Правда\Фельетон (Жаботинский)
Америка постепенно завоевывает разные вещи; между прочим — кинематограф. В Англии теперь целое движение против американской ленты; кажется ее хотят сделать первой жертвой нового курса, — обложить запретительной пошлиной. По справедливости она того наполовину заслуживает. Это должна быть одна из любопытнейших загадок тамошней жизни: почему американцы так любят чепуху. Простую, настоящую, нарочитую чепуху. Не то, что сел автор сочинять умную вещь, а получается чепуха помимо его воли; нет, автор сел за стол нарочно придумать чепуху. Очевидно, миллионам в Америке это нужно. Вероятно это стоит в какой-нибудь связи с чрезмерной логичностью тамошней жизни: все высчитано, пригнано, во всем «хронометризм», — сбесилась от этого душа человеческая и взмолилась к небу о чепухе. У в. Брюсова есть такой рассказ: в социалистическом государстве было такое преобладание порядка, что граждане, наконец, не вытерпели и стали нарочно делать бессмысленные выходки, отчего и произошла революция. Америка выбрала, очевидно, более невинную форму против всепроникающего хронометризма.
Но это относится только к одной половине американского фильмоделия. Другая половина иногда бывает очаровательна. Кинематографические авторы Нового Света очень заинтересовались в последнее время шестидесятыми годами. В самом деле, это была во всем цивилизованном мире удивительно красивая эпоха. Уже был телеграф и паровоз, так что можно было жить по-человечески, но люди еще не успели перепреть в котле ума и еще верили серьезно в добро, прогресс и принципы. Наука делала великие открытия радостно, в сознании, что всем ко благу и никому не во вред; еще не было ни торпеды, ни пулемета, и почти не было разницы между военным и охотничьим ружьем, зато был, скажем, Дарвин. Были также Гарибальди, Лассаль, Линкольн… Мир представлял собой приличную компанию, в которой приятно и лестно пожить. Были войны, но они велись во имя красивых принципов: объединение Италии, объединение Германии, освобождение негров, — или по крайней мере так казалось. Кроме того тогда красиво и пышно одевались. Я бы не сказал «изящно», но красиво и пышно. В кринолине и в узких штанах со штрипками была одна и та же идея: не суетись, не вертись волчком, но двигайся торжественно, по широкой дороге, шурша своими шелками, а не бежать вприпрыжку, потея, пыхтя, проскальзывая в щели. Милое, милое время! Американские фильмы воспроизводят его с чутьем и роскошью. Им удается сохранить три элемента, определившее то время: культурный, патриархальный и полудикий. Глядя, кажется, что читаешь Брет-Гарта, — переживаешь юность мира и свое отрочество.
Две из этих лент навели меня на размышление, ради которых я сел писать это письмо. С теперешней войной эти размышления, кажется, не имеют ничего общего, но тем лучше, — не о войне единой жив человек в конце концов. Одна лента называется «Рождение нации«. Имеется в виду американская нация. Лента изображает борьбу Севера и Юга и период «реконструкции» побежденного Юга после войны. Лента тянется три часа, но захватывает. Либретто, взятое из какого-то романа, сделано с умом и со вкусом; поставлена вещь изумительно. Мы знаем об американской междоусобице и о вопросах, с нею связанных, по учебнику, по «Хижине дяди Тома» и по стихотворению Лонгфелло «Сон негра», которое в хрестоматии. Здесь завеса приподнята с другой стороны. «Да будет выслушана и другая сторона».
Нам теперь издали кажется, что этическая правда вопроса так ясна: Север требовал освобождения негров, Юг стоял за сохранение рабства, а потому да свершится правосудие. Современникам это не казалось так просто. Сам Линкольн вначале не был сторонником насильственной отмены рабства в южных штатах. Американская конституция 1787 года установила, что сохранение или отмена этого института зависит от воли отдельных штатов и не подлежит вмешательству союзной власти. Это была правовая сторона проблемы. Сторона нравственная тоже казалась современникам, даже лучшим из них, допускающей разные толкования. Один автор того времени, Гуделль, собрал и издал полемику за и против рабства. То, что писали защитники «этого института», часто поражает своим искренним пафосом. Крепостное право в России не имело, кажется, таких открытых энтузиастов. Правда, в Америке положение было другое: речь шла о цветной расе, и взгляды разделились не по линии партий, а по линии территориальных границ.
