и дорогомъ для тебя образѣ—въ образѣ тетушки Миллэ, и я буду говорить тебѣ: „Сочиняй, мой милый мальчикъ! Ты великій поэтъ; пожалуй, величайшій изъ нашихъ поэтовъ!“ Но если ты повѣришь мнѣ и возьмешься за кропаніе стиховъ, я положу твои стихи на музыку и разыграю ее на твоихъ зубахъ! Такъ-то, милый мальчикъ! Помни же обо мнѣ, бесѣдуя съ тетушкою Миллэ!
Тутъ она исчезла.
На прощанье я получилъ въ челюсть еще одинъ уколъ раскаленнымъ шиломъ. Но вотъ боль начала утихать… Я какъ будто скользилъ по зеркальной глади озера, вокругъ меня цвѣли бѣлыя кувшинки съ широкими зелеными листьями… Онѣ колыхались, погружались подо мною, увядали, распадались въ прахъ, и я погружался вмѣстѣ съ ними, погружался въ какую-то тихую бездну… Покой, тишина!.. „Умереть, растаять, какъ снѣжинка, испариться, превратиться въ облако и растаять, какъ облако!“ звучало вокругъ меня въ водѣ.
Сквозь прозрачную воду я видѣлъ сіяніе великихъ именъ, надписи на развѣвающихся побѣдныхъ знаменахъ, патенты на безсмертіе, начертанные на крыльяхъ мухи-поденки.
Я погрузился въ глубокій сонъ, безъ сновидѣній, и не слышалъ больше ни воя вѣтра, ни хлопанья воротъ, ни звона колокольчика, ни гимнастики верхняго жильца.
Блаженство!
Вдругъ, налетѣлъ такой порывъ вѣтра, что запертая дверь въ комнату, гдѣ спала тетушка, распахнулась. Тетушка вскочила, надѣла башмаки, накинула платье и вошла ко мнѣ. Но я спалъ—расказывала она мнѣ потомъ—сномъ праведника, и она не рѣшилась разбудить меня. Я проснулся самъ; въ первую минуту я ничего не помнилъ, не помнилъ даже, что тетушка ночевала тутъ въ домѣ, но потомъ припомнилъ все, припомнилъ и ужасную ночную гостью. Сонъ и дѣйствительность слились въ одно.
— А ты не писалъ чего-нибудь вечеромъ, послѣ того, какъ мы попрощались?—спросила тетушка.—Ахъ, если бы ты писалъ! Ты, вѣдь, у меня поэтъ и будешь поэтомъ!
Мнѣ показалось при этомъ, что она лукаво-прелукаво улыбнулась, и я ужъ не зналъ—любящая-ли это тетушка Миллэ предо мною или ужасное ночное видѣніе, взявшее съ меня слово никогда не писать стиховъ?
и дорогом для тебя образе — в образе тётушки Миллэ, и я буду говорить тебе: «Сочиняй, мой милый мальчик! Ты великий поэт; пожалуй, величайший из наших поэтов!» Но если ты поверишь мне и возьмёшься за кропание стихов, я положу твои стихи на музыку и разыграю её на твоих зубах! Так-то, милый мальчик! Помни же обо мне, беседуя с тётушкою Миллэ!
Тут она исчезла.
На прощанье я получил в челюсть ещё один укол раскалённым шилом. Но вот боль начала утихать… Я как будто скользил по зеркальной глади озера, вокруг меня цвели белые кувшинки с широкими зелёными листьями… Они колыхались, погружались подо мною, увядали, распадались в прах, и я погружался вместе с ними, погружался в какую-то тихую бездну… Покой, тишина!.. «Умереть, растаять, как снежинка, испариться, превратиться в облако и растаять, как облако!» звучало вокруг меня в воде.
Сквозь прозрачную воду я видел сияние великих имён, надписи на развевающихся победных знамёнах, патенты на бессмертие, начертанные на крыльях мухи-подёнки.
Я погрузился в глубокий сон, без сновидений, и не слышал больше ни воя ветра, ни хлопанья ворот, ни звона колокольчика, ни гимнастики верхнего жильца.
Блаженство!
Вдруг налетел такой порыв ветра, что запертая дверь в комнату, где спала тётушка, распахнулась. Тётушка вскочила, надела башмаки, накинула платье и вошла ко мне. Но я спал — расказывала она мне потом — сном праведника, и она не решилась разбудить меня. Я проснулся сам; в первую минуту я ничего не помнил, не помнил даже, что тётушка ночевала тут в доме, но потом припомнил всё, припомнил и ужасную ночную гостью. Сон и действительность слились в одно.
— А ты не писал чего-нибудь вечером, после того, как мы попрощались? — спросила тётушка. — Ах, если бы ты писал! Ты, ведь, у меня поэт и будешь поэтом!
Мне показалось при этом, что она лукаво-прелукаво улыбнулась, и я уж не знал — любящая ли это тётушка Миллэ предо мною или ужасное ночное видение, взявшее с меня слово никогда не писать стихов?
