Мамаево побоище (Мордовцев)/II

Мамаево побоище — II. Царевич Арапша и поражение русских при Пьяне-реке
автор Даниил Лукич Мордовцев

Опубл.: в 1881 году, Мордовцев Д. Л. Мамаево побоище. Историческая повесть. М.. Источник: Мордовцев Д.Л. Сочинения в двух томах. — М.: Художественная литература, 1991. — Т. 2. — С. 12—19.

II. Царевич Арапша и поражение русских при Пьяне-реке

Старый Рогволод, помнивший еще владычество над Русью грозного царя Узбека, был отчасти прав, говоря, что под прежними золотоордынскими царями Руси жилось легче, чем стало теперь, при Мамае. Все это произошло, можно сказать, на глазах старого Рогволода. Татары, а еще менее их цари, сами никогда не вмешивались в то, каким образом шла жизнь в покоренных ими улусах на святой Руси и что делали там их «улусники», великие и малые князья в своих уделах. Золотоордынские цари одно наблюдали: чтобы русские князья неукоснительно раз в год являлись в их ставку пред светлые очи царя для поклона и для поднесения раз положенной дани. Но едва какой-нибудь из князей забывал свой долг перед грозным властителем, как тотчас же из Орды являлись баскаки, темники и всякая темная сила и вооруженною рукою собирала дань, «взымала недоимку». Тем дело и кончалось. Но зло росло не в Орде, а в недрах самой русской земли. Царская власть, какую князья видели в Орде, стала прельщать и ослеплять их: им самим захотелось быть царями; а этого можно было достигнуть или утопивши других удельных князей клеветой перед царем Кипчака, или подольстившись к нему данью большею, чем давали другие князья, другие «улусники»…

И вот с этих пор, как заметил седой Рогволод, «стала стонать русская земля». Князья ссорились между собой из-за уделов, из-за более крупных ломтей русской земли, и ходили войною один на другого, воевали таким образом свою же, русскую землю, пустошили русские города и села. Грызясь друг с другом, они обирали свой народ как липку, лишь бы было чем выслужиться в Орде, поднести больший куш «владыке владык» и тем насолить князю-соседу. Тверской князь грызся с московским, московский с рязанским, рязанский с пронским, но более всех грыз соседей московский, который забирал силу, поняв ранее других, что сила в деньгах. А поняв это, он стал собирать дани втрое больше того, что давал в Орде, а остальное копил на черный день…

В ту пору, с которой начинается наш рассказ, Москва уже богаче стала всех своих сопротивников, и Твери, и Рязани, и Нижнего, и осилила всех их, а Орда после грозного Узбека стала понемногу расшатываться. Москва это видела и иногда показывала самой Орде, что не даст себя в обиду. Мало того, Москва успела побывать под стенами Казани и там показала свою силу. Это, по выражению старого Рогволода, «Москва показала Орде зубы»…

«Так надо эти зубы выбить»,— решил Мамай, ставший около этого времени царем в Орде и владыкою всей русской земли. Он так и сделал.

Сам Мамай пока не двигался с места, а послал наказать своих «рабов и улусников» царевича Арапшу, пришедшего к нему из Синей Орды с толпою хищников. Хищники расселялись небольшими партиями по окраинам рязанской, муромской и нижегородской земли. Левым крылом они захватили Карачарово, Муром и с добычею поворотили к востоку, чтобы соединиться с главными силами Арапши, двигавшимися по направлению к Нижнему.

