованные Оберштейнером. Вейсман посвящает этим опытам целую особую главу, в которой напрягает все усилия, чтобы уменьшить значение этих исследований, роковых для его теории.
Напомним читателю, что Броун Секар производил у морских свинок поранения, вызывавшие припадки эпилепсии (падучей болезни), и что наклонность к эпилепсии передавалась детенышам этих свинок. В достоверности этого факта нельзя уже сомневаться; поэтому Вейсман приводит лишь ряд соображений и предположений, чтобы спасти свою теорию. Во-первых, он говорит, что опыты эти не доказывают наследственности приобретенных характеров, «так как эпилепсия не есть какая-либо морфологическая черта, но болезнь». Но неужели все физиологические вариации не имеют никакого значения, если они не выражаются или не успели еще выразиться в строении организма? Если возразить, что эпилепсия есть патологический, а не физиологический процесс, то на это легко ответить указанием на отсутствие границы между нормальными и болезненными явлениями. Наконец, морфологические черты не всегда так грубы, чтобы они могли быть сразу подмечены, и, быть может, найдется морфологическая подкладка и для эпилепсии. Далее Вейсман указывает, что далеко не все, а лишь немногие детеныши унаследовали эпилепсию, другие же или были здоровы, или имели иные нервные болезни. Последнее и не удивительно и ничуть не ослабляет доказательной силы опытов, так как известно, что нервные болезни могут передаваться по наследству в различной форме, на что мы указывали выше. Но как же, во всяком случае, объяснить все-таки существующую наследственную передачу искусственной эпилепсии, если даже не признать доказательной силы этого факта? Вот тут-то Вейсман и впадает в наиболее резкую крайность, чем и обличает слабость своей теории и собственную свою неубежденность в силе предыдущих его доказательств. Он предполагает ни больше, ни меньше, как инфекционный характер эпилепсии, ставя ее, таким образом, в один ряд с сифилисом и другими наследственно-заразительными болезнями! По его мнению, эпилепсия происходит от особых бацилл, которые при опытах Броун-Секара проникали в мозг морских свинок, развивались там и заражали половые клетки, при посредстве которых эпилепсия и передается по наследству. При этом Вейсман видит подтверждение своей гипотезы о бациллах в том, что при опытах Броун--Секара эпилепсия развивалась при поранении самых различных частей нервной системы — головного мозга, спинного мозга, крупных нервов и проч. Но ведь существует же искусственная эпилепсия и без поранений? Вестфаль, напр., производил эпилепсию у морских свинок ударами по голове. Вейсман, чтобы выйти из затруднения, предполагает, что бывает два рода эпилепсии, одна от бацилл, а другая — без них. До такой-то непоследовательности доходит этот вообще строгий и тонкий мыслитель! Это можно объяснить только непреодолимым желанием отстоять свою теорию и, быть может, также недостаточным знакомством с патологией.
Надеемся, из всего этого видно, что новая теория наследственности не может удержаться. Наследственная передача приобретенных особенностей, несомненно, существует; половое размножение, несомненно, играет важную роль при образовании первых, незначительных вариаций, но в высшей степени невероятно, чтобы ему одному принадлежала роль произведения видоизменений, как это хочет доказать Вейсман.
Но если мы отвергаем теорию Вейсмана и принимаем существование прогрессивной наследственности в том виде, как мы определили ее в начале этого этюда, — то мы снова стоим перед неразрешенным вопросом: как могут отражаться приобретенные видоизменения различных частей тела на молекулярном строении половых клеток, чтобы через них быть переданными по наследству?
Ответа на этот вопрос при современном состоянии науки дать нельзя, и остается лишь принять факт, как он есть, не объясняя его. Весьма возможно, что в будущем доказано будет, для царства животных, участие в этом процессе нервной системы, которая, так сказать, посредствует между всеми частями организма и заведует всеми их функциями. В этом отношении опять-таки опыты Броун--Секара бросают некоторый свет на сущность дела. Изменения в нервной системе, вызвавшие эпилепсию, могли распространиться по всей нервной системе, а через это подействовать и на половые клетки, путем ли трофического влияния, или другим образом, — об этом трудно что-нибудь сказать. В виду того, что нервные окончания в клетках разных органов весьма интимно связаны с протоплазмой этих клеток, нет ничего невероятного в предположении, что молекулярные изменения нервов могут прямо и сильно влиять на молекулярную структуру клеток, и наоборот. Но обо всех этих вещах еще слишком мало известно, чтобы на основании этого можно было строить какие-либо гипотезы.
В настоящее время зоология находится в расцвете своего морфологического периода, а сравнительная физиология лишь зарождается. Наследственность же — процесс чисто физиологический и притом весьма сложный и тонкий. Вот почему теперь едва ли возможна теория наследственности, заслуживающая этого имени, т. е. объясняющая не формы процесса, а сам процесс.
Теория наследственности принадлежит будущему.
Заканчивая этот этюд, мы снова обращаем внимание читателя на то, что вся сложная работа мысли, которую он только что проследил, велась на почве Дарвинова ученья. Иначе и быть не могло, ибо быть мыслящим зоологом — значить признавать основы этого учения, без которого наша наука теряет все свое внутреннее содержание. Теория Вейсмана могла бы показаться и казалась некоторым, даже специалистам, разрушительной для теории Дарвина; на деле же она стремилась только быть дальнейшим развитием этой последней, — яркое доказательство глубокой важности и внутренней силы учения, которое подвергается у нас в последнее время стольким нападкам. К счастью для науки, модные взгляды фельетонов и полемических статей не могут влиять на развитие знания, которое идет себе своим путем, как шло бы, если бы и не было этих нападок, притом не новых и бесполезно старающихся подорвать Дарвиново учение с первых дней его существования.
[1] По-гречески soma значит тело.
[2] Некоторые сюда же относящиеся примеры были приведены в апрельской книжке «Русского богатства», в статье «О регрессе в царстве животных».
[3] Надо заметить, впрочем, что подобная же мысль, т. е. идея о влиянии скрещивания на появление вариаций, встречается уже у самого Дарвина.