На утре дней (Андреевский)
| ← Биарриц | На утре дней : Посвящается А. Ф. Кони | Мрак → |
| Из цикла «Стихотворения. 1878-1887.». Опубл.: 1886. Источник: С. А. Андреевский. Стихотворения. 1878-1887. Издание второе. — С.-Петербург: Типография А. С. Суворина. Эртелев пер., д. 13, 1898. — С. 111—134. |
...И после них на небе нет следа,
Как от любви ребенка безнадежной,
Как от мечты, которой никогда
Он не вверял заботам дружбы нежной.
Лермонтов.
Владимир вырос в тишине
Степей задумчивых и вольных,
В приюте, верном старине,
Под кровом теток богомольных.
В их угол брошенный судьбой,
С пяти годов осиротелый,
Он был, как луч в тени лесной,
Лучом в их жизни престарелой.
Под их вечерний разговор
Один без сверстников игривых
Любил он вдаль направить взор
В обворожительный простор
Полей безбрежно-молчаливых.
Он знал: за крайнею чертой,
Где гасли степи золотые,
Цветут, шумят края иные!..
Но на меже, как часовой,
К чужбине степь свою ревнуя,
Ветвистый дуб сторожевой
Стоял, Бог весть о чем горюя…
И он делил его печаль!
И долго после было жаль
Ему деревьев одиноких,
Порой встречаемых в пути:
Близ них прохлады не найти!..
Их тень скудна… Лучей жестоких
На долгий срок их слабый щит
От пришлеца не отвратит.
Бывало, в поле необъятном
Горит вечерняя заря,
Шептаньем чудным и невнятным
С ребенком диким говоря…
В молчаньи чутком и ленивом
Певучий звон гудит по нивам,
Несясь до ближних деревень…
Жасмин, шиповник и сирень
Цветут у паперти церковной…
Тропинкой узенькой и ровной
Священник из дому бредет,
И странно тень его растет
Под солнцем, к западу склоненным.
Порядком, древле заведенным,
Минует служба. В летней мгле
Уж слышны песни на селе.
Луну встречает звонким лаем
Цепная Серка. У ворот
Сигнал дозора сторож бьет,
И вот, на сон благословляем,
В постельку белую, как снег,
Спешит ребенок на ночлег.
Две старых тетки (обе — вдовы),
Пройдя все горести земли,
В душе невинной берегли
Религиозные основы.
И мальчик верил… По утрам
Перед окном, где речка вьется,
Щекой на ручку он упрется
И внемлет чинно, по главам,
Рассказам Ветхого Завета.
В нем греют веру волны света,
Который с яркой высоты
Струит на книжные листы.
Он ясно видит дым хаоса,
Деленье суши и воды,
В раю прекрасные плоды.
Прикосновенье к ним без спроса
Ослушной Евы, и чету
Печальных праотцев, гонимых
Из рая в мир, стыдом палимых,
Под хмелем скрывших наготу…
И от безвестного начала
В воображенье воскресала
Судьба невиданных времен:
Отныне все увидит он!
Он сам от Божья дуновенья,
А духу нет конца и тленья…
Однажды в раннем полусне
Он видел Бога… В вышине,
Над ним простертый, необъятный
И весь из снежных облаков
Ему явился Саваоф…
Вверху звучал призыв невнятный
Под самым куполом небес
И край одежды бесконечной
Над ним повис каймою млечной…
Он — руки вверх, но край исчез,
Взвилась туманная порфира,
Раскрылась грудь владыки мира…
И в ней был свет — и в эту грудь
Ему открылся тайный путь…
С тех пор жилищем безгреховных
Ему казался синий свод,
И цепью праздников церковных
Пред ним развертывался год.
Зимой, в рождественский сочельник,
Дитя постится, как отшельник,
И ждет вечернюю звезду…
Темнеет снежная равнина;
Окно узорное во льду
Уже дробит лучи камина;
Готова поздняя кутья,
К обеду сходится семья;
В воспоминанье о Младенце
На сене, возле образов,
Пшеничный хлеб на полотенце
Лежит по правилам отцов,
И елка — светлый символ чуда —
Всегда неведомо откуда
Придет, подарками блестя,
Пленять смущенное дитя.
Великий пост. В тиши дремотной
Сквозь мягкий ветер иногда
Дохнёт весна волной залетной
И с белых крыш польет вода.
Чернеет путь. Навес балкона
Лучи горячие пекут.
Под звуки медленного звона
Гуськом говельщики идут.
