А господа всё по покоям ходят. Молодая хозяйка во всякий угол заглядывает: что и как?
— Это что такое?
— Это старуха угол цветами убрала.
— Что? Так она у тебя тут распоряжается? Выбрось этот бурьян, мое сердце. Это совсем по-мужицки.
— Хорошо, душенька.
Она его поцеловала:
— Голубь ты мой!
Нагулялись, наговорились господа.
— Что это значит, — начал пан, — что никого нет? Куда это старуха девалась?
— А видишь, видишь, — защебетала пани, — какие они у тебя избалованные: захотела — и ушла.
— Да куда она может деваться? Вот я ее позову.
И пустился он кричать: «Баба, баба!», точно мальчишка неразумный.
— Тотчас, душенька, старуха придет, — успокаивает он пани.
— Да где она была?
— Верно, каким-нибудь делом занята была, душа моя. У меня только всего и прислуги.
— А где же моя Устина? И она научилась бегать без спроса! Устина, Устина!
Я стала перед ней.
— Где ты была?
— Вот в этой комнате.
Стала я опять за дверью; опять смотрю и слушаю.
Вошла старушка, старенькая-старенькая, вся сгорбленная и сморщенная, только одни черные глаза ее еще живут и блестят. Вошла, тихонько выступая, поклонилась пани да и спрашивает:
— А что вам нужно, пан?
Пани едва на месте устояла — такая ей показалась старуха смелая.
— Где это ты была, баба? — говорит пан.
— Возле печки была, паночку. Ганне пособляла, чтоб ужин был ваш повкуснее.
Пан видит, что жену уже гнев разбирает, а все не решается старушку побранить. Хлопает глазами да кашляет, ходит взад да вперед и сам не знает, что ему делать. Пани от него отворачивается.
— Что ж, готов ужин? — спрашивает пан и нахмурился.
