рильо. Въ маленькихъ Испанскихъ отеляхъ,—точнѣе постоялыхъ дворахъ, такъ называемыхъ fondas,—кормятъ фантастично-скверно, и въ комнатахъ лишь послѣ завоевательныхъ набѣговъ на слугу можно имѣть чистое бѣлье и дискреціонное количество воды, но ужь можно быть увѣреннымъ, что увидишь за табль-д-отомъ настоящихъ Испанцевъ, пріѣхавшихъ изъ какого-нибудь провинціальнаго захолустья, и тѣмъ вдвойнѣ интересныхъ, а не до смерти надоѣвшихъ еще въ Италіи и въ Парижѣ (и гдѣ не—?) путешествующихъ Британцевъ и распространяющихъ Европейскую культуру, т.-е. Нѣмецкіе товары, нестерпимыхъ Германцевъ. Кстати или некстати, хочу сообщить, что, когда я спросилъ одного Англичанина, почему я въ Англіи вижу всегда красивыхъ женщинъ—и сколько—въ Европѣ же, среди путешествующихъ Англичанокъ, замѣчаю лишь уродовъ, Англичанинъ отвѣтилъ мнѣ съ невозмутимостью, что, любя дома красоту и комфортъ, такихъ они посылаютъ—путешествовать. Что же касается Нѣмцевъ, ихъ назойливость столь всемірна, что они даже въ Мексикѣ мнѣ надоѣли. Это все я сообщаю, чтобы подчеркнуть мою мудрость при выборѣ плохихъ гостиницъ, и имѣть наконецъ возможность вернуться въ мой маленькій отель, «Комерсіо», пріютившійся въ такой узкой уличкѣ, что съ моего балкончика я, кажется, съ безопасностью могъ бы прыгнуть на тотъ вонъ балкончикъ, что напротивъ, гдѣ я вижу пьянящую гвоздику въ чрезвычайно пышныхъ волосахъ, принадлежащихъ очень красивой Испанкѣ. Однако, совершать знаменитаго прыжка Альварадо не предвидится надобности. Испанка вовсе на меня не смотритъ, даже до оскорбительности не замѣчаетъ, она вышла изъ своей спальни полураздѣтая, чтобы на свѣжемъ воздухѣ закончить русалочье расчесыванье волосъ, и она глядитъ все налѣво, какъ будто кого-то поджидая, а я направо, а я направо. Если впрочемъ такъ ужь захочется, можно взять нѣсколько цвѣтовъ со стола, и перебросить ихъ. Она навѣрно возьметъ, онѣ всегда берутъ цвѣты, онѣ любятъ цвѣты, онѣ любятъ знаки вниманія, онѣ любятъ гвоздику съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ, по открытіи Nuevo Mundo, ее привезли изъ Мексики. Итакъ—но моя спутница спрашиваетъ меня изъ комнаты, не хочу ли я чаю. Это возвращаетъ мнѣ мое благоразуміе.
Моя спутница—лэди Лина Эвелинъ Аллэнъ. Однако она не Англичанка, хотя напоминаетъ картины Бернъ-Джонса. Она—Русская, но она—изъ Эдгара По. Была Морэллой, нынѣ же—Лина Эвелинъ Аллэнъ.
— Лэди Лина,—говорю я,—я хочу чаю.
И мой романъ съ Испанкой безвозвратно утерянъ, ибо здѣсь все мгновенно.
— Лэди Лина,—говорю я черезъ минуту,—слышите ли Вы, какъ звенятъ колокольчики? Это вѣрно далеко-далеко—Русская тройка.
— Милый поэтъ,—говоритъ она,—это просто лишь черныя козы возвращаются съ пастбища.
Звонки звенятъ, приближаются, бубенцы мелодично грохочутъ, прыгаютъ радостные звуки, вонъ онѣ, козы, крупныя, черныя, темно-коричневыя, ихъ вымена—молочный сонъ первобытнаго Индусскаго пастуха, одна коза могла бы напоить нѣсколькихъ людей,—что̀ я говорю,—она усладила бы самого Циклопа, прежде чѣмъ въ своей дикой пещерѣ онъ свершилъ высоко-культурное дѣяніе людоѣдства, нынѣ находящееся въ такой большой модѣ.
