Сказка жизни (Тэффи)
| ← Новый крест | Сказка жизни | Тихая заводь → |
| Из сборника «Неживой зверь». Опубл.: 1916. Источник: Тэффи Н. А. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 2. — М.: Книжный клуб «Книговек», 2011. |
Я давно говорила, что жизнь — плохая беллетристика.
Сочиненные ею рассказы и романы часто бывают так нехудожественны, неестественны и безвкусны, что, доведись написать такую штуку писателю с именем, он на долгое время испортил бы себе репутацию.
В рассказах жизни часто замечается какая-то спешная работа, непродуманность. К веселому водевилю, с пением и танцами жизнь сплошь и рядом приклеивает совершенно неожиданный, трагический конец. К прекрасной трагедии гамлетовской души вдруг прицепить такую канканную развязку, что стыдно и больно делается за действующих лиц, осужденных разыгрывать такую безвкусицу.
Но та сказка жизни, о которой я узнала недавно, наивная по форме и символам, но трогательная и глубокая, рассказана ею с таким тонким художественным чувством, с такой простотой великого мастера, что, вероятно, не скоро она забудется.
Сказка эта — почти детская сказка, — так, повторяю, проста она по своим символам. Потому что какой же ребенок не знает, что голуби символизируют чистоту и невинность, тигр — кровожадность, лисица — хитрость и слон — величину и силу.
Смысл сказки — вечная трагедия великой человеческой души в ее стремлении к свободе.
Форма сказки — история слона Ямбо.
Жизнь не побоялась быть банальной. Она не выбрала героем рассказа какое-нибудь другое существо. Раз речь идет о большой, очень большой силе, она символом ее взяла слона. Именно для того, чтобы все было просто и ясно. Чтобы даже совсем маленькие дети поняли, в чем дело.
Начинается рассказ с того, как слон вдруг взбунтовался и не пожелал больше нести гнет неволи.
О его прошлой жизни, о его покорности нам ничего неизвестно. Это обыденно и для художественного рассказа не нужно.
Мы знаем только, что он, как каждое разумное существо, должен был приносить пользу, служить науке или искусству.
Он служил и науке, и искусству.
По воскресеньям подходила к его ограде толпа учеников городских школ. Мальчишки смотрели на слона. Слон на них.
— Слон! Млекопитающее. Вот, должно быть, много молока лопает!
— А долго слоны живут?
— Лет четыреста. Слон в пятьдесят лет еще грудной считается.
Вечером приходили пьяные мастеровые и тыкали в хобот окурками.
— Га-га-га! Сердится!
— А и большой! Что твой боров!
— В тыщу раз больше. Его лошадиным мясом питают. Оттого это так.
Так служил он науке.
Для служения искусству его выводили вечером на эстраду и заставляли становиться большими, неуклюжими, словно распухшими ногами на деревянный бочонок. При этом музыка играла вальс. Люди платили за это зрелище свои жалкие, нажитые трудом и обманом, деньги и радовались. Искусство облагораживает душу.
Так он служил искусству.
Но рассказ начинается тогда, когда он взбунтовался и вся огромная сила его рванулась к свободе.
— Хочу!
— Он хочет свободы! Он взбесился!
Стали хитрить и подличать. Заискивали и ковали цепи покрепче.
Самый яркий, острый момент трагедии — это когда привели к Ямбо «кроткую слониху», так часто помогавшую дрессировщикам.
В чьей жизни не было этой «кроткой слонихи», помогавшей дрессировщикам заковать цепи покрепче. И как много, как бесконечно много раз оправдывала она возложенные на нее надежды!
В истории людей великих духом и павших или устоявших почти всегда можете услышать вы о такой слонихе.
Но Ямбо не пал. Слониха произвела на него самое приятное впечатление, он даже пришел в благодушное настроение. И этим воспользовались, чтобы подойти к нему с новой цепью, новым железным кольцом.
И там, где многие смирялись, Ямбо восстал, восстал последним бунтом.
И этот последний его бунт жизнь рассказала так красочно, так сказочно ярко, так небывало легендарно, как побоялся бы выдумать самый смелый поэт-фантаст, чтобы его не сочли безумным.
Крики испуганных птиц, визг хищников, радующихся взреявшему вихрю свободы и трусящих перед ним старым властелином — человеком, и трепещущие, бледные люди, растерявшиеся и растерявшие все атрибуты своей огромной власти, свою науку, давшую все возможности убивать безопасно и просто, — и этот гигант, потрясающий палицей, как один огромный, бешеный и стихийный порыв:
— Свободы!
Жизнь, рассказывая эту сказку, не забыла и одной, очень тонкой психологической детали: когда Ямбо увидел направленные на него ружья, он вдруг бросил свою палицу и завилял хвостом. Он решил сдаться. У него оказалось слишком человеческая душа, у этого слона. Только бессмысленные разъяренные звери не умеют вилять хвостом, поняв жалкую безысходность своего положения.
Но люди не поверили Ямбо. Они сами умеют вилять хвостом. Они не поверили. И если бы поверили, конец сказки не вышел бы таким художественно-цельным.
Он сдался, и его расстреляли. Медленно, жестоко. С выбитыми глазами, как ослепленный Самсон на пиру филистимлян, стоял он в луже своей крови и тихо стонал, не двигаясь.
Кругом была большая толпа народа. И, наверное, матери поднимали своих детей, чтоб те лучше видели.
— Вон какая громадная сила погибла, стремясь к свободе. Смотрите! Помните!
Сказка о слоне Ямбо рассказана до конца, и скелет его, наверное, уже украсил какой-нибудь зоологический музей.
Но пусть хоть те, кто с таким удовольствием читают чувствительные стихи о бедных узниках и с таким восторгом слушают мелодекламацию завывающего актера под тренькающий рояль о том, что «свобода — это счастье!», пусть хоть они вспоминают иногда наивную и трогательную сказку, рассказанную жизнью о слоне Ямбо.