Обрыв (Гончаров)/Часть III/Глава XVI
XVI
Викентьев вызвал Марфеньку в сад, Райский ушел к себе, бабушка долго молчала, сидела на своем канапе, погруженная в задумчивость. Уже книга не занимала ее; она отрезвилась от печатной морали и сама внутренне стыдила себя за пошлое средство Взгляд ее смотрел уже умнее и сознательнее. Она что-то обдумывала, может быть перебирала старые, уснувшие воспоминания. На лице ее появлялось, для тех, кто умеет читать лица, и проницательная догадка, и умиление, и страх, и жалость. Между тем Марина, Яков и Василиса по очереди приходили напоминать ей, что ужин подан.
- Не хочу! - отвечала она задумчиво.
Марина пошла звать к ужину барышень.
- Не хочу! - сказала и Вера.
- Не хочу! - сказала, к изумлению ее, и Марфенька, никогда без ужина не ложившаяся.
- Я в постель подам, - предложила она,
- Не хочу! - был ответ.
- Что за чудо! Этого никогда не бывало! Надо барыне доложить, - сказала Марина.
Но, к изумлению ее, Татьяна Марковна не удивилась и в ответ сказала только: "Убирайте!"
Марина ушла, а Василиса молча стала делать барыне постель.
Пока Марина ходила спрашивать, что делать с ужином, Егорка, узнав, что никто ужинать не будет, открыл крышку соусника, понюхал и пальцами вытащил какую-то "штучку" - "попробовать", как объяснил он заставшему его Якову, которого также пригласил отведать.
Яков покачал головой, однако перекрестился, по обыкновению, и тоже пальцами вытащил "штучку" и стал медленно жевать, пробуя.
- Тут, должно быть, есть лавровый лист, - заметил он.
- А вот отведайте этого, Яков Петрович, - говорил Егорка, запуская пальцы в заливных стерлядей.
- Смотри, как бы барыня не спросила! - говорил Яков, вытаскивая другую стерлядь, - и когда Марина вошла, они уже доедали цыпленка.
- Слопали! - с изумлением произнесла она, ударив себя по бедрам и глядя, как проворно уходили Яков и Егорка, оглядываясь на нее, как волки. - Что я утром к завтраку подам?!
И постель сделана, все затихло в доме, Татьяна Марковна, наконец, очнулась от задумчивости, взглянула на образ и не стала, как всегда, на колени перед ним, и не молилась, а только перекрестилась. Тревога превозмогала молитву. Она села на постель и опять задумалась.
"Как остеречь тебя? "Перекрестите!" говорит, - вспоминала она со страхом свой шепот с Верой. - Как узнать, что у ней в душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу..." - подумала потом.
Но ей не суждено было уснуть в ту ночь. Только что она хотела лечь, как кто-то поцарапался к ней в дверь.
- Кто там? - спросила она с испугом.
- Я, бабушка, - отворите! - говорил голос Марфеньки. Татьяна Марковна отворила
- Что ты, дитя мое? Проститься пришла - бог благословит тебя! Отчего ты не ужинала? Где Николай Андреич? - сказала она. Но, взглянув на Марфеньку, испугалась.
- Что ты, Марфенька? Что случилось? На тебе лица нет: вся дрожишь? Здорова ли? Испугалась чего-нибудь? - посыпались вопросы.
- Нет, нет, бабушка, ничего, ничего... я пришла... Мне нужно сказать вам... - говорила она, прижимаясь к бабушке в страхе.
- Сядь, сядь... на кресло
- Нет, бабушка, - я сяду к вам, а вы лягте. Я все расскажу - и свечку потушите...
- Да что случилось - ты меня пугаешь...
- Ничего, бабушка, - ляжем поскорей, я все вам на ушко расскажу...
Бабушка поспешила исполнить ее требование, и Марфенька рассказала ей, что случилось с ней, после чтения в саду. А случилось вот что.
Когда Викентьев, после чтения, вызвал Марфеньку в сад, между ними нечаянно произошла следующая сцена. Он звал ее в рощу слушать соловья.
- Пока вы там читали - я все слушал: ах, как поет, как поет, - пойдемте! - говорил он
- Теперь темно, Николай Андреевич, - сказала она.
- Разве вы боитесь?
- Одна боюсь, а с вами нет.
- Так пойдемте! А как хорошо поет - слышите, слышите? отсюда слышно! Тут филин было в дупле начал кричать - и тот замолчал. Пойдемте.
Она стояла на крыльце и сошла в аллею нерешительно. Он подал ей руку. Она шла медленно, будто нехотя.