Весть о нашествии Арапши быстро пронеслась по нижегородской, суздальской и московской землям. Удельные князья этих областей поняли опасность и поспешили соединить свои рати, усилив их свежими дружинами. Союзные рати бодро шли навстречу врагу, помня, что они уже не раз в прежних стычках с татарами «давали сдачи» своим бритоголовым господам, а недавно и под самою Казанью «ратоборственно утерли пота за русскую землю». Рати двигались на полдень, по направлению к реке Пьяной, которой не должны были миновать «толпища» Арапши, следовавшие по возвышенному сырту от Волги, по сырту, составлявшему водораздел трех систем рек, Волги, Дона и Оки, и представлявшему наименее трудных переправ через реки, чего особенно не любили степные хищники. К московским и суздальским дружинам примкнули муромцы и карачаровцы, уцелевшие от последнего набега левого крыла «арапшатины», захватившей в Карачарове и в Муроме немалый полон девками, парнями и малыми детьми. Захвачен был и тот маленький, босоногий, еще «не доросший до портов» Добрынька, который на последнем игрище изображал из себя «царя Мамая» и заставлял своих босоногих сверстников и сверстниц, якобы «великих князей», кланяться и себе, и калиновому «кусту», вызывая тем неудержимый плач маленьких девочек, боявшихся, что в кусту сидит «бука», сам «дедушка леший».

Русские рати шли, по любимому тогдашнему выражению, «аки борове»— словно лес, словно темный бор, а не как ошибочно переводил это выражение покойный историк, высокочтимый Сергей Михайлович Соловьев: «Точно боровы, кабаны»… нет, словно темный бор…

Рати перешли через Пьяну-реку: уже за «шеломянем» осталась русская земля. Начиналась земля мордовская. Наступал август, самая жаркая пора, последние знойные дни лета. Рати двигаются тихо, с развалкою; да иначе нельзя, и невмоготу: солнце, поворотив с лета на зиму и как бы прощаясь с зеленью полей и лугов, с голубыми озерами и реками, с красно-желтыми песками из берегов и яруг, с темною зеленью лесов, печет и марит невыносимо. Птицы, что еще кое-где покрикивали и звенели в зелени дубрав, от жару и упеки попрятались в чащу и смолкли. Ратные кони, допекаемые жарой и удрученные тяжелыми боевыми доспехами, идут лениво, потряхивая головами и пофыркивая. И конникам жарко и душно: они едут, расстегнувши все петли, распахнувши охабни и сарафаны. Пешие рати, истомленные упекой, идут вразброд, словно стада с водопоев, раздетые до рубах и портов, босиком и с голыми большею частью руками: сулицы, копья, рогатины и стрелы с луками и колчанами свалены в обоз, на телеги, чтобы вольготнее было идти.

Гул, говор, ржание коней, да и то ленивое, скрип немазаных телег, и над всем этим пыль клубами так и стоит, лениво клубясь, не будучи относима ветром… Ветру нет, и ему жарко, и он устал дуть… Два-три стяга трепались в воздухе, блестели золотом шитья белых княгининых да боярышниных ручек, да и те уже не треплются, сложены в обоз.

— Привал бы уж, могуты нет, братцы,— слышатся усталые голоса.

— Вон тамотка, где борочек зелен, добро бы…

— Да и вода тамотка, братцы, ах!

— Да то Пьяна-река, чу, лукою излучилась.

Слышны речи в передовом полку. Им отвечают на крыльях везде:

— Привал! Любо! Любо!

Все оживились, куда и усталость девалась! Лошади весело поднимали головы и ржали словно наперебой одна другой. Ратники бросились к воде, на бегу срывая с себя рубахи, крестились и со всего размаху кидались в воду. Крик, смех, плеск воды, перебрасыванье шутками, стоном стонал весь излучистый берег речки, которая скоро совсем была запружена человеческими телами — и, казалось, вышла из берега от этих масс брошенного в нее жаркого человеческого мяса… Самая вода, казалось, нагрелась этими жаркими телами и больше не холодила купающихся.

Выкупавшиеся спешили одеваться, прыгая и валяясь по примятой траве. Кто потерял рубаху, кто искал порты. Путались одеждой, отнимали друг у дружки — тот кричит: «Не замай, мое!» Тот: «Ан мои порты, мой гашник!» — «Врешь! Моя рубаха!» — полетели в воздух крепкие слова, какие и татарину «неудобь есть глаголати»… «Да ты не лайся! Не крепи словесами!» — «Я не креплю! Я не пес!» — «Да мне что! Да я тебя растак!..»

