Я испыталъ это состояніе, а потомъ и путь бѣглецовъ изъ объятаго напрасною паникою Крыма.
Если мнѣ пришлось стоять на площади не всю ночь, то только потому, что почти вся отъѣзжающая публика была еврейская, умѣющая быстро съорганизовываться; я увѣренъ, что наши русскіе обыватели тутъ грызлись бы изъ-за мѣстъ, ссорились изъ-за своихъ мелкихъ подлостей, стояли бы какъ вкопанные двадцать часовъ, ревниво оберегая каждый часъ свое мѣсто, и все-таки не обошлись бы безъ мсждоусобныхъ дракъ и вмѣшательства городового.
Когда я пришелъ вечеромъ часовъ въ одиннадцать — очередь была уже довольно большая, но люди не стояли „хвостомъ“, а совершенно свободно ходили, сидѣли на узлахъ, лежали, уходили по дѣламъ и возвращались, а во всей этой толпѣ сновалъ съ бумагой и карандашомъ въ рукѣ маленькій бритый еврейчикъ въ жокейскомъ картузикѣ, въ какомъ-то удивительномъ костюмѣ песочнаго цвѣта — человѣкъ типа Аркашки-Счастливцева и, видимо, довольный своей ролью организатора, записывалъ вновь приходящихъ въ очередь, только и всего. Эта предварительная, такъ сказать, частная запись была устроена самою публикою: записавшись, можно было уже не стоять на одномъ мѣстѣ всю ночь, а идти домой спать до утра.
Утромъ всѣ мы выравнились въ длинный хвостъ, извивавшійся спиралью по площади, и къ открытію „завѣтнаго окна“ стояли всѣ по мѣстамъ, стояли два часа съ половиной и все-таки до многихъ очередь не дошла: въ томъ числѣ не дошла и до меня.
Я стоялъ на площади еще нѣсколько дней. Прибавили къ тому времени второй поѣздъ, а потомъ и третій. Паника стала утихать, нашестві турокъ или австрійцевъ, по крайней мѣрѣ, въ близкомъ будущемъ въ Севастополѣ ожидать перестали.
Наконецъ я досталъ себѣ билетъ и — единственный и послѣдній обитатель гостинницы „Грандъ-отель“ въ Балаклавѣ въ этомъ сезонѣ — радостно сообщилъ о своемъ пріобрѣтеніи хозяину гостинницы.
Онъ стоялъ одинъ на поплавкѣ, заложивъ руки за спину, высокій, въ чесучевомъ пиджакѣ, давно небритый, весь въ сѣдой щетинѣ, съ открытой лысой головой и мрачно остановившимися глазами, смотрѣлъ на лазурно-зеркальную бухту. За эти дни онъ сразу какъ-то одряхлѣлъ, согнулся, гостинница была пуста, слуги: Семенъ, Петръ и Яковъ покинули его, и теперь онъ самъ готовилъ и подавалъ обѣдъ мнѣ, единственному и послѣднему своему квартиранту.
Онъ почти не понялъ, не слышалъ моихъ словъ, не обратилъ на нихъ вниманія и, махнувъ рукой, сказалъ мнѣ со вздохомъ:
— Погода-то! день-то какой! сейчасъ бы самый разгаръ! выручка — полтораста рублей въ сутки! и вдругъ — никого! ничего! разоренье!
Онъ поднялъ руки, чтобы схватить себя за волосы, позабывъ, что съ тѣхъ поръ, какъ я его помню, на головѣ его не было ни одного волоса.
Я испытал это состояние, а потом и путь беглецов из объятого напрасною паникою Крыма.
Если мне пришлось стоять на площади не всю ночь, то только потому, что почти вся отъезжающая публика была еврейская, умеющая быстро сорганизовываться; я уверен, что наши русские обыватели тут грызлись бы из-за мест, ссорились из-за своих мелких подлостей, стояли бы как вкопанные двадцать часов, ревниво оберегая каждый час свое место, и все-таки не обошлись бы без мсждоусобных драк и вмешательства городового.
Когда я пришел вечером часов в одиннадцать — очередь была уже довольно большая, но люди не стояли «хвостом», а совершенно свободно ходили, сидели на узлах, лежали, уходили по делам и возвращались, а во всей этой толпе сновал с бумагой и карандашом в руке маленький бритый еврейчик в жокейском картузике, в каком-то удивительном костюме песочного цвета — человек типа Аркашки Счастливцева и, видимо, довольный своей ролью организатора, записывал вновь приходящих в очередь, только и всего. Эта предварительная, так сказать, частная запись была устроена самою публикою: записавшись, можно было уже не стоять на одном месте всю ночь, а идти домой спать до утра.
Утром все мы выровнялись в длинный хвост, извивавшийся спиралью по площади, и к открытию «заветного окна» стояли все по местам, стояли два часа с половиной и все-таки до многих очередь не дошла: в том числе не дошла и до меня.
Я стоял на площади еще несколько дней. Прибавили к тому времени второй поезд, а потом и третий. Паника стала утихать, нашествия турок или австрийцев, по крайней мере, в близком будущем в Севастополе ожидать перестали.
Наконец я достал себе билет и — единственный и последний обитатель гостиницы «Гранд-отель» в Балаклаве в этом сезоне — радостно сообщил о своем приобретении хозяину гостиницы.
Он стоял один на поплавке, заложив руки за спину, высокий, в чесучевом пиджаке, давно небритый, весь в седой щетине, с открытой лысой головой и мрачно остановившимися глазами, смотрел на лазурно-зеркальную бухту. За эти дни он сразу как-то одряхлел, согнулся, гостиница была пуста, слуги: Семен, Петр и Яков покинули его, и теперь он сам готовил и подавал обед мне, единственному и последнему своему квартиранту.
Он почти не понял, не слышал моих слов, не обратил на них внимания и, махнув рукой, сказал мне со вздохом:
— Погода-то! день-то какой! сейчас бы самый разгар! выручка — полтораста рублей в сутки! и вдруг — никого! ничего! разоренье!
Он поднял руки, чтобы схватить себя за волосы, позабыв, что с тех пор, как я его помню, на голове его не было ни одного волоса.
