шала, не поняла половины. Друзья прошли, и бѣда на этотъ разъ миновала ее.
— И они говорили о драгоцѣнномъ камнѣ!—сказала жаба.—Хорошо, что во мнѣ его нѣтъ, не то не избыть бы мнѣ непріятности!
На крышѣ опять затрещало. Аистъ-отецъ держалъ семейную рѣчь, а семья его косилась на двухъ студентовъ, гулявшихъ по огороду.
— Человѣкъ—самое чванное созданіе!—говорилъ аистъ.—Слышите, какую трескотню завели! А настоящаго-то все не выходитъ! Они чванятся своею рѣчью, своимъ языкомъ! Хорошъ языкъ, который, чѣмъ дальше ѣдешь, тѣмъ меньше понимаешь! Вотъ у нихъ какъ! Одинъ не понимаетъ другого. А нашъ-то языкъ годится всюду—и въ Даніи, и въ Египтѣ. И летать они не умѣютъ! Правда, они мчатся съ мѣста на мѣсто, благодаря своему изобрѣтенію—желѣзной дорогѣ, да часто ломаютъ себѣ шеи! У! морозъ по клюву пробираетъ, какъ подумаю объ этомъ! Свѣтъ простоялъ бы и безъ людей! Мы безъ нихъ отлично бы обошлись! Оставили бы намъ только лягушекъ, да дождевыхъ червей!
„Вотъ такъ рѣчь!“ подумала жаба. „Какой онъ важный и какъ высоко сидитъ! Никого еще я не видала на такой высотѣ!.. А какъ онъ умѣетъ плавать!“—вырвалось у нея, когда аистъ широко взмахнулъ крыльями и полетѣлъ.
Аистиха же продолжала разсказывать дѣтямъ объ Египтѣ, о Нилѣ, о безподобной тамошней тинѣ. Все это было такъ ново для жабы.
— Мнѣ надо въ Египетъ!—сказала она.—Только бы аистъ взялъ меня съ собою! Или хоть одинъ изъ птенцовъ! Я бы ужъ отплатила ему чѣмъ-нибудь! Да я таки и попаду въ Египетъ: счастье мнѣ везетъ! Право, это стремленіе, эта тоска, что во мнѣ, лучше всякаго драгоцѣннаго камня въ головѣ!
А въ ней какъ разъ и сидѣлъ этотъ камень—эта вѣчная тоска, стремленіе къ лучшему, стремленіе впередъ, впередъ! Она вся свѣтилась ими.
Въ эту минуту явился аистъ. Онъ увидалъ въ травѣ жабу, слетѣлъ и сцапалъ ее не особенно-то деликатно. Клювъ сжался, въ ушахъ у жабы засвистѣлъ вѣтеръ… Непріятно это было, но зато она летѣла вверхъ, въ Египетъ!.. Она знала это, и глаза ея засіяли; изъ нихъ какъ будто вылетѣла яркая искра.
— Квакъ! Ахъ!
шала, не поняла половины. Друзья прошли, и беда на этот раз миновала её.
— И они говорили о драгоценном камне! — сказала жаба. — Хорошо, что во мне его нет, не то не избыть бы мне неприятности!
На крыше опять затрещало. Аист-отец держал семейную речь, а семья его косилась на двух студентов, гулявших по огороду.
— Человек — самое чванное создание! — говорил аист. — Слышите, какую трескотню завели! А настоящего-то всё не выходит! Они чванятся своею речью, своим языком! Хорош язык, который, чем дальше едешь, тем меньше понимаешь! Вот у них как! Один не понимает другого. А наш-то язык годится всюду — и в Дании, и в Египте. И летать они не умеют! Правда, они мчатся с места на место, благодаря своему изобретению — железной дороге, да часто ломают себе шеи! У! мороз по клюву пробирает, как подумаю об этом! Свет простоял бы и без людей! Мы без них отлично бы обошлись! Оставили бы нам только лягушек, да дождевых червей!
«Вот так речь!» подумала жаба. «Какой он важный и как высоко сидит! Никого ещё я не видала на такой высоте!.. А как он умеет плавать!» — вырвалось у неё, когда аист широко взмахнул крыльями и полетел.
Аистиха же продолжала рассказывать детям об Египте, о Ниле, о бесподобной тамошней тине. Всё это было так ново для жабы.
— Мне надо в Египет! — сказала она. — Только бы аист взял меня с собою! Или хоть один из птенцов! Я бы уж отплатила ему чем-нибудь! Да я таки и попаду в Египет: счастье мне везёт! Право, это стремление, эта тоска, что во мне, лучше всякого драгоценного камня в голове!
А в ней как раз и сидел этот камень — эта вечная тоска, стремление к лучшему, стремление вперёд, вперёд! Она вся светилась ими.
В эту минуту явился аист. Он увидал в траве жабу, слетел и сцапал её не особенно-то деликатно. Клюв сжался, в ушах у жабы засвистел ветер… Неприятно это было, но зато она летела вверх, в Египет!.. Она знала это, и глаза её засияли; из них как будто вылетела яркая искра.
— Квак! Ах!
