А. С. ГЛИНКА (Волжский). Собрание сочинений в трех книгах. Книга I: 1900—1905.
М.: МОДЕСТ КОЛЕРОВ, 2005. (Серия: «Исследования по истории русской мысли»).
[Рец. на кн.:] С. Юшкевич. Рассказы. Том второй. Спб. Изд. «Знания». 1905 г.[править]
Во втором томике рассказов г. Юшкевича собрано то, что печаталось ранее в журналах. «Пролог», рассказ, под названием «Человек», печатался в третьем году в «Мире Божьем». Здесь рисуется картина жизни портовых рабочих, картина мрачная, безнадежно мрачная. А заключительная сентенция «в людях сила», звучит какой-то горькой иронией над действительным содержанием повести. Во втором, с художественной стороны, по нашему мнению, наиболее удачном очерке «Жалость», все время звучит одна, задумчиво-тоскливая, жалостная нотка безнадежной грусти, какой-то даже сладостной в своей безнадежности. Эта сладость боли, своеобразное утешение в безнадежности, из которой нет и не может быть выхода — общее место рассказов С.Юшкевича. Общий тон «Жалости», господствующее настроение и незначительная фабула — все это гармонически сливается здесь в одном музыкальном мотиве. Это смешно и больно. Бедная девушка, проститутка Лиза, возвращаясь в темный, туманный вечер домой, слышит из свадебного зала отрывок песенки:
«Па д’Эспань — это танец хороший.
Он танцуется очень легко»…
Мотив веселой песенки преследует ее грустную, одинокую и жалкую, несется за ней, гудит в ушах и, настойчиво, навязчиво повторяясь, причудливо сливается со скорбными, печальными нотками ее одиноко-тоскующего настроения, ноет, плачет и будоражит жалость к себе, сладкую жалость, и снова, снова звучит, приковывая к себе и мучая… В рассказе «Павлов» рисуются душевные судороги человека безнадежно-потерянного, заблудившегося в себе и изозлившегося на всех и вся. Ощутив пустоту и злобу души своей, не вместившей желанного величия и силы, бедный студент Павлов хочет оторваться от щемящего сознания собственного ничтожества и давит, и мучит этим злобствующим ничтожеством себя и всех вокруг себя, жену, приятеля. Рассказ написан в нервно-приподнятом тоне, с желанием обнажить подпольную психологию героя, смрадную, больную… Павлов все время точно с горы летит в пропасть самоунижения, самооплевания. К несчастью, автор слишком старается посолить посолонее свою тему, слишком завинчивает винты. Заметны его усилия, и оттого слабеет впечатление. Да и все это как-то уже очень давно знакомо… В «Гувернантке» соскучившаяся жить своей серой, серой жизнью старая девушка, гувернантка Мария Васильевна, лишает себя жизни. Делает это она как-то уже очень не просто, слишком надуманно, деланно, риторично, и за это отвечает, конечно, г. Юшкевич.
Наконец, пьеса — «Чужая». Она печаталась когда-то в «Журнале для Всех» и, помнится, встретила неудовольствие в критике. Кто-то хихикнул, кто-то упрекнул в декадентстве, кто-то сказал «не понимаю». А это, пожалуй, уже некоторый успех. «Чужая» — пьеса, конечно, не для сцены. В ней нет действия в настоящем смысле, а какая-то неумолчная жалоба, крик неизбывной боли. Это не реальная картина жизни, это — какой-то кошмар, давящий, порою сумбурный, какие-то призраки ужаса жизни, словно откуда-то из тьмы ползущие, загадочно-пугающие тени человеческого мучения, человеческой боли, как бы страшные испарения, поднявшийся над этими кровавыми сгустками несмолкающих страдальческих стонов. Тысячи рук тянутся к телу женщины, загнанной служанки Ирины… «Тело мое проклятое никому покоя не давало. А у меня в душе Бог бьется; не надо, не надо. Где была, где жила, где служила, только и слышала, что о теле да о гадости. И старые, и молодые, и богатые, и бедные — все на одно били и целили. Я бы вон где была, коли бы хотела. Но не хотела захотеть. Я своего все ждала, да не дождалась»… В общем, в «Чужой» до безумного бреда, натягиваются те же струны, что звучат везде у г. Юшкевича: одиночество, доходящее до одичания, до испуга самого себя, затравленное, задавленное, замученное существование, беспомощность, доводящая до отчаяния, в котором единственный просвет сладострастие, отчаяние, которое властвует над рассказами г-на Юшкевича.
Беспомощная, уставшая от самой себя, вечно разгорающаяся жалость, при которой
«Видит умирающий, что никто не сжалится,
И, как сноп бесчувственный, сам в могилу валится»…
Нам приходилось раньше писать о г. С. Юшкевиче, по поводу его «Евреев» («Журнал для Всех», 1904 г., август). Во втором томе, — по существу, ничего нового, та же манера письма, дразнящая, саднящая, тот же тон заунывно-тягучий, плакуче-жалостный, те же чувства и те же слова. Только новая обстановка, перемена положений, новые действующие лица. Но в новых образах — те же настроения, те же краски…
<1905>