История с малыгинским наследством сделалась злобой дня для всего Заполья. Пересудам, слухам и комментариям не было конца. Еще ничего подобного в купеческой среде не случалось. Положение Харитона Артемьича получилось трагикомическое в самой обидной форме. Дело в том, что всем было ясно, как он хотел скрыть капитал от своих кредиторов и как глупо поплатился за это. Сложилась целая легенда о малыгинских дочерях, получивших наследство до последней копеечки при живом отце и пустивших этого отца буквально нищим. Малыгинские зятья вошли в пословицу.
В действительности происходило так. Все зятья, за исключением Пашки Булыгина, не принимали в этом деле никакого участия, предоставив все своим женам. Из сестер ни одна не отказалась от своей части ни в пользу других сестер, ни в пользу отца.
— Все равно у тятеньки опишут кредиторы, — объясняла «полуштофова жена» с обычною авторитетностью. — Вольно ему было засаживать весь свой капитал в фабрику, да еще выдавать векселя… Он только нас разорил.
— Конечно, разорил, — поддакивала писарша Анна. — Теперь близко полуторых сот тысяч в фабрике сидит да из мамынькиных денег туда же ушло близко тридцати, — по седьмой части каждой досталось бы. Плакали наши денежки… Моих двадцать пять тысяч сожрала проклятая фабрика.
Сестры ужасно волновались и смело говорили теперь все прямо в глаза отцу. Сначала Харитон Артемьич отчаянно ругался, кричал, топал ногами, гнал всех, а потом говорил всего одно слово:
— Прокляну!..
Первыми получать наследство явились Лиодор с Пашкой Булыгиным. Последний действовал по доверенности от жены. Харитон Артемьич едва успел скрыться от них через кухню и в одном халате прибежал к Замараеву. Он совершенно упал духом и плакал, как ребенок.
— Тятенька, успокойтесь, — уговаривал Замараев. — Зачем малодушествовать? Слава богу, у вас еще есть целая фабрика… Проживете получше нас всех.
— Не поминай ты мне про фабрику, разбойник! — стонал старик. — И тебя прокляну… всех! По миру меня пустили, родного отца!
Нападение Лиодора и Булыгина не повторилось. Они удовольствовались получением своих денег из банка и пропали в Кунаре. Дом и остальное движимое подлежало публичной продаже для удовлетворения кредиторов. Разорение получалось полное, так что у Харитона Артемьича не оставалось даже своего угла. Тут уж над ним сжалились дочери и в складчину уплатили следовавшую кредиторам восьмую часть. Отказалась уплатить свою часть только одна писариха Анна.
— Просто не понимаю, что сделалось с женой, — удивлялся Замараев, разводя руками. — Уж я как ее уговаривал: не бери мамынькиных денег. Проживем без них… А разве с бабой сговоришь?
Молва приписывала всю механику малыгинского завещания именно Замараеву, и он всячески старался освободить себя от этого обвинения. Вообще положение малыгинских зятьев было довольно щекотливое, и они не любили, когда речь заходила о наследстве. Все дело они сваливали довольно бессовестно на жен, даже Галактион повторял вместе с другими это оправдание.
— Поговорят да перестанут, — успокаивал Штофф других.
— Да о чем говорить-то? — возмущался Замараев. — Да я от себя готов заплатить эти десять тысяч… Жили без них и проживем без них, а тут одна мораль. Да и то сказать, много ли мне с женой нужно? Ох, грехи, грехи!..
Харченко отмалчивался. Десять тысяч для него были заветною мечтой, потому что на них он приобретал, наконец, собственный ценз для городского гласного. Галактион тоже избегал разговоров на эту тему. Сначала он был против этого наследства, а потом мысленно присоединил их к тем пятидесяти тысячам, какие давал ему Стабровский. Лишних денег вообще не бывает, а тут они как раз подошли к случаю.
Лучше всех держала себя от начала до конца Харитина. Она даже решила сгоряча, что все деньги отдаст отцу, как только получит их из банка. Но потом на нее напало раздумье. В самом деле, дай их отцу, а потом и поминай, как звали. Все равно десятью тысячами его не спасешь. Думала-думала Харитина и придумала. Она пришла в кабинет к Галактиону и передала все деньги ему.
— Это что? — удивился Галактион.
