Нет легкого дуновения воздуха, рассекающего волну,[2]
которая катится под могилою афинян;
сей блестящий гроб на крутой, навислой скале
первый приветствует возвращающуюся домой ладью;
он высоко господствует над страною, тщетно им спасенною,
— когда снова увидит такого героя?..
Прекрасный климат! где каждое время года улыбается
над сими благословенными островами,
кои, видные издалека, с высоты колонны,
радуют сердце восхитительной картиной
и представляют убежище уединенью.
Там нежно рябится ланита океана,
отражая краски многих утесов,
пойманные смеющимися приливами,
которые омывают этот восточный Эдем.
И если иногда мгновенный зефир взволнует
голубой кристалл моря или сметет цвет с дерева,
да будет благословен милый ветерок,
пробудивший и разнесший здесь благоухание.
Ибо здесь — роза, на скале или в долине,
любовница соловья, дева, для которой его звуки,
тысячи его песней слышны в высоте, цветет,
краснея от рассказов соловья: его царица,
царица садов, его роза, не сгибаемая ветрами,
не оледеняемая снегами, далеко от зимы западной,
благословляемая каждым временем года и каждым зефиром,
подарок природы, — аромат отдает небу в сладчайшем благоухании.
Она признательно возвращает и лучшие свои цветы
улыбающемуся небу, с благовонным вздохом.
И много здесь летних цветов, и много тени,
которую любовь желала бы разделить,
и многие есть пещеры, манящие к отдохновенью,
которые служат вертепом для разбойника,
коего ладья, пристав к скрытой здесь гавани,
ждет мирного корабля, пока не услышит гитару веселого моряка,
пока не увидит вечернюю звезду.
Тогда, укрываясь с своим веслом под тенью скалистого берега,
кидается ночной грабитель на добычу свою
и переменяет песни с гитарой на отчаянные крики.
Странно, что где природа создала жилище, достойное богов,
и смешала, истощила все прекрасное в этом раю, здесь человек,
живущий разрушением, хочет обращать его в дикую пустыню и попирает,
подобно бессловесному животному, каждый цветок,
который не сто́ит ниже часа трудов
и не требует помощи ничьей руки,
дабы расстилаться в волшебной стране сей,
но выходит, растет, отвергая всякое старание,
и только молит, чтоб его пощадили.
Странно, что где господствует тишина,
там страсти беспредельны в гордости своей
и жадность и хищность дико бушуют,
дабы помрачить прелестную землю.
Это как будто злые духи взяли верх над ангелами
и укрепили на небесных престолах освобожденного наследника ада.
Так прекрасна страна, созданная для удовольствия,
и так ненавистны тираны, разрушающие его.
..............................
..............................
..............................
О страна незабвенных героев! которая от долины
до горных пещер была жилищем свободы или могилою славы.
Храм могущих! Ужели это всё, что остается от тебя?
Приближься, пресмыкающийся невольник, скажи,
не это ли Термопилы? Эти синие воды, плещущие кругом,
скажи, порабощенный потомок свободного,
скажи, какое это море, какой берег? —
это залив, это скала Саламины!..
Восстаньте, вспомните прошедшее и возобновите его,
исторгните из праха отцов ваших искры огня,
коим некогда они пламенели.
И тот, кто погибнет в битве,
к их именам прибавит свое страшное имя,
коего будут трепетать тираны;
он оставит потомкам надежду, знаменитость,
и они прежде умрут, нежели посрамят ее:
ибо, если война за свободу уже началась,
она передается кровью от отца к сыну,
и если иногда неуспешно, то всегда под конец торжествует.
Этому свидетель ты, Греция, про которую доказывают
о бессмертных столетьях многие живые страницы!
Тогда как цари, скрытые в пыльном мраке,
оставили одни безымянные пирамиды, твои герои,
хотя общим приговором сняты колонны на их могилах,
имеют лучшие памятники: горы высокие отечества их!..
Здесь показывает муза могилы тех очам странника,
кои не могут умереть. Долго и печально было бы рассказывать
каждый шаг Греции от величия к бедственности;
довольно — никакой чуждый враг не мог ослабить духа твоего,
пока сам он не упал, — так собственное унижение
открыло путь ненавистным цепям и скипетру деспотов.
Что расскажет нам тот, кто попирает твой брег?
Ни песни старинной, ничего, чем может заняться муза,
ничего столь высокого, как прежде,
когда человек был достоин сего климата.
Сердца, рожденные в твоих долинах,
буйные души, кои могли бы весть твоих сынов
к великим подвигам, теперь пресмыкаются
от колыбели до могилы, рабы — нет, рабы раба,
безжизненные везде, кроме в преступленье;
оскверненные всеми бедствиями рода человеческого,
где он менее всего возвышается над тварею бессловесной,
даже не имея ни одной дикой добродетели,
не имея в среде своей ни одной храброй и свободной груди.
Ещё теперь у соседних пристаней они слывут лукавыми
и взошли в пословицу, — в этом только хитрый грек найден,
и этим, лишь этим, известен.
Напрасно свобода стала бы призывать ум,
дабы свергнуть иго с шеи, которое льстит ему.
Я больше не сожалею о их несчастии,
однако я расскажу вам печальную повесть,
и внимающие мне могут поверить,
что тот, кто слушал её в первый раз, имел право грустить.
————
Торопливо приближался он, и быстрота его бега
привлекала мой удивленный взор.
Хотя, как ночной демон, он пробежал и скрылся от меня,
его вид, выражение лица его оставили
навсегда смутное воспоминанье в груди моей,
и ещё долго после в моем страхом пораженном слухе
раздавался топот ног черного его коня.
Он жмет ногами коня; он приближается к крутому утесу,
выдавшемуся от берега и бросающему тень на поверхность моря;
он минует и низвергается за скалу,
которая освобождает его от очей моих;
неуместен взор, преследующий беглеца,
и хотя нет ни одной звезды на небе,
но всё для него светло кажется.
Он скрылся, но прежде кинул взгляд,
который казался его последним,
на минуту удержал беспокойного своего коня,
на минуту дал ему отдохнуть, на минуту привстал на стременах —
для чего смотрит он в оливную рощу?
Полумесяц встает над холмом;
лампы в мечетях погасая трепещут.
