— Я? Да, я озабоченъ; но кромѣ того меня это все стѣсняетъ, — сказалъ онъ. — Ты не можешь представить себѣ, какъ для меня, деревенскаго жителя, все это дико, какъ ногти того господина, котораго я видѣлъ у тебя…
— Да, я видѣлъ, что ногти бѣднаго Гриневича тебя очень заинтересовали, — смѣясь сказалъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Не могу, — отвѣчалъ Левинъ. — Ты постарайся, войди въ меня, стань на точку зрѣнія деревенскаго жителя. Мы въ деревнѣ стараемся привести свои руки въ такое положеніе, чтобъ удобно было ими работать; для этого обстригаемъ ногти, засучиваемъ иногда рукава. А тутъ люди нарочно отпускаютъ ногти, насколько они могутъ держаться, и прицѣпляютъ въ видѣ запонокъ блюдечки, чтобъ ужъ ничего нельзя было дѣлать руками.
Степанъ Аркадьевичъ весело улыбался.
— Да это признакъ того, что грубый трудъ ему не нуженъ. У него работаетъ умъ…
— Можетъ быть. Но все-таки мнѣ дико, такъ же какъ мнѣ дико теперь то, что мы, деревенскіе жители, стараемся поскорѣе наѣсться, чтобы быть въ состояніи дѣлать свое дѣло, а мы съ тобой стараемся какъ можно дольше не наѣсться и для этого ѣдимъ устрицы…
— Ну разумѣется, — подхватилъ Степанъ Аркадьевичъ. — Но въ этомъ-то и цѣль образованія: изъ всего сдѣлать наслажденіе.
— Ну, если это цѣль, то я желалъ бы быть дикимъ.
— Ты и такъ дикъ. Всѣ вы Левины дики.
Левинъ вздохнулъ. Онъ вспомнилъ о братѣ Николаѣ и емустало совѣстно и больно, и онъ нахмурился; но Облонскій заговорилъ о такомъ предметѣ, который тотчасъ же отвлекъ его.
— Ну что жъ, поѣдешь нынче вечеромъ къ нашимъ, къ Щербацкимъ то-есть? — сказалъ онъ, отодвигая пустыя шершавыя раковины, придвигая сыръ и значительно блестя глазами.