— А на пароходы… И я тоже хочу кусочек хлеба с маслом.
Галактион молча ее обнял.
— Только ты мне расписку выдай, — деловым тоном говорила она, освобождаясь, — да.
— Для чего же тебе расписка, глупая?
— Как для чего? А не хочу дурой быть… Вот Серафима помрет, ты и женишься на другой. Я все обдумала вперед, и меня не проведешь.
— Ах, глупая, глупая!
Эти Харитинины десять тысяч Галактиону были особенно дороги. Они округляли его капитал до семидесяти тысяч, а там можно со временем дополучить тысяч тридцать из банка. Одним словом, все шло как по маслу, и Галактион не испытывал никаких угрызении совести по отношению к обобранному до нитки тестю. Он про себя негодовал на него: вместо того чтобы травить такие страшные деньги на дурацкую фабрику, отдал бы ему на пароходы… Дело-то повернее во сто раз. Поступок Харитины радовал Галактиона и потому, что он не просил у нее денег, а она сама их отдала. Он даже отложил их отдельно, как счастливые.
«Умная эта Харитина, — думал Галактион, пересчитывая ее капитал. — И расписку требует».
Харитина действительно была не глупа. Свое отступление из дома Галактиона она затушевала тем, что сначала переехала к отцу. Предлог был налицо: Агния находилась в интересном положении, отец нуждался в утешении.
— Куда ты деньги дела? — допытывался Харитон Артемьич.
— Полуянову послала… Ведь он мне муж, тятенька, а в Сибири-то где ему взять?
— Врешь, все врешь… Все вы врете.
Полуянов как-то совсем исчез из поля зрения всей родни. О нем не говорили и не вспоминали, как о покойнике, от которого рады были избавиться. Харитина время от времени получала от него письма, сначала отвечала на них, а потом перестала даже распечатывать. В ней росло по отношению к нему какое-то особенно злобное чувство. И находясь в ссылке, он все-таки связывал ее по рукам и по ногам.
Жизнь в родительском доме была уже совсем не красна. Харитон Артемьич по временам впадал в какое-то буйное ожесточение, и с ним приходилось отваживаться, как с сумасшедшим. Он проклинал дочерей и зятьев, а весь остальной мир обещал привлечь к суду. Для последнего у него были свои основания. Стеариновый завод работал в убыток и требовал все новых расходов. Шахма денег больше не давал, а у Ечкина их никогда не было. Давила главным образом конкуренция с «казанскою свечой». Харитон Артемьич, как на службу, отправлялся каждый день утром на фабрику, чтобы всласть поругаться с Ечкиным и хоть этим отвести душу. Ечкин выслушивал все совершенно хладнокровно и говорил постоянно одно и то же:
— Вот вы теперь ругаетесь, а потом благодарить будете.
— Отдай мои деньги, ничего знать не хочу!..
Ечкину оставалось только пожимать плечами, точно его просили снять с неба луну. Собственно, он уже давно вышел из своей роли и сидел на фабрике, что совсем было не его делом. Представлялось два выхода: найти четвертого компаньона или заложить фабрику в банке. Последнее равнялось собственному признанию своей несостоятельности, и Ечкин медлил. В конце зимы он, наконец, подыскал компаньона — это был Евграф Огибенин. Коммерсант последней формации жаждал примазаться к какому-нибудь модному промышленному предприятию и попался на удочку. Ечкин получил с него деньги и сейчас же уехал в Петербург, где по выданной ему доверенности заложил б одном из столичных банков и стеариновую фабрику. В общем эти операции дали ему около полутораста тысяч, и Ечкин как добросовестный человек ровно на эту сумму выслал компаньонам векселей.
Беда не приходит одна, и Малыгин утешался только тем, какого дурака свалял Еграшка-модник, попавший, как кур во щи. Благодаря коварству Ечкина фабрику пришлось совсем остановить. Кредиторы Ечкина в свою очередь поспешили наложить на нее свое запоздавшее veto. Но Харитон Артемьич не терял надежды и решил судиться, со всеми судиться — и с Ечкиным, и с Шахмой, и с Огибениным, и с дочерьми.
— Всех в бараний рог согну! — кричал он, расхаживая по своему кабинету в халате. — Я им покажу!..
Лучшее утешение в несчастии, как известно, — чужие несчастия. За этим дело не стало. В великом посту приехал в Заполье старик Колобов и завернул навестить Харитона Артемьича.