А в храме темень и прохлада…
Закрыты царские врата;
Пред желтым обликом Христа
Мерцает синяя лампада:
Спаситель молит о грехах…
Терновник вьется в волосах,
С чела струятся капли крови
На скорбно сдвинутые брови…
И траур в церкви… Пономарь
Читает долго и уныло;
На миг откроется алтарь, —
Бряцает дымное кадило,
Толпа склоняется в ответ —
И гаснет вновь алтарный свет,
И снова тянутся каноны…
Дитя бодрится, ножки мнет,
Усталость грешную клянет
И погружается в иконы
Воспламененною мечтой:
Картина вечери святой
В нем будит рой воспоминаний
О днях божественных страданий.
Как наяву, Ерусалим
Волшебно стелется пред ним.
(В его названьи гармоничном
Он видит прелесть). Там Христос,
Прекрасен взорам необычным,
В кудрях распущенных волос,
Как на холсте — в одежде синей,
Целил народ своей святыней…
Рукой нетленною своей,
Потупив мягкие ресницы,
Ласкал Он маленьких детей.
О, если б край Его десницы
В толпе Володю осенил!
О, если б он в то время жил —
Какое б счастье он изведал!
И как Христа Иуда предал?..
И как Пилат не защитил?..
И с чувством жалости глубокой,
С приливом пламенной любви,
Молитвы чистые свои
Шептал ребенок одинокий…
В селе Заполье барский дом
Был двухэтажный и обширный:
Пустынный ряд его хором
Склонял к мечтательности мирной:
Диваны штофные в чехлах,
Обои в бархатных разводах,
Полоски бронзы на комодах,
Цветной узор на потолках,
Прохладный зал с немым роялем,
Темно-зеленый кабинет,
И в нем с тюрбаном и вуалем
Забытый бабушки портрет —
Все пахло пылью давних лет.
Просторный дом стоял в уборе,
Как при владетелях былых,
И дальних комнат нежилых
В нем не держали на затворе.
Старушки сядут в уголке
Одна — с чулком, другая — с книгой
И, видя мальчика в тоске,
Его ушлют: «поди, попрыгай!»
И он пускается блуждать:
Начнет езду изображать,
А там устроит остановку —
Ночлег, за креслами, в углу;
Иль наблюдает на полу,
Над щелью, божию коровку:
Под щелью, верно, есть провал,
Ведущий в недра подземелья,
И там, быть может (кто видал?),
Глухая жизнь полна веселья…
Букашка тянется туда…
А вот лицо — в стенном узоре!
Змеятся брови, борода,
И злоба страшная во взоре:
Не то обман, не то портрет —
Мелькнуло вдруг и снова — нет!
Вот легкий звук: цветы в гостиной
Шумят опавшею листвой,
В столовой маятник старинный
Болтает громко сам с собой…
То хлопнет дверь, и, сотрясаясь,
В буфете чашки загремят…
Пройдет слуга, остерегаясь,
Как будто в доме всюду спят….
А что с «мужскою половиной»?
Там спят на солнце пауки;
Бильярд затянут парусиной
И крепко пахнут чубуки.
И только в девичей, у пялец,
Работниц слышен разговор…
Весь этот дремлющий простор
Обходит маленький скиталец.
«Ты — мальчик бедный, — говорит
Порой ребенку тетя Вера,
— Беги греховного примера,
Который бедному грозит!
Ты знаешь, мы, с сестрою Анной,
Тебя до времени храним,
Но будешь, птенчик наш желанный,
Ты нам далеким и чужим…
Не твой — не наш — дворец высокий,
Где мы кончаем наши дни:
Заботы наши вспомяни,
Как выйдешь сам на путь широкий!
И не гнушайси, но люби
Того, кто нас тебе заменит:
Небесный суд тебя оценит
За чувства добрые твои».
В ответ горючая слеза
Из глаз испуганных польется,
И мальчик, гибкий как лоза,
Вокруг старушки обовьется.
Прижавшись к теплому плечу,
Дитя молчит, не шевелится,
Уставя взоры на свечу:
Она в слезах его звездится…
Но и немой две трети года,
Порой, очнувшись, наконец,
Шумел Запольевский дворец
Веселым говором народа.
Глава наследного добра,
Старушек младшая сестра,
Вдова гвардейца отставного,
Варвара Дмитревна Чолкова,
По воле мужниной, была
По жизнь — владелицей поместья;
Но больше в городе жила,
Давая краткие известья,
Что на такое-то число
С семьей пожалует в село.
В условный день, кареты цугом
Чернели точками вдали.
