Труп
Доктор кончил играть, встал из-за стола и, стоя, мелком подсчитал свой проигрыш. "Вот, — сказал он, обращаясь ко мне, — вы говорите, что сверхъестественного на свете нет ничего, я вам расскажу один факт, который может быть убедит вас в противном". Он взял меня под руку, и мы пошли с ним по аллее, направляясь к выходу из сада на набережную. "Пойдемте ко мне: у меня это будет сделать удобнее". Мы вышли на Ялтинскую набережную, прошли до Пушкинского бульвара и по нему дошли до уединенной дачи доктора, стоявшей за плотной стеной кипарисов. В центре сада, весь заросший кустами мирты, туйи, шиповника, обвитый виноградом и плющом, совсем потонувший в зелени, тихий и нелюдимый, стоял маленький домик.
— Вот в этом домике, — сказал мне доктор, — на прошлой неделе умер один нервный больной. Он оставил после себя записки. Доктор передал мне маленькую тетрадку.
Вот, что в ней было написано: "Море, чудное голубое море выбросило на берег труп человека. Оно носило его несколько дней в своих недрах и, наконец, прибило к берегу. Труп заметили, вытащили и положили на прибрежных камнях. Лицо его вздулось и почернело, восковые, почти прозрачные руки беспомощно лежали на груди, черные одежды обвисли на худощавом теле. И он лежал так на камнях, брошенный, никому не нужный, лишний, обуза для полиции и следственной власти. Собралась толпа народа. Был праздник, и толпа была нарядная, в пестрых одеждах, сверкающая золотом расшитых курток татар. Мальчишки нагибались над трупом и дерзко трогали его холодные руки. Он явился некстати, явился не вовремя, в праздничный день, когда в городе ожидалась иллюминация. Пришла полиция, послали за столяром, чтобы сколотить последнее жилище скитальцу. Явился столяр, посмотрел, потрогал зачем-то труп, распростертый на мелких прибрежных камнях, почесал затылок и ушел. Было жарко и душно на камнях, раскаленных полуденным солнцем, и ужасный, темный труп разлагался. В окнах магазинов горели гербы и вензеля, два оркестра музыки играли вальсы и отрывки из опер и оперетт, с пристаней пускали фейерверк. И на темном небе, на фоне высоких, гор взлетали ракеты и римские свечи, и они с треском взрывались и падали в неподвижное море букетом разноцветных огней. Шум, говор, звуки выстрелов и музыки, топот коней, возгласы, рукоплескания и крики стояли на набережной, а море было тихо.
Я бродил в этой толпе, бродил ночью, глядя на покрытые потом лица, с глазами горящими восторгом и оживлением.
Я прошел вдоль всей набережной, протолкался сквозь холодную праздную толпу, и вышел на конец ее, туда, где у гранитной пристани толпились черные шхуны и бриги. Море, освещенное луною, тихо плескало о камни. Лодки, вытащенные на берег, бросали таинственные тени и безобразным пятном чернел на светлой гальке темный силуэт страшного трупа.
Это был человек! Пять дней тому назад — он жил. Его глаза видели, мозг его воспринимал впечатления, а члены его слушались. А теперь он лежит распухший, с черным раздутым лицом и белыми руками. И не в силах двинуться с места, не может рассказать про себя, что он теперь и кто. Вот человек — образ и подобие Божие. Где твоя красота, твое ухарство, твоя сила, твои работы?
Луна бросала прямо в лицо серебристые лучи, играла золотыми блестками в воде и кидала странную тень от рук, от носа и от глазниц с глубоко провалившимися глазами. И я чувствовал, что меня влечет к этому трупу, тянет смотреть на него, и я не в силах был ни уйти, ни отвернуться. Труп разлагался и издавал ужасный запах мертвеца. А я сидел тут, дышал этим зараженным воздухом и чувствовал, что я гипнотизирую труп, а труп гипнотизирует меня.
Ужасно было то, что я находился под влиянием той силы, которая дана людям и которой люди не знают.
Это была не галлюцинация, а действительность и это-то и было ужасно.
Я видел толпу, бродящую по набережной, видел огни иллюминации, искры фейерверков и не в силах был покинуть труп, лежащий на отмели, и присоединиться к толпе.
Я все слабел. Я медленно умирал. Умирал сознательно, отдавая свою жизнь гадкому, разлагающемуся трупу, а он оживал. При мертвенном свете луны я видел, как колыхнулась одежда на его груди и грудь содрогнулась дыханьем и зловоние разложившегося трупа, долетело до меня с этим вздохом мертвеца. Вслед за первым вздохом последовал второй, третий и грудь задышала тяжело и неровно, как дышит неизлечимо, смертельно больной. И с каждым вздохом было слышно, как клокотало в груди все испортившееся, сгнившее, обратившееся в вонючую материю, что наполняло его легкие. Мертвец оживал. Я передал ему свою силу, это мой дух, или частица моего духа перешла в него. Моя душа оживила его, и я почувствовал весь ужас быть заключенным в гниющем организме. Это не было сном, это было самою очевидною действительностью. Если можно усыпить человека и потом заставить его, сонного, то есть как бы умершего, двигаться и совершать поступки, то ведь значит можно тоже сделать и не с усыпленным, а с мертвым... Я стоял против воли у этого открытия и с ужасом, наблюдал, что страшный черный труп оживал. Его дыхание, редкое, удушливое и свистящее, вдруг потряслось кашлем, и волна темной сукровицы хлынула из его горла. Белые руки его разжались и одна поднялась ко рту и к груди, как это сделал бы и живой человек. Мой труп двигался, ибо это я двигался в нем, часть моей души вернула ему жизнь и заставила заколебаться грудь и забиться сердце. И потом он согнулся и сел. Он сидел передо мною, озаренный луною, темный, опухший, со всклокоченными черными короткими волосами. Ужасен был вид его. Мертвец сидел против меня, силился открыть глаза, мускулы дергались на его лице, и кожа, уже подгнившая, лопалась и черные трещины образовались на ней. Медленно, с усилием, открылся один глаз и сейчас же снова закрылся и долго еще дрожало его веко.