— Стой, братие, не лайся,— усовещивает товарищей старый воин, благочестивый, расчесывая медным гребешком мокрые волосы.— Аще который человек коего дни матерны излает, и тово дни уста его кровию закипят злого ради словесе и нечистого ради смрада, исходящего из уст…

— Ну, пошел, святитель, плести «аще»! — смеется молодежь.— Поучи татаровей, как придут, а то еще!..

— Аще, братие, великое слово, не смейся над ним, не лайся… Сия бо брань…

— Сказывай! Слышали…

— Се есть, братие, брань песья; псом бо дано лаяти. А в которое время человек матерно излает, и в то время небо и земля потрясается о таковом словеси…

— Ан вон, чу, не потряслась, как Микитка тебе загнул.

К привалу между тем подоспел и обоз, нагруженный оружием, сулицами, рогатинами, копьями, стрелами, красными, как огонь, щитами, провиантом, бочонками с пивом, медами, зеленым и не зеленым винами для князей и воевод. Целый огромный табор образовался из обоза. Обозные распрягали лошадей, кричали, ругались, спеша скорее выкупаться и выкупать лошадей. Шатровая прислуга разбивала наскоро шатры для военачальников и бояр, которые также, томимые жаром, плескались в Пьяной, охлаждая свое боярское тело и выполаскивая свои бороды и головы от пыли и поту.

Из возов вытаскивались бочонки с прохладительными и горячительными напитками и подкатывались к разбитым шатрам. Вынимались дорожные погребцы с золотою и серебряною посудою для еды и питья, с чарами, стопами, кубками, ендовами, братинами.

Скоро все союзное воинство начало утешаться брашнами и питием. Простые ратники ели сухари и хлеб, заедая луком и огурцами, у кого таковые были, и запивая водой, брагой и зеленым вином. Бояре кушали кокурки, печеные яйца, всевозможные копченые и соленые полотки гусиные, утиные и лебединые. Тот поедал копченого куровя, тот баранью ногу, гложа прямо из рук по-божески, и вытирая засаленные пальцы либо об ширинки, либо прямо об русы кудреюшки. Бояре кушали, распоясавшись, потому упека. Бог теплынью пожаловал. Петли у рубах и охабней отстегнуты, вольготно так, хорошо. А меды пьяные так и пенятся в рогах и чарах: рога и полные братины переходят из рук в руки, от одних жарких уст к другим боярским да княжеским устам. Хмель бьет в голову, вызывает хороборство, похвальбу, засучиванье рукавов.

— Да мы-ста их, кобыльих детей! Мы им покажем, каковы суть ноне русичи хоробрые! — похваляется молодой воевода, князь Иван Димитриевич, сын нижегородского князя Дмитрия Константиновича, тестя московского великого князя Димитрия Ивановича.

— Мы их, кобылятников, вспарим! Не то ныне времечко стало, что было, мы их, конеядцев! — подбавлял жару московский воевода, засучивая рукава и рыгая на всю княжескую ставку.

— Не устрашит ноне хоробрих русичей и сам Мамаишко, пес, а то на! Арапша, Арапшишко некий, синеордянин… Мы ноне и на Золотую Орду плевать хотели!

— Нам ноне подавай семерых татаровей на единого русича!

— Противу нас никто! Никто же на ны! С нами Гюрги-победоносец, вот кто!

В стороне от воеводских и боярских шатров, по берегу Пьяной, кучами сидели простые воины и также проклажались. Карачаровец Малюта рассказывал, как они с воеводою, с князем Димитрием Волынским, Казань добывали, как при этом на них «велбуды» ревели и как они тех «велбудов» не испужались. Один молодой воин, что звали Микиткой и что хитрец был всякое крепкое слово загнуть, сидел вместе с другими ратными под ракитовым кустом и лениво тянул, подперши щеку ладонью:

Ахти во Москве у нас, братцы, нездорово!
Заунывно в большой колокол звонили…

— Полно выть! — перебивал его другой ратный.— И без твово вытья кручинно.

