мудрые находятъ въ томъ, что представляемая нами въ душѣ восковая таблица бываетъ либо довольно велика и хорошо приготовлена, а потому воспринимаетъ образы вѣрно и сохраняетъ ихъ долго, либо мягка, груба и грязна, и оттого образы на ней меньше вѣрны и тверды. Отсюда происходитъ то, что иные люди бываютъ понятливѣе, памятливѣе и способнѣе къ воспринятію правильныхъ мнѣній, а иные, напротивъ, непонятливы, забывчивы, тупы и склонны къ ошибкамъ (p. 190 E — 195 B).
Раскрывъ это такимъ образомъ и остроумно объяснивъ, Сократъ вдругъ измѣняетъ свой взглядъ на предметъ и начинаетъ сомнѣваться въ вѣрности своихъ изслѣдованій. Онъ думаетъ теперь, что ложному мнѣнію надобно дать большій объемъ, чѣмъ какимъ оно доселѣ было описываемо; потому что его источникъ скрывается не въ одномъ смѣшеніи чувственныхъ усмотрѣній съ представленіями ума, но оно можетъ происходить и тогда, когда смѣшиваются между собою самыя умственныя представленія. Это доказываетъ онъ слѣдующимъ образомъ. Положимъ, говоритъ, ты спросилъ бы кого нибудь: семь и пять, сложенныя въ одно, какую составляютъ сумму, и тебѣ отвѣчали бы «одиннадцать»; ты въ этотъ моментъ легко замѣтилъ бы, что тѣ, содержащіяся въ душѣ, представленія чиселъ взаимно соединяются именно душою. И такъ, остается допустить, что либо нѣтъ вовсе никакого ложнаго мнѣнія, либо возможно то, что̀ прежде было отвергнуто, — можетъ, то есть, кто либо не знать того, что̀ онъ знаетъ (p. 195 B — 196 C). Теэтетъ жалуется, что такой взглядъ для него очень тяжелъ. И не удивительно; потому что все это разсужденіе перепутано тонкостями софистической діалектики. Посему Сократъ, сверхъ ожиданія, думаетъ бросить эту нить изслѣдованія и рѣшается тотчасъ поднять вопросъ о силѣ и природѣ самаго знанія; такъ какъ ложное мнѣніе, очевидно, можетъ быть съ точностію опредѣлено не иначе, какъ по разсмотрѣніи этого вопроса, — по возвращеніи, то есть, къ прежнему, съ чего начали они свою
мудрые находят в том, что представляемая нами в душе восковая таблица бывает либо довольно велика и хорошо приготовлена, а потому воспринимает образы верно и сохраняет их долго, либо мягка, груба и грязна, и оттого образы на ней меньше верны и тверды. Отсюда происходит то, что иные люди бывают понятливее, памятливее и способнее к воспринятию правильных мнений, а иные, напротив, непонятливы, забывчивы, тупы и склонны к ошибкам (p. 190 E — 195 B).
Раскрыв это таким образом и остроумно объяснив, Сократ вдруг изменяет свой взгляд на предмет и начинает сомневаться в верности своих исследований. Он думает теперь, что ложному мнению надобно дать больший объем, чем каким оно доселе было описываемо; потому что его источник скрывается не в одном смешении чувственных усмотрений с представлениями ума, но оно может происходить и тогда, когда смешиваются между собою самые умственные представления. Это доказывает он следующим образом. Положим, говорит, ты спросил бы кого-нибудь: семь и пять, сложенные в одно, какую составляют сумму, и тебе отвечали бы «одиннадцать»; ты в этот момент легко заметил бы, что те, содержащиеся в душе, представления чисел взаимно соединяются именно душою. Итак, остается допустить, что либо нет вовсе никакого ложного мнения, либо возможно то, что̀ прежде было отвергнуто, — может, то есть, кто-либо не знать того, что̀ он знает (p. 195 B — 196 C). Теэтет жалуется, что такой взгляд для него очень тяжел. И не удивительно; потому что всё это рассуждение перепутано тонкостями софистической диалектики. Посему Сократ, сверх ожидания, думает бросить эту нить исследования и решается тотчас поднять вопрос о силе и природе самого знания; так как ложное мнение, очевидно, может быть с точностью определено не иначе, как по рассмотрении этого вопроса, — по возвращении, то есть, к прежнему, с чего начали они свою
