жизни, а строгая музыка Польскаго языка,—столь церковно-звучнаго и бранно-суроваго,—цѣликомъ построеннаго на красотѣ согласныхъ,—говоритъ о трагизмѣ битвы и смерти.
Истинно-Католическая точка зрѣнія замкнута въ четыре слова: «Нѣтъ Дьявола—нѣтъ Христа». Логично, справедливо, вѣрно, и кто-жъ, въ инстинктѣ самосохраненія, создалъ Демонологію, какъ не католическое Христіанство. Пріемлю полностью. Но все жду въ добрыхъ Христіанахъ хоть тѣни благодарности къ естественному ихъ благодѣтелю, давшему имъ возможность историческаго существованія. Когда-жъ наконецъ они опомнятся и построятъ хоть одинъ храмъ—Дьяволу? А впрочемъ, когда подходишь къ Notre dame de Paris, не знаешь, кому въ точности этотъ храмъ посвященъ—Богу или Дьяволу. Я вспоминаю также—и зачѣмъ они такъ скоро забыты, эти сценическія роскошества?—литургіи Святой Инквизиціи. Долгими ночами осенними, когда безконечныя капли дождя стекаютъ по тусклымъ стекламъ, я перевожу счетъ дождевыхъ этихъ капель на красную роспись всѣхъ капель крови, сгорѣвшихъ на кострахъ, пролившихся подъ мечомъ и кинжаломъ тайнаго убійцы, капель крови, поблѣднѣвшей въ тюрьмахъ и монастыряхъ, капель крови, потускнѣвшей, похладѣвшей, извратившейся подъ Сатанинскій шопотъ лгущихъ, клевещущихъ, лживо крестящихъ, лживо вѣнчающихъ, лживо и нагло разлучающихъ будто-христіанскихъ священниковъ, я считаю капли за каплями, капли—потоки—дожди неисчетной крови, пролившейся въ наивныхъ странахъ, которыя, какъ Перу и Мексика, гостепріимны были къ палачамъ, я считаю то, что не уложишь въ слова, но что можно было положить на ложе пытки, что досель кладутъ на ложе пытки. И я вижу, что число храмовъ Дьяволу превышаетъ число всѣхъ храмовъ иныхъ, и число литургій Сатанинскихъ—въ томъ же разрядѣ чиселъ, въ которомъ и песокъ морской.
Когда одинъ изъ величайшихъ въ мірѣ убійцъ, грабитель и воръ, историческій разбойникъ Писарро, наконецъ, привлекъ на себя немилосердный, но справедливый, самосудъ, онъ, хотя ужь былъ и старъ, защищался съ той храбростью и ожесточенностью, которыя характеризуютъ хищныхъ животныхъ. Онъ имѣлъ однако дѣло съ нѣсколькими и упалъ на полъ, въ лужу крови. Видя, что смерть тутъ, онъ обмакнулъ палецъ въ эту кровавую лужу и, начертавъ крестъ, наклонился, чтобы поцѣловать его, въ это время еще ударъ—и убійца былъ добитъ. Завершительный кровавый узоръ замѣнилъ ему исповѣдника и отпущеніе грѣховъ. По красной тропинкѣ нѣкоторые люди входятъ въ прекрасный Рай.
Аверроэсъ сказалъ, что бѣлый цвѣтъ происходитъ отъ холода. Я не рѣшилъ, отчего происходитъ красный цвѣтъ,—отъ брызнувшей ли крови, пролитой Каиномъ, или отъ трепетаній божьей коровки надъ первымъ цвѣткомъ.
Въ дѣтствѣ, какъ и сейчасъ, я не испытывалъ ни страха, ни отвращенія къ ящерицамъ и къ змѣямъ, столь свойственнаго какъ дѣтямъ, такъ и взрослымъ. Ящерица всегда мнѣ казалась самымъ гибкимъ, проворно-красивымъ и умнымъ звѣрькомъ, а змѣя возбуждала то любопытство и тотъ почтительный интересъ, который овладѣваетъ дѣтьми, когда имъ читаютъ старшіе сказку о невѣдомыхъ странахъ. Я любилъ ящерицу не только за красоту, но
жизни, а строгая музыка Польского языка, — столь церковно-звучного и бранно-сурового, — целиком построенного на красоте согласных, — говорит о трагизме битвы и смерти.
Истинно-Католическая точка зрения замкнута в четыре слова: «Нет Дьявола — нет Христа». Логично, справедливо, верно, и кто ж, в инстинкте самосохранения, создал Демонологию, как не католическое Христианство. Приемлю полностью. Но всё жду в добрых Христианах хоть тени благодарности к естественному их благодетелю, давшему им возможность исторического существования. Когда ж наконец они опомнятся и построят хоть один храм — Дьяволу? А впрочем, когда подходишь к Notre dame de Paris, не знаешь, кому в точности этот храм посвящен — Богу или Дьяволу. Я вспоминаю также — и зачем они так скоро забыты, эти сценические роскошества? — литургии Святой Инквизиции. Долгими ночами осенними, когда бесконечные капли дождя стекают по тусклым стеклам, я перевожу счет дождевых этих капель на красную роспись всех капель крови, сгоревших на кострах, пролившихся под мечом и кинжалом тайного убийцы, капель крови, побледневшей в тюрьмах и монастырях, капель крови, потускневшей, похладевшей, извратившейся под Сатанинский шёпот лгущих, клевещущих, лживо крестящих, лживо венчающих, лживо и нагло разлучающих будто-христианских священников, я считаю капли за каплями, капли — потоки — дожди неисчетной крови, пролившейся в наивных странах, которые, как Перу и Мексика, гостеприимны были к палачам, я считаю то, что не уложишь в слова, но что можно было положить на ложе пытки, что досель кладут на ложе пытки. И я вижу, что число храмов Дьяволу превышает число всех храмов иных, и число литургий Сатанинских — в том же разряде чисел, в котором и песок морской.
Когда один из величайших в мире убийц, грабитель и вор, исторический разбойник Писарро, наконец, привлек на себя немилосердный, но справедливый, самосуд, он, хотя уж был и стар, защищался с той храбростью и ожесточенностью, которые характеризуют хищных животных. Он имел однако дело с несколькими и упал на пол, в лужу крови. Видя, что смерть тут, он обмакнул палец в эту кровавую лужу и, начертав крест, наклонился, чтобы поцеловать его, в это время еще удар — и убийца был добит. Завершительный кровавый узор заменил ему исповедника и отпущение грехов. По красной тропинке некоторые люди входят в прекрасный Рай.
Аверроэс сказал, что белый цвет происходит от холода. Я не решил, отчего происходит красный цвет, — от брызнувшей ли крови, пролитой Каином, или от трепетаний божьей коровки над первым цветком.
В детстве, как и сейчас, я не испытывал ни страха, ни отвращения к ящерицам и к змеям, столь свойственного как детям, так и взрослым. Ящерица всегда мне казалась самым гибким, проворно-красивым и умным зверьком, а змея возбуждала то любопытство и тот почтительный интерес, который овладевает детьми, когда им читают старшие сказку о неведомых странах. Я любил ящерицу не только за красоту, но