Как может Север судить о вопросе, о котором северяне понятия не имеют? — спрашивали защитники Юга. Горсть негров на Севере — домашняя прислуга и мелкие ремесленники; в хозяйстве края они не играют никакой роли. На Юге треть населения — негры; в хозяйстве Юга они — все; отмените рабство, и вы опрокинете всю нашу экономическую жизнь. Дайте новым условиям развиться постепенно, помогите нам привлечь европейскую иммиграцию, создать белый рабочий класс и т. д. — Что будут делать негры, если владельцы перестанут их кормить, одевать и держать под своим кровом? — спрашивали другие. — Уверены ли вы, что эта раса приспособлена к современному порядку личной конкуренции, к борьбе за хлеб в условиях новейшей экономической жизни? Ни отцы их в Америке, ни деды и пращуры их в Африке никогда не знали заботы о насущном куске. Вы хотите выбросить три миллиона людей на улицу. Или вы ждете, что они начнут работать за плату, как белые, из сознания необходимости, а не из страха наказания? Это фантазерство. Вы сами не знаете существ о которых говорите. Вы не понимаете, что идея личного заработка не есть врожденная идея человечества; она есть один из продуктов цивилизации. До нее надо дорасти через целый ряд поколений. Дикарь, предоставленный самому себе, органически не в состоянии зарабатывать. Он может или просить милостыну, или красть. Третьи указывали на быстрое вымирание краснокожих и австралийских туземцев. Отсталые расы, — говорили они, — от соприкосновения с цивилизацией погибают. Единственное средство спасти их заключается в том, чтобы белый принял на себя устройство их жизни, чтобы белый их кормил, одевал и заставлял делать ту работу, для которой они годятся. Вот почему негры плодятся и размножаются, а свободные индейцы угасают.
Эти выводы не остались без влияния. Огромное большинство северного общества было против вмешательства эти «внутренние дела» Юга. Так-называемых «аболиционистов», т. е. сторонников принудительной отмены рабства, было очень мало. Почти каждый мало-мальски ответственный деятель, выступая против южан, считал своим долгом отмежеваться от крайней партии: «Я, конечно, — не аболиционист». Юг мог бы, казалось, жить спокойно, сохраняя «этот институт».
Но в том-то и дело, что он не мог. Он не мог даже ограничиться оборонительной позицией: сила вещей вынуждала его наступать. На его глазах Север развивался беспримерно благодаря свободному белому труду. Южные штаты чувствовали, что они скоро превратятся в ничтожную окраину. Поэтому они цепко хватались за каждую соломинку, способную поддержать их влияние в Союзе. Они особенно дорожили Сенатом. В нем каждый штат имеет равное число представителей независимо от количества населения; 13 южных и 13 северных штатов уравновешивали друг друга. Но в составе Союза кроме полноправных штатов входили также «территории»: Орегон, Небраска и др.; они еще не имели представительства в законодательных учреждениях Союза; но их население росло, и было ясно, что скоро многие из них признаны полноправными штатами, — и если они будут против рабства, они задавят Юг. Поэтому Юг хотел «заразить» их, — сделать их штатами рабовладельческими. Получится тяжелый конституционный спор. Северяне настаивали, что раз территории принадлежат Союзу, южане имеют такое же право, как и северяне, селиться там со всем своим имуществом; в законно приобретенное имущество южанина входят негры, и никто не имеет права отнимать у него эту часть живого инвентаря, когда он ее привозит на окраину, составляющую собственность всего Союза. Но и на этом конфликт не мог остановиться. По «Хижине дяди Тома» все мы помним, что негр, переправившийся через реку из Кентукки в Огайо, становится свободным. Южане настаивали, что этот порядок юридически равноценен, скажем, разрешению конокрадства. Если конституция Союза признает, что закон Кентукки о рабстве имеет силу закона, то дядя Том есть собственность мистера Легри пред лицом всего Союза. Если дядя Том сбежал, дело Союза — вернуть его хозяину, а не прятать его, заявляя: что с воза упало, то пропало. Или отмените рабство или признайте его последствия.
Этот довод оказался особенно убедительным. Юридическое доктринерство было всегда слабостью (или силой?) американской государственной мысли: оно сквозит и в каждом параграфе конституции 1787 года, и в переписке президента Вильсона с Германией. Между этими двумя моментами стоит 1850 год, когда союзный парламент Соединенных Штатов издал закон, по которому беглые негры, даже на территории северных штатов подлежали впредь задержанию и возвращению в хозяйские объятия. Конечно, это привело к еще большему озлоблению, к кровавым дракам на улицах Севера при каждой попытке задержать беглого негра и, наконец, вместе со всеми другими причинами, — к войне.