Глаза открылись. Ужас светился в них и страдание, которому нет описания. Я дал мозгам этого человека, мирно покоившимся в смертном сне, пробуждение, и я дал им почувствовать, что они умерли, что они гниют — и это сознание было всего ужаснее. Такое страдание, такое неописуемое смятение было в этом ожившем взоре, какого я никогда не видал и не мог представить себе, что возможно такое страдание. Мы смотрели теперь друг другу в глаза и вопрошали друг друга. Мертвец опустил свои руки и уперся ими в гладкую гальку прибрежья, как бы желая подняться и встать, и ужасно было это усилие мертвых рук. Кровь побежала в них, бурая гнилая кровь, восковые руки почернели и стали такими же каким было лицо... Мучительная судорога подернула губы, рот медленно открылся и там виден был громадный опухший язык, который занимал весь рот, этот язык шевелился...
Хриплые, раздельные звуки, прерываемые кашлем, стали вылетать из горла. Язык двигался, как полено и не в силах был говорить... Я ловил этот хрип, эти звуки, как ловят последнюю волю умирающего, окружающие его родные. И я поймал!!.
Это слово было "зачем"? Но "зачем", вырвавшееся таким мучительным криком, возгласом такой злобы, такого негодования и такого страшного страдания, что мороз побежал по моим жилам и я стал понимать, что я пробудил этот труп лишь для сознания его смерти и разрушения его тела. А он напрягался и язык его издавал мычанья, в которых мне слышались проклятия, и руки напрягались, чтобы подняться, и лишь ноги с перегнившими связками суставов не были в состоянии разогнуться...
Он встал. Встал на своих опухших ногах и хотел сделать шаг ко мне... Но ужас, охвативший меня, заставил меня содрогнутся, напряжение моей воли разрушилось и он упал не поддержанный более мною и забился на прибрежной гальке во вторичной мучительной смертельной агонии. Это не было сном. Я видел, как затихли его судороги и вырвался последний вздох из клокочущей груди, и разложение после минутной задержки стало еще сильнее. Труп лежал теперь ничком, разметав руки, и не были видны его страшные глаза. ... Я поднялся. Луна поднялась высоко и золотила зыблющиеся морские дали. Иллюминация погасла, набережная была пустынна. Было очень поздно. Шатаясь, плохо соображая, где я и что со мною, подвигался я по уснувшему городу и с трудом добрел до гостиницы. Уныло, почти против воли, поднялся я в свой номер и лег — мне ничего не хотелось: я сознавал одно, что я умер наполовину, что моя нервная система расшатана, и половина моего "я" умерло с этим мертвецом. Я сейчас же, как лег, так и заснул, но мне не спалось, и хоть я был уверен, что события этой ночи не сон и не бред, я, едва начало светать, пошел на набережную. Труп лежал там же, но лежал ничком, со странно раскинутыми руками. И едва начало светать, как любопытные стали собираться вокруг трупа. Многие из них были и вчера и видели и сами укладывали утопленника лицом наверх и складывали ему руки на груди и видели, что он лежит теперь ничком на животе, и думали, и говорили, что это море его перевернуло. Море! Ха-ха! Спокойное незыблющееся море: повернуло труп и раскидало ему руки! Море! Как наивны и как тупы создания, именуемые людьми! Я знал, что этот труп унес частицу моей души, моей воли, моей нравственной силы в мир теней, и мне было так же жутко, как должно быть жутко, смотреть на свой труп. Я похоронил его. Я проводил его на кладбище и посмотрел, как его зарыли. Аминь... Он более не пошевелится и не воскреснет ни от чьей воли и не от чьих взоров, но я... Я погибаю. Я лечусь, или вернее меня лечат. Но можно ли вернуть то, что ушло в иной мир, можно ли воссоздать душу, или хотя часть души ваннами, душами или электричеством. Та часть души, что ушла от меня в праздничный, веселый день, когда горела иллюминация и летали ракеты и римские свечи, та часть души, что похитил у меня таинственный утопленник, зовет меня. Я умираю...
* * *
На этом прервалась рукопись больного. Я отдал ее доктору и спросил — возможно ли это?.. Доктор подумал немного, потом отрывисто засмеялся, посмотрел на меня, потом подошел к окну и, раскрыв его настежь, сказал: "Какая дивная ночь. Пойдемте-ка, сыграем в городском саду партию в безик и послушаем музыку"... Это был его ответ, я понял и не настаивал...