ваемые ловкимъ употребленіемъ частицъ, — все это слагалось въ особенный типъ рѣчи великаго философа и заставляло, при чтеніи, вдумываться въ нее почти непрерывно, Поэтому, нечего и говорить, что Платоновъ языкъ, когда хотятъ перелагать его на нынѣшнюю живую рѣчь со всею точностію, представляетъ величайшія затрудненія. Но тутъ-то и дознается превосходство русскаго языка предъ всѣми романскими и кельтическими нарѣчіями. Принявъ въ основаніе славянскія формы, сроднившія его съ формами широко развитаго въ этимологическомъ отношеніи языка греческаго, онъ получилъ необыкновенную гибкость и возможность выражать самомалѣйшіе оттѣнки мысли; а сблизившись съ законами фразеологіи языковъ кельтическихъ, онъ пріобрѣлъ способность дѣлать свою рѣчь, когда нужно, сжатою, сильною, энергическою и быстрою, — такую способность, которой позавидовали бы и Софоклы. Пользуясь этими-то преимуществами русскаго языка, незабвенный Гнѣдичъ могъ оставить намъ такой переводъ Иліады, съ которымъ въ близости и точности не равняется ни одинъ изъ западно-европейскихъ переводовъ той же книги. Пробовалъ и я, сколько могъ, гибкость и богатство родной нашей рѣчи на языкѣ Платона, и хотя сознавалъ недостаточность лексикографическихъ и грамматическихъ ея способовъ, но, если исключить пословицы и этимологическія принаровленія, — сознавалъ только въ немногихъ случаяхъ. Невозможно было передать буквально лишь нѣкоторыя формулы и термины, характеризовавшіе соціальныя отношенія Грековъ, каковы, напримѣръ, звательные — ὧ ᾽γαθέ, ὧ δαιμόνιε, ὦ κάλλιστε, и т. п. Нельзя было также выдержать по русски буквальный смыслъ и нѣкоторыхъ отвѣтныхъ
ваемые ловким употреблением частиц, — всё это слагалось в особенный тип речи великого философа и заставляло, при чтении, вдумываться в нее почти непрерывно, Поэтому, нечего и говорить, что Платонов язык, когда хотят перелагать его на нынешнюю живую речь со всею точностью, представляет величайшие затруднения. Но тут-то и дознается превосходство русского языка пред всеми романскими и кельтическими наречиями. Приняв в основание славянские формы, сроднившие его с формами широко развитого в этимологическом отношении языка греческаго, он получил необыкновенную гибкость и возможность выражать самомалейшие оттенки мысли; а сблизившись с законами фразеологии языков кельтических, он приобрел способность делать свою речь, когда нужно, сжатою, сильною, энергическою и быстрою, — такую способность, которой позавидовали бы и Софоклы. Пользуясь этими-то преимуществами русского языка, незабвенный Гнедич мог оставить нам такой перевод Илиады, с которым в близости и точности не равняется ни один из западно-европейских переводов той же книги. Пробовал и я, сколько мог, гибкость и богатство родной нашей речи на языке Платона, и хотя сознавал недостаточность лексикографических и грамматических её способов, но, если исключить пословицы и этимологические принаровления, — сознавал только в немногих случаях. Невозможно было передать буквально лишь некоторые формулы и термины, характеризовавшие социальные отношения Греков, каковы, например, звательные — ὧ ᾽γαθέ, ὧ δαιμόνιε, ὦ κάλλιστε, и т. п. Нельзя было также выдержать по-русски буквальный смысл и некоторых ответных
