ныхъ не можетъ быть раскрыта однимъ умомъ до степени безусловной истины, философъ въ настоящемъ случаѣ призываетъ себѣ на помощь опытъ, ищетъ, по силѣ разумѣнія, только вѣроятнаго, и такимъ образомъ устанавливаетъ извѣстное ученіе о природѣ, въ значеніи не столько истины, сколько правдоподобія. Въ такомъ взглядѣ на дѣло онъ имѣлъ своими предшественниками опять Парменида и нѣкоторыхъ другихъ вождей философской мысли. И это ученіе, ни по самому содержанію, ни по пріемамъ сужденія, не могло имѣть ничего общаго съ тѣмъ, которое излагалось въ другихъ книгахъ, — съ ученіемъ о вещахъ, постигаемыхъ однимъ умомъ. Какъ этотъ міръ есть лишь нѣкоторый образъ міра мыслимаго: такъ и ученіе о немъ преслѣдуетъ только тѣнь истины, а не самую истину. И если о вещахъ, принадлежащихъ къ міру чистаго мышленія, можно судить съ увѣренностью, взвѣшивая, испытывая и разбирая все путемъ діалектическимъ, то въ области природы, гдѣ наши знанія основываются главнымъ образомъ на наблюденіи, мы въ правѣ лишь передавать то, что̀ людямъ особенно опытнымъ представляется наиболѣе правдоподобнымъ. Поэтому самъ Тимей выводится въ разговорѣ не столько діалектикомъ, сколько какимъ-то іерофантомъ, который торжественно возвѣщаетъ открытыя ему тайны мірозданія, а гдѣ предметъ рѣчи выступаетъ изъ предѣловъ опыта, облекаетъ его покровами миѳовъ и символовъ, давая ясно понять, много ли несомнѣннаго въ его разсказѣ. Отсюда здѣсь и тотъ особый оттѣнокъ въ рѣчи, столь чуждый обычной рѣчи Платона: въ самомъ дѣлѣ, упустивъ изъ виду условія изслѣдованія, легко подумаешь, что слышишь рѣчь не его, а какого-то другаго философа.
Что Платону доставили богатый матеріалъ изслѣдованія другихъ философовъ, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія. Но какъ онъ пользовался этимъ матеріаломъ? Мы видѣли, что при изслѣдованіяхъ чисто діалектическихъ онъ нерѣдко сводитъ и сопоставляетъ положенія Гераклита, Анаксагора,
ных не может быть раскрыта одним умом до степени безусловной истины, философ в настоящем случае призывает себе на помощь опыт, ищет, по силе разумения, только вероятного, и таким образом устанавливает известное учение о природе, в значении не столько истины, сколько правдоподобия. В таком взгляде на дело он имел своими предшественниками опять Парменида и некоторых других вождей философской мысли. И это учение, ни по самому содержанию, ни по приемам суждения, не могло иметь ничего общего с тем, которое излагалось в других книгах, — с учением о вещах, постигаемых одним умом. Как этот мир есть лишь некоторый образ мира мыслимого: так и учение о нём преследует только тень истины, а не самую истину. И если о вещах, принадлежащих к миру чистого мышления, можно судить с уверенностью, взвешивая, испытывая и разбирая всё путем диалектическим, то в области природы, где наши знания основываются главным образом на наблюдении, мы вправе лишь передавать то, что̀ людям особенно опытным представляется наиболее правдоподобным. Поэтому сам Тимей выводится в разговоре не столько диалектиком, сколько каким-то иерофантом, который торжественно возвещает открытые ему тайны мироздания, а где предмет речи выступает из пределов опыта, облекает его покровами мифов и символов, давая ясно понять, много ли несомненного в его рассказе. Отсюда здесь и тот особый оттенок в речи, столь чуждый обычной речи Платона: в самом деле, упустив из виду условия исследования, легко подумаешь, что слышишь речь не его, а какого-то другого философа.
Что Платону доставили богатый материал исследования других философов, в этом не может быть сомнения. Но как он пользовался этим материалом? Мы видели, что при исследованиях чисто диалектических он нередко сводит и сопоставляет положения Гераклита, Анаксагора,