В них подъезжали друг за другом
В степном загаре и в пыли:
Сама хозяйка с сыновьями —
Уж полувзрослыми людьми —
Ее две дочери с мужьями,
Их две кормилицы с детьми,
И многочисленная свита
Полурабов, полудрузей, —
Во дни исчезнувшего быта
Известных каждому людей.
Предметы новые для взора —
Безделки дамского убора
И туалетного стола,
Флаконы, гребни, зеркала,
Игрушки, туфли и халаты —
Вносились, клались на места,
И их живая пестрота
Будила сонные палаты.
Туман лежал еще кругом
Над полем детских наблюдений.
Пора слепых недоумений!
Кому он в детстве незнаком —
Покров волшебный и воздушный
Пред взором мысли простодушной,
Витавший облаком сквозным
Над всем, что видимо, земным?
Не смел наш ум срывать личины
С плавучих грез… Да и к чему!
Так быстро двигались картины,
Что взор скользил по их письму
И, проводив их в отдаленье,
Чуть сохранял изображенье.
Питомец наш почти забыл
Те дни, блаженные незнаньем…
Он помнил свадьбу: пред венчаньем
Червонец в туфлю он вложил
Своей хорошенькой кузине —
Завет на счастье милой Нине.
Пред тем задолго с женихом,
Гусаром тонким и курчавым,
Они шушукались вдвоем,
И с состраданием лукавым
Над ней трунили как-то раз,
Как он уехал на Кавказ…
Володя знал: нередко летом,
Со связкой писем и портретом,
Она, раздвинув тростники,
Уединялась близ реки,
В сквозной тени, где шепчет липа
И где трепещет стрекоза.
И на стекло дагерротипа
Роняла томные глаза…
Они женились… Пир на славу
Три дня Заполье оглашал,
И многолюдный, шумный зал
Невесту плавную, как паву,
Хвалил и шепотом, и вслух.
Гремел оркестр, блистали свечи,
Кружились пары легче мух,
Мелькали берты, блонды, плечи…
Но все в тумане… Говорят,
Сжигали бочки смоляные,
Мужчин качали на подхват;
Расшиблись до крови иные,
Их обмывали… Но того —
Дитя не помнит. Из всего
Остались целы два отрывка:
Кадриль в столовой, у дверей,
Когда у Груни Каталей
Споролась с блестками обшивка
С косых воланов… Да еще:
Пустая комната в проходе…
Горели свечи на комоде…
Стояла Нина — и плечо
Ей целовал жених влюбленный
И руки — выше локотка…
Володя выбежал смущенный:
«Прелестна женская рука
И любо им уединенье!»
Так думал он из уголка…
Те думы сгладило забвенье.
Но время шло. В немой тиши,
В степном уединеньи теток,
Не знал Володя ни души:
Гостей не слал им околоток,
Свои не ехали домой,
В полях стоял горючий зной.
Семья сидела на террасе,
Как вдруг — седее серебра,
В ограду барского двора,
Старик вкатился в тарантасе.
Хозяйки тронулись до слез:
Из дальних мест знакомый барин
С собою мальчика привез.
«Вот друг тебе — Алеша Гарин!
Должно, ровесники как раз…
Какой он смугленький у вас!»
Но внук седого господина
Сперва дичился. Он имел
Глазенки черные грузина
И недоверчиво глядел.
Друзья сошлись однако вскоре,
Когда остались на просторе.
Блуждая вольною четой,
Одни в затишье одичалом,
Они успели меж собой
Поговорить о небывалом,
И оба верили себе,
Когда мгновенно, на ходьбе,
Игрой фантазии случайной
Слагали миф необычайный.
Живыми делались тогда
И старый дуб, и в небе тучи,
И на холме песок сыпучий,
И в луже зыбкая вода…
Так легким сном прошла неделя.
Их мысли дружные сплелись,
Как на ветвях побеги хмеля —
И дети снова разошлись.
Но расставались без печали:
Когда был подан тарантас,
Кончая прерванный рассказ,
Они о птицах толковали…
Прошло три месяца — и вдруг
Узнал Володя: первый друг
И детских тайн его хранитель —
Алеша стал «небесный житель»:
Он умер где-то вдалеке…
Не плакал друг осиротелый;
Но в неизведанной тоске
Блуждал немой, похолоделый,
И все искал на небесах
Ребенка смуглого в кудрях…
Спадало детство, рассеваясь.
Видней казался Божий свет,
Володе было девять лет.
Он часто грезил пробуждаясь
И полусонный на заре,
Тепло укрытый с головою,
Под одеялом как в норе,
Он наслаждался полутьмою.
