маяку; о маякъ разбивались пѣнныя волны, брызжа на крылья бурныхъ чаекъ. Дочери, быть можетъ, самого вѣтра, — опускались и поднимались чайки надъ пловучими лужайками морской травы и водорослей.
Но, даже и здѣсь двое маячныхъ сторожей развели праздничный огонекъ, и колыхался онъ искрами на волнахъ.
Протянувъ другъ-другу намозоленныя руки, сторожа пригубили грога и поздравили другъ-друга съ праздником. Старшій изъ двоихъ затянулъ какую-то дикую пѣсню, да такъ затянулъ, что его голосъ можно было принять за ревъ бури.
Духъ все летѣлъ, все летѣлъ надъ темнымъ, разыгравшимся моремъ, пока не опустился вмѣстѣ со Скруджемъ, далеко отъ берега и всякой земли, на какой-то корабль.
Останавливалися они то около рулеваго, то около вахтенныхъ часовыхъ и офицеровъ, и всматривались въ эти темныя, фантастическія лица; но каждый, къ кому-бы они ни подходили, или напѣвалъ праздничную пѣсню, или думалъ о праздникѣ, или напоминалъ своему товарищу о какомъ либо минувшемъ праздникѣ, — и все это было связано съ радостной надеждой — благополучно возвратиться въ объятія родной семьи. Всѣ, и худые, и хорошіе, и злые, и добрые, всѣ обмѣнялись привѣтствіями всѣ припомнили о родныхъ и друзьяхъ, зная, что милые имъ люди думаютъ, въ свою очередь, также и о нихъ.
Несказанно было удивленіе Скруджа, когда онъ вслушивался въ завыванія вѣтра и вдумывался въ этотъ ночной полетъ надъ невѣдомыми, таинственными какъ смерть, безднами, — несказанно было удивленіе Скруджа — при чьемъ-то, вдругъ раздавшемся, веселомъ хохотѣ. Но удивление его преступило всякія границы, когда онъ узналъ хохотъ своего племянника, и самъ очутился въ свѣтлой,
маяку; о маяк разбивались пенные волны, брызжа на крылья бурных чаек. Дочери, быть может, самого ветра, — опускались и поднимались чайки над плавучими лужайками морской травы и водорослей.
Но даже и здесь двое маячных сторожей развели праздничный огонек, и колыхался он искрами на волнах.
Протянув друг другу намозоленные руки, сторожа пригубили грога и поздравили друг друга с праздником. Старший из двоих затянул какую-то дикую песню, да так затянул, что его голос можно было принять за рев бури.
Дух все летел, все летел над темным, разыгравшимся морем, пока не опустился вместе со Скруджем далеко от берега и всякой земли, на какой-то корабль.
Останавливались они то около рулевого, то около вахтенных часовых и офицеров и всматривались в эти темные, фантастические лица; но каждый, к кому бы они ни подходили, или напевал праздничную песню, или думал о празднике, или напоминал своему товарищу о каком-либо минувшем празднике, — и все это было связано с радостной надеждой — благополучно возвратиться в объятия родной семьи. Все — и худые, и хорошие, и злые, и добрые, все обменялись приветствиями, все припомнили о родных и друзьях, зная, что милые им люди думают, в свою очередь, также и о них.
Несказанно было удивление Скруджа, когда он вслушивался в завывания ветра и вдумывался в этот ночной полет над неведомыми, таинственными, как смерть, безднами, — несказанно было удивление Скруджа — при чьем-то вдруг раздавшемся веселом хохоте. Но удивление его преступило всякие границы, когда он узнал хохот своего племянника, и сам очутился в светлой,
