тами и растеніями. Госпожа Груббе залюбовалась этою мирною картиною. „Какъ хорошо здѣсь!“ шептали ея губы. Въ саду росло, между прочимъ, одно, въ тѣ времена очень рѣдкое, дерево, которое она сама посадила—„красный букъ“. Оно было своего рода мавромъ среди другихъ деревьевъ, такія темнокоричневыя на немъ росли листья. Дереву нуженъ былъ яркій солнечный свѣтъ: въ тѣни оно стало бы зеленымъ, какъ и всѣ прочія деревья, и лишилось бы своей достопримѣчательности. Въ вѣтвяхъ высокихъ каштановъ было пропасть гнѣздъ, въ кустахъ и въ травѣ тоже. Птицы какъ будто знали, что онѣ тутъ въ безопасности, что здѣсь никто не смѣетъ палить въ нихъ изъ ружей.
Но вотъ явилась маленькая Марія съ Сёреномъ, а онъ, вѣдь, какъ мы знаемъ, умѣлъ лазить на деревья за птичьими яйцами и покрытыми пушкомъ птенчиками. Птицы и большія, и малыя въ ужасѣ подняли крикъ, принялись летать и хлопать крыльями! Изъ травы взлетали пигалицы, съ деревьевъ грачи, вороны и галки, и все это каркало, кричало, вопило, какъ вопятъ эти породы и понынѣ.
— Что это вы дѣлаете, дѣти!—вскричала кроткая госпожа Груббе.—Вѣдь, это безбожно!
Сёренъ переконфузился, высокородная барышня тоже отвернула было личико въ сторону, но потомъ отрывисто выпалила:
— Отецъ позволяетъ!
— Прочь! Убраться, убраться отсюда!—кричали большія черныя птицы, улетая.
Но на другой же день онѣ вернулись опять,—тутъ, вѣдь, онѣ были у себя дома.
А вотъ тихая, кроткая госпожа Груббе такъ не долго оставалась тутъ; Господь Богъ отозвалъ ее къ Себѣ,—она больше была у себя дома на небѣ, нежели въ барской усадьбѣ. Тѣло вынесли въ церковь подъ торжественный звонъ колоколовъ, бѣдняки роняли слезы,—она была добра къ нимъ.
Послѣ нея некому было заботиться о ея растеніяхъ, и садъ заглохъ.
Господинъ Груббе былъ, какъ говорили, человѣкъ жесткій, суровый, но дочь, несмотря на всю свою молодость, умѣла вертѣть имъ по-своему; она смѣшила его и добивалась своего. Теперь ей минуло двѣнадцать лѣтъ, она была крѣпкаго сложенія, смѣло смотрѣла своими черными глазами въ лицо людямъ, ѣздила верхомъ, какъ мужчина, и стрѣляла, какъ опытный охотникъ.
тами и растениями. Госпожа Груббе залюбовалась этою мирною картиною. «Как хорошо здесь!» шептали её губы. В саду росло, между прочим, одно, в те времена очень редкое, дерево, которое она сама посадила — «красный бук». Оно было своего рода мавром среди других деревьев, такие тёмно-коричневые на нём росли листья. Дереву нужен был яркий солнечный свет: в тени оно стало бы зелёным, как и все прочие деревья, и лишилось бы своей достопримечательности. В ветвях высоких каштанов было пропасть гнёзд, в кустах и в траве тоже. Птицы как будто знали, что они тут в безопасности, что здесь никто не смеет палить в них из ружей.
Но вот явилась маленькая Мария с Сёреном, а он, ведь, как мы знаем, умел лазить на деревья за птичьими яйцами и покрытыми пушком птенчиками. Птицы и большие, и малые в ужасе подняли крик, принялись летать и хлопать крыльями! Из травы взлетали пигалицы, с деревьев грачи, вороны и галки, и всё это каркало, кричало, вопило, как вопят эти породы и поныне.
— Что это вы делаете, дети! — вскричала кроткая госпожа Груббе. — Ведь, это безбожно!
Сёрен переконфузился, высокородная барышня тоже отвернула было личико в сторону, но потом отрывисто выпалила:
— Отец позволяет!
— Прочь! Убраться, убраться отсюда! — кричали большие чёрные птицы, улетая.
Но на другой же день они вернулись опять, — тут, ведь, они были у себя дома.
А вот тихая, кроткая госпожа Груббе так недолго оставалась тут; Господь Бог отозвал её к Себе, — она больше была у себя дома на небе, нежели в барской усадьбе. Тело вынесли в церковь под торжественный звон колоколов, бедняки роняли слёзы, — она была добра к ним.
После неё некому было заботиться о её растениях, и сад заглох.
Господин Груббе был, как говорили, человек жёсткий, суровый, но дочь, несмотря на всю свою молодость, умела вертеть им по-своему; она смешила его и добивалась своего. Теперь ей минуло двенадцать лет, она была крепкого сложения, смело смотрела своими чёрными глазами в лицо людям, ездила верхом, как мужчина, и стреляла, как опытный охотник.