Но война началась не во имя отмены рабства на Юге. Она началась просто во имя восстановления Союза, в виду отложения Южных штатов. В тех частях конфедерации, которые были захвачены войсками Севера, «этот институт» считался de jure сохраненным вместе со всеми другими правами частной собственности. Только на третий год войны, в минуту, очень тяжелую для Севера, когда дело казалось проигранным и нужно было идти на крайние средства для поддержания энтузиазма, — только тогда решился Линкольн провозгласить отмену рабства. И то не просто. Его прокламация в сентябре 1862 г. гласила, что если мятежные штаты не сдадутся в течение ста дней, рабство будет отменено. Они не сдались, и 1-го января 1863 г. Линкольн исполнил свою угрозу. Если бы южные штаты подчинились, негры остались бы в хозяйских объятиях. Так смотрел на вопрос Эбраам Линкольн, — по прозвищу «честный Эб», — самый правдивый, самый благородный, самый искренний государственный деятель мира после Аристида. Есть над чем задуматься. Очевидно, правда и кривда не всегда в жизни размежеваны четкими границами.
Одного никогда бы Линкольн не допустил: чтобы неграм, на завтра после эмансипации, дали избирательные права. Но Линкольн был убит, и победители, оставшиеся без узды, провели «15-ю поправку конституции», в силу которой цветные граждане получили политическое равноправие. В то же время часть белых южан (все причастные к войне против союза) лишена была избирательных прав. Тогда началась вакханалия, известная под именем «реконструкции». Почти во всех штатах и округах Юга негры оказались в большинстве. Они еще ничего не понимали в этих вопросах, но судьба послала им руководителей. С Севера нахлынули тучи так называемых «ковровых мешков». Это была американская разновидность того типа, который в России получил кличку «господа ташкентцы». Это белые джентльмены без определенных занятий, с багажом, умещавшимся в одном ковровом мешке, и с готовыми избирательными речами. Они пошли прямо к негру и «открыли ему глаза». Бедный чернокожий в то время не знал, что с ним творится. Многие из экономических последствий, что предсказывали апологеты рабства, действительно сбылись. «Порвалась цепь великая, порвалась — раскачалася (в оригинале «расскочилася», О.К.) одним концом по барину, другим по мужику». Одурманенные свободой, опьяненные мщением и злорадством, негры слепо ринулись за «ковровыми мешками». Начался повальный грабеж казны государственной и частной. Один из историков той эпохи, человек осторожный и гуманный (W. N. Smith), описывает ее так: «Многие из южан теперь жалели, что о счастливых днях до реконструкции, когда Юг был разделен на военные округа и управлялся непосредственно генералами Союза. Они управляли сурово, но они по крайней мере были честны, и Юг, тогда не был предан на разграбление. Теперь законодательные учреждения южных штатов, составленные из белых северян и южных негров (два элемента, равно свободные от платежа налогов), довели обложение имущества прежних господ до такой степени, что многие из них обнищали, а государственные долги южных штатов колоссально возросли». Зато были созданы тысячи синекур для «ковровых мешков» и их свиты. Среди этого разгула, с понурой головой проходил вчерашний рабовладелец, гордый потомок первых колонизаторов Америки, внук творцов ее свободы, часто носитель имени, известного в обоих мирах, бесправный, беспомощный, среди насмешек… и дочери его теперь предпочитали сидеть дома, потому что на улице негры посылали им воздушные поцелуи, а «ковровые мешки» щипали их повыше локтя.
Мы не ушли от нашей темы — от фильмы «Рождение нации». Не все это показано на экранах, но все это вспомнилось, когда смотрел на экран. Лента изображает вещи, конечно, в сгущенной окраске. Белые приходят голосовать, но негры выталкивают их в шею; негры устраивают погром белых (кажется, ничего подобного никогда не было); есть, конечно, неизбежное покушение черного на честь белой девушки. Главный сюжет ленты — подвиги тайного общества «Кью-Клакс-Клан». Оно действительно существовало и носило полушутовской полукровавый характер. Члены его, играя на суеверной пугливости чернокожих, облачились в белые мантии с красными крестами на груди и с опущенным капюшоном; в этом виде они отрядами налетали на городки и поселки и творили суд и расправу над неграми и «ковровыми мешками»; они рассылали смертные приговоры и иногда приводили их в исполнение. На ленте все это вышло очень эффектно, и Кью-Клаксы там спасают отчизну. В действительности они не имели никакого политического значения и скоро выродились в простую банду жулья. Но что-то, какой-то привкус внутренней правды чувствуется сквозь все преувеличения ленты. Или, вернее, чувствуется то, что сказано выше по поводу Линкольна: мир так дико сложился, что иногда грани правды и кривды стираются; зритель, — человек твердых убеждений, думающий, будто он всегда знает, где добро и где зло, — вынужден сочувствовать обеим сторонам, и на душу его нисходит смятение и соблазн, и ему хочется проснуться, чтобы вся путаница жизни оказалась кошмаром после плотного ужина, чтобы опять все было ясно и чтобы опять была одна правда, а не две.
