предметѣ, прибавляетъ: «Если положимъ такъ, то и не внесемъ идей зла, подобно нѣкоторымъ платоникамъ, и, вмѣстѣ съ другими, не скажемъ, что умъ познаетъ одно только лучшее; но, держась средины между сими крайностями, мы допустимъ знаніе зла, прообразы же зла, какъ его начала, отвергнемъ». О томъ же свидѣтельствуетъ и Алкиной (De Plat, dogm. с. IX): «Идею опредѣляютъ какъ вѣчный образецъ положительныхъ явленій природы (τῶν κατὰ φύσιν); ибо многимъ послѣдователямъ Платона не нравится мысль, будто есть идеи предметовъ искусственныхъ, напр.: щита, лиры, также противоестественныхъ, какъ-то: горячки, холеры, или единичныхъ, напр.: Сократа и Платона, будто есть даже идеи вещей ничтожныхъ, каковы: грязь, соломенка, равно какъ идеи отношеній, напр.: бо̀льшаго объема и силы; идеи, говорятъ они, суть вѣчныя и самосовершенныя мысли Бога». Что же касается самого Платона, то онъ нисколько не затруднялся допускать идеи всѣхъ вещей, подлежащихъ чувствамъ. Такъ, напримѣръ, въ своемъ Государствѣ говоритъ онъ объ идеяхъ стола и скамьи (X, p. 596 B), въ Филебѣ — объ идеѣ вола (p. 15 A). Впрочемъ вотъ собственныя его слова (Tim. p. 51 B): «Лучше будетъ разсмотрѣть эти стихіи, установивъ понятіе о слѣдующемъ. Существуетъ ли огонь самъ въ себѣ, да и все, къ чему ни прилагаемъ мы это выраженіе: «быть отдѣльно, самому по себѣ»; или только то, что мы видимъ, и вообще чувствуемъ посредствомъ тѣла, имѣетъ эту истинность, иного же, кромѣ этого, ничего нѣтъ, и мы напрасно для каждаго явленія полагаемъ всегда отдѣльный мыслимый видъ, — это одно пустое слово? — Самъ-то я сужу такъ: если умъ и истинное мнѣніе — два отдѣльные рода, то существуютъ непремѣнно сами по себѣ и эти виды, не подлежащіе нашимъ чувствамъ, но только мыслимые; когда же истинное мнѣніе ничѣмъ не различается отъ ума, — все, что воспринимаемъ мы чрезъ тѣло, надо почитать достовѣрнымъ». Эти слова не оставляютъ мѣста сомнѣнію, должно ли принимать идеи тѣлъ, или нѣтъ. Но въ такомъ слу-
предмете, прибавляет: «Если положим так, то и не внесем идей зла, подобно некоторым платоникам, и, вместе с другими, не скажем, что ум познает одно только лучшее; но, держась средины между сими крайностями, мы допустим знание зла, прообразы же зла, как его начала, отвергнем». О том же свидетельствует и Алкиной (De Plat, dogm. с. IX): «Идею определяют как вечный образец положительных явлений природы (τῶν κατὰ φύσιν); ибо многим последователям Платона не нравится мысль, будто есть идеи предметов искусственных, напр.: щита, лиры, также противоестественных, как-то: горячки, холеры, или единичных, напр.: Сократа и Платона, будто есть даже идеи вещей ничтожных, каковы: грязь, соломенка, равно как идеи отношений, напр.: бо̀льшего объема и силы; идеи, говорят они, суть вечные и самосовершенные мысли Бога». Что же касается самого Платона, то он нисколько не затруднялся допускать идеи всех вещей, подлежащих чувствам. Так, например, в своем Государстве говорит он об идеях стола и скамьи (X, p. 596 B), в Филебе — об идее вола (p. 15 A). Впрочем, вот собственные его слова (Tim. p. 51 B): «Лучше будет рассмотреть эти стихии, установив понятие о следующем. Существует ли огонь сам в себе, да и всё, к чему ни прилагаем мы это выражение: «быть отдельно, самому по себе»; или только то, что мы видим, и вообще чувствуем посредством тела, имеет эту истинность, иного же, кроме этого, ничего нет, и мы напрасно для каждого явления полагаем всегда отдельный мыслимый вид, — это одно пустое слово? — Сам-то я сужу так: если ум и истинное мнение — два отдельные рода, то существуют непременно сами по себе и эти виды, не подлежащие нашим чувствам, но только мыслимые; когда же истинное мнение ничем не различается от ума, — всё, что воспринимаем мы чрез тело, надо почитать достоверным». Эти слова не оставляют места сомнению, должно ли принимать идеи тел, или нет. Но в таком слу-