Вотъ бубенцы удалились, а дальній легкій звонъ не прекращается. Какая-то струна поетъ, срывается, поетъ опять, трепещетъ, заводитъ слухъ къ напряженнымъ но-
рильо. В маленьких Испанских отелях, — точнее постоялых дворах, так называемых fondas, — кормят фантастично-скверно, и в комнатах лишь после завоевательных набегов на слугу можно иметь чистое белье и дискреционное количество воды, но уж можно быть уверенным, что увидишь за табль-д-отом настоящих Испанцев, приехавших из какого-нибудь провинциального захолустья, и тем вдвойне интересных, а не до смерти надоевших еще в Италии и в Париже (и где не —?) путешествующих Британцев и распространяющих Европейскую культуру, т. е. Немецкие товары, нестерпимых Германцев. Кстати или некстати, хочу сообщить, что, когда я спросил одного Англичанина, почему я в Англии вижу всегда красивых женщин — и сколько — в Европе же, среди путешествующих Англичанок, замечаю лишь уродов, Англичанин ответил мне с невозмутимостью, что, любя дома красоту и комфорт, таких они посылают — путешествовать. Что же касается Немцев, их назойливость столь всемирна, что они даже в Мексике мне надоели. Это всё я сообщаю, чтобы подчеркнуть мою мудрость при выборе плохих гостиниц, и иметь наконец возможность вернуться в мой маленький отель, «Комерсио», приютившийся в такой узкой уличке, что с моего балкончика я, кажется, с безопасностью мог бы прыгнуть на тот вон балкончик, что напротив, где я вижу пьянящую гвоздику в чрезвычайно пышных волосах, принадлежащих очень красивой Испанке. Однако, совершать знаменитого прыжка Альварадо не предвидится надобности. Испанка вовсе на меня не смотрит, даже до оскорбительности не замечает, она вышла из своей спальни полураздетая, чтобы на свежем воздухе закончить русалочье расчесыванье волос, и она глядит всё налево, как будто кого-то поджидая, а я направо, а я направо. Если впрочем так уж захочется, можно взять несколько цветов со стола, и перебросить их. Она наверно возьмет, они всегда берут цветы, они любят цветы, они любят знаки внимания, они любят гвоздику с тех самых пор, как, по открытии Nuevo Mundo, ее привезли из Мексики. Итак — но моя спутница спрашивает меня из комнаты, не хочу ли я чаю. Это возвращает мне мое благоразумие.
Моя спутница — леди Лина Эвелин Аллэн. Однако она не Англичанка, хотя напоминает картины Берн-Джонса. Она — Русская, но она — из Эдгара По. Была Морэллой, ныне же — Лина Эвелин Аллэн.
— Леди Лина, — говорю я, — я хочу чаю.
И мой роман с Испанкой безвозвратно утерян, ибо здесь всё мгновенно.
— Леди Лина, — говорю я через минуту, — слышите ли Вы, как звенят колокольчики? Это верно далеко-далеко — Русская тройка.
— Милый поэт, — говорит она, — это просто лишь черные козы возвращаются с пастбища.
Звонки звенят, приближаются, бубенцы мелодично грохочут, прыгают радостные звуки, вон они, козы, крупные, черные, темно-коричневые, их вымена — молочный сон первобытного Индусского пастуха, одна коза могла бы напоить нескольких людей, — что́ я говорю, — она усладила бы самого Циклопа, прежде чем в своей дикой пещере он свершил высоко-культурное деяние людоедства, ныне находящееся в такой большой моде.
Вот бубенцы удалились, а дальний легкий звон не прекращается. Какая-то струна поет, срывается, поет опять, трепещет, заводит слух к напряженным но-
