— Ну, мало чего нѣтъ, — отвѣчаю: — что же мнѣ теперь съ тобой дѣлать? Вѣдь я это не нарочно. Да и чѣмъ, говорю, тебѣ теперь худо? Умеръ ты и все кончено.
— Кончено-то, — говоритъ: — это, дѣйствительно, такъ, и я тебѣ очень за это благодаренъ, а теперь я пришелъ отъ твоей родной матери сказать тебѣ, что знаешь ли ты, что ты у нея моленый сынъ?
— Какъ же, — говорю: — слышалъ я про это, бабушка Ѳедосья мнѣ про это не разъ сказывала.
— А знаешь ли, — говоритъ: — ты еще и то, что ты сынъ обѣщанный?
— Какъ это такъ?
— А такъ, — говоритъ: — что ты Богу обѣщанъ.
— Кто же меня Ему обѣщалъ?
— Мать твоя.
— Ну, такъ пускай же, — говорю: — она сама придетъ мнѣ про это скажетъ, а то ты, можетъ-быть, это выдумалъ.
— Нѣтъ, я, — говорить: — не выдумывалъ, а ей придти нельзя.
— Почему?
— Такъ, — говоритъ: — потому, что у насъ здѣсь не то, что̀ у васъ на землѣ: здѣшніе не всѣ говорятъ и не всѣ ходятъ, а кто чѣмъ одаренъ, тотъ то и дѣлаетъ. А если ты хочешь, говоритъ, такъ я тебѣ дамъ знаменіе въ удостовѣреніе.
— Хочу, — отвѣчаю: — только какое же знаменіе?
— А вотъ, — говоритъ: — тебѣ Знаменіе, что будешь ты много разъ погибать и ни разу не погибнешь, пока придетъ твоя настоящая погибель и ты тогда вспомнишь материно обѣщаніе за тебя и пойдешь въ чернецы.
— Чудесно, — отвѣчаю: — согласенъ и ожидаю.
Онъ и скрылся, а я проснулся и про все это позабылъ и не чаю того, что всѣ эти погибели сейчасъ по ряду и начнутся. Но только черезъ нѣкоторое время поѣхали мы съ графомъ и съ графинею въ Воронежъ, — къ новоявленнымъ мощамъ маленькую графиньку косолапую на исцѣленіе туда везли, — и остановились въ елецкомъ уѣздѣ, въ селѣ Крутомъ, лошадей кормить, я и снять подъ колодой уснулъ, и вижу опять идетъ тотъ монашекъ, котораго я рѣшилъ, и говоритъ:
— Слушай, Голованька, мнѣ тебя жаль, просись скорѣй у господъ въ монастырь, — они тебя пустятъ.
— Ну, мало чего нет, — отвечаю: — что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно. Да и чем, говорю, тебе теперь худо? Умер ты и все кончено.
— Кончено-то, — говорит: — это, действительно, так, и я тебе очень за это благодарен, а теперь я пришел от твоей родной матери сказать тебе, что знаешь ли ты, что ты у нее моленый сын?
— Как же, — говорю: — слышал я про это, бабушка Федосья мне про это не раз сказывала.
— А знаешь ли, — говорит: — ты еще и то, что ты сын обещанный?
— Как это так?
— А так, — говорит: — что ты Богу обещан.
— Кто же меня Ему обещал?
— Мать твоя.
— Ну, так пускай же, — говорю: — она сама придет мне про это скажет, а то ты, может быть, это выдумал.
— Нет, я, — говорить: — не выдумывал, а ей придти нельзя.
— Почему?
— Так, — говорит: — потому, что у нас здесь не то, что у вас на земле: здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и делает. А если ты хочешь, говорит, так я тебе дам знамение в удостоверение.
— Хочу, — отвечаю: — только какое же знамение?
— А вот, — говорит: — тебе Знамение, что будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока придеет твоя настоящая погибель и ты тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в чернецы.
— Чудесно, — отвечаю: — согласен и ожидаю.
Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю того, что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но только через некоторое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, — к новоявленным мощам маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, — и остановились в елецком уезде, в селе Крутом, лошадей кормить, я и снять под колодой уснул, и вижу опять идет тот монашек, которого я решил, и говорит:
— Слушай, Голованька, мне тебя жаль, просись скорей у господ в монастырь, — они тебя пустят.