- Какая темнота; дальше не пойду, не трогайте меня за руку! - почти сердито говорила она, а сама все подвигалась невольно, как будто ее вели насильно, хотя Викеньев выпустил ее руку.
- Поближе, сюда! - шептал он.
Она делала два шага, точно ощупью, и останавливалась.
- Еще, еще, не бойтесь!
Она подвигалась еще шаг; сердце у ней билось и от темноты и от страха.
- Темно, я боюсь... - говорила она.
- Да полноте, чего бояться - здесь никого нет. Вот сюда еще; смотрите, здесь канава, обопритесь на меня - вот так!
- Что вы, оставьте, я сама! - говорила она в испуге, но не успела договорить, как он, обняв ее за талию, перенес через канаву.
Они вошли в рощу.
- Я дальше не пойду ни шагу...
А сама понемногу подвигалась, пугаясь треска сучьев под ногой.
- Вот станемте здесь - тише... - шептал он, - слышите?
Соловей лил свои трели. Марфеньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела в молчании и по временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.
- Как хорошо, Марфа Васильевна, какая ночь! - говорил он
Она махнула ему рукой, чтоб он не мешал слушать. В ней только что начинала разыгрываться сладость нервного раздражения.
- Марфа Васильевна, - шептал он чуть слышно, - со мной делается что-то такое хорошее, такое приятное, чего я никогда не испытывал... точно все шевелится во мне.
Она молчала.
- Я теперь вскочил бы на лошадь и поскакал бы во всю мочь, чтоб дух захватывало... Или бросился бы в Волгу и переплыл на ту сторону... А с вами, ничего?
Она вздрогнула.
- Что вы, испугались? Уйдемте отсюда! Послушали и довольно, а то бабушка рассердится...
- Ах, нет - еще минуту, ради бога... - умолял он.
Она остановилась как вкопанная. Соловей все заливался.
- О чем он поет? - спросил он.
- Не знаю!
А ведь что-нибудь да высказывает: не на ветер же он свищет! Кто-нибудь его слушает...
- Мы - слушаем... - шепнула Марфенька - и слушала.
- Боже мой, какая прелесть!.. Марфа Васильевна... - шепнул Викентьев и задумался
- Где вы, Николай Андреич? - спросила она. - Что вы молчите? Точно вас нет: тут ли вы?
- Я думаю, соловей поет то самое, что мне хотелось бы сказать теперь, да не умею...
- Ну, говорите по-соловьиному... - сказала она, смеясь. - Почем вы знаете, что он поет?
- Знаю.
- Ну, говорите.
- Он поет о любви.
- О какой любви? Кого ему любить?
- Он поет о моей любви... к вам
Он и сам было испугался своих слов, но вдруг прижал ее руку к губам и осыпал ее поцелуями.
В одну минуту она вырвала руку, бросилась опрометью назад, сама перескочила канаву и, едва дыша, пробежала аллею сада, вбежала на ступени крыльца и остановилась на минуту перевести дух.
Он бросился за ней.
- Ни шагу дальше - не смейте! - сказала она, едва переводя дух и держась за ручку двери. - Идите домой!
- Марфа Васильевна! ангел, друг...
- Как вы смеете меня так называть: что - я сестра вам или кузина!
- Ангел! Прелесть... вы все для меня! Ей-богу...
- Я закричу, Николай Андреич. Подите домой! - повелительно прибавила она, не переставая дрожать
- Послушайте, скажите, отчего вы стали не такие... с некоторых пор дичитесь меня, не ходите одни со мной?..
- Мы не дети, пора перестать шалить, - говорила она, - и то бабушка...
- Что бабушка?
- Ничего. Вы слышали, что сейчас читали в книге о Ричарде и Кунигунде: что им за это было? Как же вы позволили себе...
- Этого ничего не было, Марфа Васильевна! Эту книгу сочинил, должно быть, Нил Андреич...
- Идите домой! Бог знает, что люди говорят о нас...
- Вы разлюбили меня, Марфа Васильевна? - уныло сказал он и даже не поерошил против обыкновения волос.
- А разве я вас любила? - с бессознательным кокетством спросила она. - Кто вам сказал, какие глупости! С чего вы взяли, я вот бабушке скажу!
- Я и сам скажу!
- Что вы скажете? Ничего вы не можете сказать про меня! - задорно, и отчасти с беспокойством, говорила она. - Что вы это сегодня выдумали! Нашло на вас?..
- Да, нашло. Выслушайте меня, ангел Марфа Васильевна... На коленях прошу...
Он встал на колени.
- Уйду, если станете говорить. Дайте мне только оправиться, а то перепугаю всех; я вся дрожу... Сейчас же к бабушке!