В мерцанье тающих теней,
Однажды, в час таких мечтаний,
Ему из мглы воспоминаний,
Явилась Груня Каталей.
Вдруг сердце в нем слегка упало…
Ни разу прежде, сквозь мечты
Виденье Груни не всплывало,
Не снились нежные черты…
Он видел сгиб красивой шеи,
Лучистых глаз ее привет,
Нагую руку и браслет,
И в блестках платье, как у феи.
Казалось: взорами она
Володю ласково корила
За то, что в мире лишь одна
Его всем сердцем полюбила,
А он, по детской простоте,
Блуждал так долго в темноте!
И в незаметном усыпленье
Володя внутренно постиг
На мимолетное мгновенье
Ее чарующий язык.
Упала с глаз его повязка
И замер на губах ответ,
Еще минута… прянул свет —
И уплыла ночная сказка!
Над ним виднелся потолок
С давно замеченным изломом,
И о волненье незнакомом
Лишь говорил румянец щек.
Исчезла тень его царицы!
Уж за окном звенели птицы
И за стеною самовар
Струил призывный свой угар.
Володя, нежась на постели,
По локоть ручки обнажил,
На их покров, на змейки жил
Смотрел задумчиво, без цели,
Слегка погладил их себе,
Довольный жизнью, в них разлитой —
И вскоре встал, свежо умытый,
Готовый к утренней мольбе.
Уж мог Володя, вняв рассудку,
Предвидеть горестный конец:
Для трех сочувственных сердец
Разлукой пахло не на шутку.
Справляли мальчику белье,
Кроили курточки с запасом
И шубку в дальнее житье
Подбили стеганым атласом.
Все молчаливей и нежней
Дитя к наставницам ласкалось;
И вдруг в забытый край степей
Письмо зловещее примчалось.
«Свершаю памятный завет
Родного брата. В сельской воле
Провел Владимир много лет,
Ему пора учиться в школе.
В исходе нынешней весны
По делу едет мой приятель
(Палаты здешней заседатель)
В пределы вашей стороны:
Дорога к вам ему знакома —
С собой он мальчика возьмет,
И пусть племянник не ревет:
В моей семье он будет дома. -
Как я слыхал, изнежен он,
Воспитан вами в холе женской,
Но здесь от лени деревенской
Он будет скоро исцелен.
И если он у вас толковый,
А я вполне уверен в том,
Пускай на встречу жизни новой
Он едет храбрым молодцом;
Во мне ж, откинувши сомненье,
Пусть видит друга — не врага.
Прошу принять мое почтенье.
Василий Дымин, ваш слуга».
И день пришел неотразимый!..
Бубенчик сиплый под дугой
Звенит в степи необозримой;
Дорога тянется змеей;
Ушли родные десятины
С цветными лентами хлебов
И хлопья встречных облаков
Плывут задумчиво с чужбины…
Владимир ловит крайний след
На век покинутых владений,
А рядом, чуждый треволнений,
Уж тихо спит его сосед.
Играет зной по чернозему
Волнистым трепетом лучей
И, не сводя с земли очей,
Дитя мечтой стремится к дому —
Туда, где им в тумане сна
Пора счастливая прожита,
Где тетя Анна так бледна,
А тетя Вера так убита, —
Куда он рвется всей душой,
Кляня жестокую разлуку,
И облегчить не может муку
В глазах иссякнувшей слезой!..
И вот уже, взглянув обратно,
Он видит чуждые места.
О, неужели невозвратно
Всех близких скрыла темнота?
Бежать бы… прыгнуть на дорогу,
К ночным огням поспеть домой…
Там встретить радость и тревогу,
Влететь к покинутым стрелой,
И вновь рыдать неудержимо,
И лаской грудь отогревать,
И Бога жарко умолять:
Пускай удар несется мимо…
Но что ж затем? Спасенья нет!..
То детский сон, безумный бред!..
Тогда в душе, с изнеможеньем,
Он ощутил холодный гнет
И то страданье без забот,
Что называется смиреньем
Пред неизбежною судьбой —
И он поникнул головой.
И вам пора оставить книгу,
Случайный чтец моих страниц.
Я их писал, покорный мигу,
Рисуя тени милых лиц.
Имел я некогда затею
Создать большую эпопею,[1]
Но на распутье в этот раз
Кончаю прерванный рассказ
И безыскусственный набросок
Благословляю в добрый путь:
Быть может в сердце чьем-нибудь
Он встретит дружный отголосок…
- ↑ В первом издании сборника (1886): Писать большую эпопею, (Прим. ред.)