и на мѣсто ихъ навивались, нависающіе на зады лошадей, тяжелые воза душистаго сѣна.
— За погодку убрать! Сѣно же будетъ! — сказалъ старикъ, присѣвшій подлѣ Левина. — Чай — не сѣно! Ровно утятамъ зерно разсыпь, какъ подбираютъ! — прибавилъ онъ, указывая на навиваемыя копны. — Съ обѣда половину добрую свезли.
— Послѣднюю, что ль? — крикнулъ онъ на малаго, который, стоя на переду телѣжнаго ящика и помахивая концами пеньковыхъ вожжей, ѣхалъ мимо.
— Послѣднюю, батюшка! — прокричалъ малый, придерживая лошадь, улыбаясь оглянулся на веселую, тоже улыбавшуюся, румяную бабу, сидѣвшую въ телѣжномъ ящикѣ, и погналъ дальше.
— Это кто же? Сынъ? — спросилъ Левинъ.
— Мой меньшенькій, — съ ласковою улыбкой сказалъ старикъ.
— Какой молодецъ!
— Ничего малый.
— Ужъ женатъ?
— Да, третій годъ пошелъ съ Филипповокъ.
— Что жъ, и дѣти есть?
— Какія дѣти! Годъ цѣлый не понималъ ничего, да и стыдимъ, — отвѣчалъ старикъ. — Ну, сѣно! Чай настоящій! — повторилъ онъ, желая перемѣнить разговоръ.
Левинъ внимательнѣе присмотрѣлся къ Ванькѣ Парменову и его женѣ. Они недалеко отъ него навивали копну. Иванъ Парменовъ стоялъ на возу, принимая, разравнивая и отаптывая огромныя навилины сѣна, которыя сначала охапками, а потомъ вилами ловко подавала ему его молодая красавица-хозяйка. Молодая баба работало легко, весело и ловко. Крупное слежавшееся сѣно не бралось сразу на вилы. Она сначала расправляла его, всовывала вилы, потомъ упругимъ и быстрымъ двіженіемъ налегала на нихъ всею тяжестью своего тѣла и тотчасъ же, перегибая перетянутую краснымъ кушакомъ спину,