Он встал, решительно подошел к ней, взял ее за руку и почти насильно увел в аллею.
- Я не хочу, не пойду... вы дерзкий! забываетесь...говорила она, стараясь нейти за ним и вырывая у него руку, и против воли шла. - Что вы делаете, как смеете! Пустите, я закричу!.. Не хочу слушать вашего соловья!
- Не соловья, а меня слушайте! - сказал он нежно, но решительно. - Я не мальчик теперь - я тоже взрослый, выслушайте меня, Марфа Васильевна!
Она вдруг перестала вырываться, оставила ему свою руку, которую он продолжал держать, и с бьющимся сердцем и напряженным любопытством послушно окаменела на месте.
- Вы или бабушка правду сказали: мы больше не дети, и я виноват только тем, что не хотел замечать этого, хоть сердце мое давно заметило, что вы не дитя...
Она было рванула опять свою руку, но он с тихой силой держал ее.
- Вы взрослая и потому не бойтесь выслушать меня: я говорю не ребенку. Вы были так резвы, молоды, так милы, что я забывал с вами мои лета и думал, что еще мне рано - да мне, по летам, может быть, рано говорить, что я...
- Я уйду: вы что-то опять страшное хотите сказать, как в роще... Пустите! - говорила шепотом Марфенька и дрожала, и рука ее дрожала. - Уйду, не стану слушать, я скажу бабушке все...
- Непременно, Марфа Васильевна, и сегодня же вечером. Поэтому не бойтесь выслушать меня. Я так сроднился, сблизился с вами, что если нас вдруг разлучить теперь... Вы хотите этого, скажите?
Она молчала.
- Марфа Васильевна, хотите расстаться?
Она молчала, только сделала какое-то движение в темноте.
- Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же... - уныло говорил он. - Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это - не Татьяна Марковна, не маменька моя - они, пожалуй, не скажут, но я их не послушаю, - а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду... ей-богу, не буду... Марфа Васильевна!
Она молчала.
- Вы скажите только слово, можно мне любить вас? Если нет - я уеду - вот прямо из сада и никогда...
Вдруг Марфенька заплакала навзрыд и крепко схватила его за руку, когда он сделал шаг от нее
- Видите, видите! разве вы не ангел! Не правду я говорил, что вы любите меня! Да, любите, любите, любите! - кричал он, ликуя, - только не так, как я вас... нет!
- Как вы смеете... говорить мне это? - сказала она, обливаясь слезами, - это ничего, что я плачу. Я и о котенке плачу, и о птичке плачу. Теперь плачу от соловья: он растревожил меня да темнота. При свечке или днем - я умерла бы, а не заплакала бы Я вас любила, может быть, да не знала этого...
- И я почти не знал, что люблю вас... Все соловей наделал: он открыл наш секрет. Мы так и скажем на него, Марфа Васильевна... И я бы днем ни за какие сокровища не сказал вам... ей-богу - не сказал бы...
- А теперь я вас ненавижу, презираю, - сказала она. - Вы противный, вы заставили меня плакать, а сами рады, что я плачу; вам весело...
- Весело? и вам весело, ей-богу весело - вы так только...
- Дай бог здоровья соловью!
- Вы гадкий, нечестный!
- Нет, нет, - перебил он и торопливо поерошил голову, - не говорите этого. Лучше назовите меня дураком, но я честный, честный, честный! - Я никому не позволю усомниться... Никто не смеет!
- А я смею! - задорно сказала Марфенька. - Вы нечестный: вы заставили бедную девушку высказать поневоле, чего она никому, даже богу, отцу Василью, не высказала бы... А теперь, боже мой, какой срам!
И этот "божий младенец", по выражению Татьяны Марковны, опять залился искренними слезами раскаяния.
- Нечестно, нечестно! - твердила она в тоске, - я вас уже теперь не люблю. Что скажут, что подумают обо мне? я пропала...
- Друг мой, ангел!..
- Опять вы за свое?
- Вспомните, что вы не дитя! - уговаривал ее Викентьев
- Как вы странно говорите! - вдруг остановила она его, перестав плакать, - вы никогда не были таким, я вас никогда так не видала! Разве вы такой, как давеча были, когда с головой ушли в рожь, перепела передразнивали, а вчера за моим котенком на крышу лазили? Давно ли на мельнице нарочно выпачкались в муку, чтоб рассмешить меня?.. Отчего вы вдруг не такой стали?
- Какой же я стал, Марфа Васильевна?
