рый пьяница, но глубокій знатокъ своего дѣла,—Акинфычъ сначала обыкновенно долго не соглашался и ворчалъ на депутацію. Тогда въ ходъ пускалась тонкая лесть: говорили, что теперь уже перевелись въ Москвѣ хорошіе повара, что только у стариковъ и сохранилось еще неприкосновеннымъ уваженіе къ святости кулинарнаго искусства и т. д. Кончалось тѣмъ, что задѣтый за живое Акинфычъ сдавался и, пробуя на большомъ пальцѣ острее ножа, говорилъ съ напускной суровостью:
— Ладно ужъ, ладно… будетъ пѣть-то… Сколько васъ тамъ, галчата?
Ирина Алексѣевна Руднева—хозяйка дома—почти никогда не выходила изъ своихъ комнатъ, кромѣ особенно торжественныхъ, офиціальныхъ случаевъ. Урожденная княжна Ознобишина, послѣдній отпрыскъ знатнаго и богатаго рода,—она разъ навсегда рѣшила, что общество ея мужа и дѣтей слишкомъ «мескинно» и «брютально», и потому равнодушно «иньорировала» его, развлекаясь визитами къ архіереямъ и поддержаніемъ знакомства съ такими же, какъ она сама, окаменѣлыми потомками родовъ, уходящихъ въ сѣдую древность. Впрочемъ, мужа своего Ирина Алексѣевна не уставала даже и теперь тайно, но мучительно ревновать. И она, вѣроятно, имѣла для этого основанія, такъ какъ Аркадій Николаевичъ, извѣстный всей Москвѣ гурманъ, игрокъ и щедрый покровитель балетнаго искусства, до сихъ поръ еще, несмотря на свои 50 съ лишкомъ лѣтъ, не утратилъ заслуженной репутаціи дамскаго угодника, поклонника и покорителя. Даже и теперь его можно было назвать красавцемъ, когда онъ, опоздавъ на десять минутъ къ началу дѣйствія и обращая на себя общее вннманіе, входилъ въ зрительную залу Большого театра—элегантный и самоувѣренный, съ гордо поставленной на осанистомъ туловищѣ, породистой, слегка сѣдѣющей головой.