— А! пришел посмотреть на голого свата! — встретил его Малыгин, впадая в ожесточенный тон. — Вот полюбуйся… Один халат доченьки оставили из милости.
— Все под богом ходим, Харитон Артемьич, — уклончиво ответил Михей Зотыч, моргая и шамкая. — Господь даде, господь отъя… Ох, не возьмем с собой ничего, миленький! Все это суета.
— Нечего сказать, хороша суета!.. А ты-то зачем приехал к нам? Небойсь в банк хочешь закладываться? Ха-ха… У всех теперь одна мода, а ваши мучники готовы кожу с себя заложить.
— Уж как бог даст… да… — шамкал Колобов. — Оно тово, действительно поджимают нас, очень поджимают… У вас в городе-то лес рубят, а к нам щепки летят.
— Так, так, сватушка. У тебя и рука в банке своя… Галактион-то вызволит.
— Уж это што говорить — заступа… Позавидовал плешивый лысому. По-твоему хочу сделать: разделить сыновей. Хорошие ноне детки. Ох-хо-хо!.. А все суета, Харитон Артемьич… Деток вон мы с тобой судим и рядим, а о своей душе не печалуемся. Только бы мне с своим делом развязаться… В скиты пора уходить. Вот вместе и пойдем.
— Нет, брат, шалишь! Я сперва еще всех на подсудимую скамью запячу! Жив не хочу быть, пока не оборудую этого самого дела!
— Крутенек ты, сватушка, как я погляжу, а на сердитых иоду возят.
— Ничего, авось за собакой камень не пропадет! Я теперь на отчаянность пошел… С голого, что со святого, — взять нечего.
Старики разговорились. Все-таки они были свои и думали одинаково, не то что молодежь. Михей Зотыч все качал своею лысою головой и жаловался на худые дела.
— Ох, плохо будет, сватушка, всем плохо!.. Ведь можно было бы жить, и еще как можно, если бы все не набросились строить мельницы. По Ключевой-то теперь стоном стон стоит… Так и рвут, так и рвут. Что только и будет!..
— Зачем две-то новых мельницы выстроил?
— А затем, сватушка, что три сына у меня. Хотел каждому по меленке оставить, чтобы родителя поминали… Ох, нехорошо!.. Мучники наши в банк закладываются, а мужик весь хлеб на базары свез. По деревням везде ситцы да самовары пошли… Ослабел мужик. А тут водкой еще его накачивают… Все за легким хлебом гонятся да за своим лакомством. Что только и будет!..
— Чему быть-то? Ничего не будет.
— А бог-то? Не потерпит батюшко нашего зверства… Божий дар травим да беса тешим.
Михей Зотыч прожил в Заполье недели две и, по обыкновению, обошел весь город и везде побывал. За десять лет город нельзя было узнать, и старик только качал головой. Все-то по-новому, по-модному, на отличку. Старинку как метлой вымело. Побывал Михей Зотыч и на новой вальцовой мельнице Луковникова и уже не знал, дивиться ему или нет. Это была уже не мельница, а целая фабрика. Даже жаль делалось, как гоняют хлеб по всем пяти этажам, с жернова на жернов, между валами, по ситам, веялкам и самотаскам. Завернул Михей Зотыч и к Замараеву. Тут дело верное — без обрезков и без моды. Закончились эти путешествия новым банком, где встретил Михея Зотыча старый приятель Вахрушка.
— Здравствуй, чиновник, — говорил Колобов, разглядывая Вахрушкину ливрею. — Шут не шут, а около того.
— Вот и вы на нашу мельницу завернули, Михей Зотыч, — отвечал в гон Вахрушка. — У нас чистая работа.
— Пришел в сапогах, а ушел босиком? На что чище… Вон и ты какое себе рыло наел на легком-то хлебе… да. Что же, оно уж завсегда так: лупи яичко
— не сказывай, облупил — не показывай. Ну, чиновник, а ты как думаешь, возьмут меня на вашей мельнице в заклад?
— Как же можно, Михей Зотыч, чтобы вам не дали под заклад… Всякие народы закладываются, а вам-то на особицу дадут.
— Так, так, миленький… Верно. Когда волк таскал — никто не видал, а когда волка потащили — все увидели.