- Дерзкий - смеете говорить мне такие глупости в глаза
- А вы сами разве такая, какие были недавно, еще сегодня вечером? Разве вам приходило в голову стыдиться или бояться меня? приходили вам на язык такие слова, как теперь? И вы тоже изменились!
- Отчего же это вдруг случилось?
- Соловей все объяснил нам: мы оба выросли и созрели сию минуту, вот там, в роще... Мы уж не дети...
- Оттого и нечестно было говорить мне, что вы сказали. Вы поступили, как ветреник, - нечестно дразнить девушку, вырвать у ней секрет...
- Не век же ему оставаться секретом: когда-нибудь и кому-нибудь сказали бы его...
Она подумала.
Да, сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала б голову под подушку на целый день. А здесь... одни - боже мой! досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. - Я боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо - бабушка сейчас заметит.
- Ангел! прелесть! - говорил он, нагибаясь к ее руке, - да будет благословенна темнота, роща и соловей!
- Прочь, прочь! - повторила она, убегая снова на крыльцо, - вы опять за дерзости! А я думала, что честнее и скромнее вас нет в свете, и бабушка думала то же. А вы...
- Как же было честно поступить мне? Кому мне сказать свой секрет?
- На другое ушко бабушке, и у ней спросить, люблю ли я вас?
- Вы ей нынче все скажите.
- Это все не то будет. Я уж виновата перед ней, что слушала вас, расплакалась. Она огорчится, не простит мне никогда, - а все вы...
- Простит, Марфа Васильевна! обоих простит! Она любит меня...
- Вам кажется, что все вас любят: какое сокровище!
- Она даже говорит, что любит меня, как сына.
- Это она так, оттого, что вы кушаете много, а она всех таких любит, даже и Опенкина!
- Нет, я знаю, что она меня любит - и если только простит мне мою молодость, так позволит нам жениться!..
- Какой ужас! До чего вы договорились!
Она хотела уйти.
- Марфа Васильевна! сойдите сюда, не бойтесь меня, а буду, как статуя...
Она медлила, потом вдруг сама сошла к нему со ступеней крыльца, взяла его за руку и поглядела ему в лицо с строгой важностью.
- Ваша маменька знает о том, что вы мне говорите теперь здесь? - спросила она, - а? знает? - говорите, да или нет?
- Нет еще... - тихо сказал он.
- Нет! - со страхом повторила она.
Несколько минут они молчали.
- Как же вы смели говорить мне это? - спросила она потом. - Даже до свадьбы договорились, а maman ваша не знает! Честно ли это, сами скажите!
- Узнает завтра.
- А если не благословит?
- Я не послушаюсь!
- А я послушаюсь - и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если не будет этого согласия, ваша нога не будет в доме здесь, помните это, m-r Викентьев, - вот что!
Она быстро отвернулась от него плечом и пошла прочь.
- Я уверен в ней, как в себе... в ее согласии.
- И надо было после ее согласия заставить меня плакать!..
- Ежели вы так уйдете, не простите меня за это увлечение?..
- Мы не дети, чтоб увлекаться и прощать. Грех сделан...
- Все грешны: простите - сегодня в ночь я буду в Колчине, а к обеду завтра здесь - и с согласием. Простите... дайте руку!
- Тогда... может быть, - сказала она, подумавши, потом поглядела на него и подала было руку.
И только он потянулся к ней, она в ужасе отдернула.
- Боже мой! Что еще скажет бабушка! Ступайте прочь, прочь - и помните, что если maman ваша будет вас бранить, а меня бабушка не простит, вы и глаз не кажите - я умру со стыда, а вы на всю жизнь останетесь нечестны! Она ушла, и он проворно бросился вон из сада.
"Господи! Господи! что скажет бабушка! - думала Марфенька, запершись в своей комнате и трясясь, как в лихорадке. - Что мы наделали! - мучилась она мысленно. - И как я перескажу... что мне будет за это... Не сказать ли прежде Верочке... Нет, нет - бабушке! Кто там теперь у ней?...
Она волновалась, крестилась, глядя на образ, пока Яков пришел звать ее к ужину.
- Не хочу!- сказала она из-за двери.
Марина пришла:
- Не хочу! - с тоской повторила она. - Что бабушка делает?
- Барыня не ужинали, спать ложатся, - сказала Марина.
Марфенька едва дождалась, пока затихло все в доме, и, как мышь, прокралась к бабушке.
Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока, наконец, та заснула на ее плече. Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
Ложась осторожно подле спящей Марфеньки, бабушка перекрестила ее опять, а сама подумала:
"Добро бы Вера, а то Марфенька, как Кунигунда... тоже в саду!.. Точно на смех вышло: это "судьба" забавляется!.."