— Что кручинно? Или по бабе? Так не спеть ли тебе про Чурилью-игуменью?

Кабы русая лига голову клонила,
Пошла-то Чурилья к заутрени,
Будто галицы летят, за ней старицы идут,
С молодым пономарем Иванушкою,
Молоды белички с девьим старостою,
Что больно горазд был к заутрени звонить…

— Тьфу ты, окаянный! — огрызался невеселый ратный.

— Так не ту завел? Не люба? — дразнил его Микитка.— Так може эту?

При старце было при Макарье,
Было беззаконство великое…
Старицы по кельям родильницы,
Черницы по дорогам разбойницы…

— А в кое время кой человек что бологое поет, доброе, и в оно время аньдел ево радуетца, а бес плачет, а в кое время человек той похаб поет, и в то время аньдел, крылышками закрывшись, плачет, а бес скачет и руками плещет,— ораторствовал старый благочестивый воин в назидание младым игрецам.

А младой игрец, как бы назло благочестивому, играя пальцами на губах, как на балалайке, затянул еще более разухабистую:

От обедни да к игумне,
От вечерни да в харчевню,
Всякой день он напиваетца,
В кабаке пьяной валяетца…

— Ну, выходи, кто есть жив человек! Подавай мне татаровей поганых! Всех зашибу! — хорохорился совсем уже опьяневший суздалец, поплевывая в ладоши и грозя неведомо кому.

— Так их! Так жеребячьих сынов! — подзадоривал Микитка.

— Ай да богатырь! Ай да ратнище Игримище! Не спущай им, босым головам!

Вдруг с разных сторон послышалось дикое, неистовое гиканье, точно бы неслись откуда-то целые стада взбесившихся зверей, собак и волков. В воздухе засвистали и завыли стрелы, зазвенело оружие, заржали лошади. Облака пыли полузакрывали что-то страшное, темною тучею охватывавшее с трех сторон растерявшиеся русские рати.

— Арапша! Арапша! — пронеслись по всему стану испуганные крики.

Растерянные от неожиданности, обезумевшие от страха, пьяные и непьяные, кидались воины к обозу, ища своего оружия, спотыкаясь и падая. Испуганные кони неслись через стан к реке, опрокидывая все на пути — шатры, телеги, бочонки с медами, мечущихся ратных.

А стрелы напирающего со всех сторон нежданного врага уже пронизывали шатры, впивались в землю, сбивали листья с деревьев, вонзались в беззащитное тело русичей, ранили и доводили до бешенства коней…

Татары уже тут, в самом стане. Князь Иван Димитриевич, наскоро облачившись в тяжелые боевые доспехи и ступив в стремена подведенного к нему коня, кричал, надрывая грудь, чтобы строились в ряды, подымали стяги… Напрасно! Голос его замирал в невообразимом гаме и реве нечеловеческих голосов и воплей…

Пошли в ход арканы, сабли, рукопашная свалка. Впереди татарского войска, на белом арабском коне, какой-то маленький, сухой, тщедушный и черный, как эфиоп, татарчонок дико визжал, отдавая приказания и сверкая в воздухе изогнутым клинком: это был сам Арапша-царевич, свирепый азиат, выросший на седле и вскормленный постоянною войною.

Русичи опрокинуты в воду… Как овцы, бросились они в реку, тонули, топили и давили друг дружку. Пьяна была скоро запружена русскими телами. Иные по этим телам перебирались на тот бок реки и спасались бегством…

Весь обоз, шатры, запасы, оружие, одежда — все было во власти татар.

По ту сторону Пьяной, у самого берега, из помятой осоки блестел золоченый шлем над молодым мертвым лицом: молодой утопленник был военачальник злополучных русичей, князь Иван Димитриевич нижегородский.

Долго помнили потом русичи реку Пьяную.