Выйдя из театра, где все это показывали, я стал перебирать в памяти другие исторические примеры таких столкновений, где обе стороны «по своему правы». Через несколько минут пришлось это занятие бросить и мысленно повторить весь учебник истории от первой страницы до последней. Нет, по видимому, такого конфликта между группами, где одна группа была бы абсолютно неправа, — если судить объективно. Однажды я был в Москве и видел «Вишневый сад»; это — очень грустная повесть о том, как разрушается многое прекрасное и благородное оттого, что в жизнь ворвался чумазый разночинец. Люди, отцы которых и дети создавали и холили вишневый сад, и которые пятьдесят лет тому назад предвидели это последствие демократизации мира и старались не допустить ее, были «по своему правы», — ежели судить объективно. Или возьмем болезненно-живой пример: Ирландия и Ульстер. Ульстер населен не злодеями, в нем живут порядочные люди, уважающие свободу и самоуправление; однако при слове «гомруль» у них волосы встают дыбом и они готовы на безумства, лишь бы чего-то не допустить, что-то отстоять. И там люди, очевидно, «по своему правы».
Весь вопрос только в том, следует ли «судить объективно»; и если следует, то когда? Я полагаю, что судить объективно следует, но через много лет после того, как борьба кончилась. Не раньше. Пока длится конфликт нужна людям не объективность, а нечто другое. Что? На этот вопрос мне ответила друга лента в кинематографе.
На сей раз это была «Хижина дяди Тома». Сказано, что «Contract Social» сделал французскую революцию, а «Записки охотника» освободили крестьян. Но, конечно, Бичер-Стоу побила все рекорды в смысле прямого влияния книги на события. В чем было обаяние этой книги? Смешно сказать: на последний вопрос ужасно трудно ответить. Я в последний раз читал «Хижину дяди Тома», когда получил ее в награду при переходе из первого класса во второй. Помню, что это была книжка с картинками, ужасно интересная. Все мои знакомые тоже ничего не помнят. Спросить некого. Перечитать? Некогда. Так и придется оставить вопрос неразрешенным навек: хорошо ли написана книга, сделавшая бессмертное дело и ставшая сама бессмертной. Она бессмертна: будут миллионы людей, которые никогда не прочтут ни Руссо, ни «Записок охотника»; но через «Хижину дяди Тома» все они пройдут, как через Робинзона, Гулливера и корь. Ибо, хорошо или плохо написана эта книга, но одно в ней есть бессмертное. Это — вера в одну единственную правду, —бесповоротную, безоговорочную, без торга и уступки. Вудро Вильсон, ныне президент Соединенных Штатов, уверяет, что Бичер-Стоу изобразила в своем романе ряд редких исключений, выдав их за правило; он — не единственный честный историк, который такого мнения. Но это все равно. Если такие вещи были возможны, если они просто были мыслимы, — хотя бы их даже никогда не случалось, — то пусть ударит молния с неба и сожжет наш мир. Вудро Вильсон и другие честные историки утверждают, что Юг не был виноват, что некоторые южные штаты еще до отпадения от Англии пытались запретить ввоз негров, но Англия не согласилась; а потом рабство постепенно стало фундаментом всей жизни, и уже нельзя было от него отказаться. Но это все равно, — пусть упадет фундамент и пусть все рушится во имя справедливости. Вильсон и другие настаивают, что среди рабовладельцев Юга преобладали люди порядочные и гуманные. Разве «Хижина дяди Тома» это отрицает? Если я верно помню, там большинство господ действительно хорошие. Но и это все равно. Пусть идут по миру хорошие люди, если так следует. «Правда на свете одна, и она вся у меня», вот что, по видимому, написано в этой бессмертной книжке с картинками.
Мак-Донна, один из расстрелянных вождей ирландского мятежа, писал стихи по-английски. Одно его стихотворение «Поэт-вождь». Там сказано: «Они звали его своим королем, вождем людей; и он вел их в течение одного славного года, и победил их врага.» Но потом он начал задумываться. «Его сердце тихо заговорило». Оно говорило очень долго, — у меня уже нет местапередать все слова, — но они приблизительно сводились к тому, что все на свете мимолетно и относительно, и в сущности одной правды нет. Так он думал, думал, думал, — и надоел своим людям. «Тогда они выбрали вождем сурового, уверенного человека, что не оглядывался назад на бесплотные потуги прошлого; он дрался за свою страну в первом ряду и дал ей мир и славу».
- ↑ «Фельетоны»; Берлин