Опять опустело село, и теперь уже наглухо. Жнитво — самое горячее время в полях. Целую неделю от воскресенья до воскресенья народ не ночует дома. Боятся: вдруг налетит ураган и вымолотит все зерно до последнего, или град на последях ударит. Нынче день год кормит. Жнут, не разгибая спины, мужики, бабы, подростки со стариками. Ребятишки, те вертятся около становища, грудных караулят, зыбки качают. Утром жнут по заре, покудова росно и влажно. Позавтракают, когда солнышко встанет в дерево вышиной, опять жать, до обеда. Самое жаркое время, нельзя жать, — из горсти сыплется, — тогда спать полягут. Угомонится малость солнышко — опять жать до ужина и после ужина по вечерней заре до самой полуночи.
Те, кто пожнется с своим, едут на сторону жать испольное, съемное, или за деньги барину. И так идет время от самой казанской до ильина дня. Не знаешь совсем, кто на селе хворый, кто здоровый, есть холера или нет ее.
В Новой на лето умерло человек шестьдесят, а потом затихать стало. Люди только болели холерой, но не умирали.
Однажды через наше село проезжала фельдшерица. Не знаю, как и от кого узнала обо мне, заехала. Поговорили обо всем, что у нас было сделано, и она настойчиво просила меня приехать в больницу поговорить с доктором. Было это за восемнадцать верст, и я пошел пешком. По дороге теперь уже не было никаких «карантинов»: иди куда хочешь, беспрепятственно. Заметно только более зоркое приглядывание к прохожему человеку со стороны мужиков. Как всегда, кланяются при встрече, снимают шапки, а острый подозрительный взгляд исподлобья так и щупает со всех сторон незнакомца, так и пытает.
Доктор оказался очень простым и ласковым человеком, но был так занят, что мне удалось поговорить с ним урывками десять-пятнадцать минут, не больше. Оставил ночевать меня, просил распорядиться едой и чаем, сам наскоро кончил прием больных, вскочил на тройку давно ожидавших земских, поскакал на сторону.
— Каждый божий день так! — рассказывал служитель, угощая меня докторским чаем, — вскочил с зарей, не протрет путем глаз, — скачет! Сказывают, в Троцком теперь завелась: как косой косит, вповалку...
Здесь за лето впервые я просмотрел газеты, узнал об ужасах, какие были во всем Поволжье. В Х-ске толпа убила доктора, а в С-ве разгромила холерные бараки и полицию, в других городах тоже бунтовали. И везде умирал народ сотнями в день.
Из земской аптечки выдали мне порошок сулемы для приготовления обеззараживающей жидкости, пузырек мятных капель от рвоты и других каких-то безобидных капель «от живота».
— Все это не действительно против холеры, — говорил фельдшер, снабжавший меня лекарствами, — но успокаивает... Ведь у нас как? Коли болен человек, обязательно лекарства давай, иначе не понимает...
Обогатили меня еще книжками, правилами для санитаров, и я вернулся домой с гордым чувством признанного борца с тяжелой бедой.
Дома с первых же дней пришлось невольно выступить в такой роли, какой я не ждал и не думал брать на себя. Выданные из больницы лекарства предполагалось тратить только в случае несомненной холеры. Буде кто захворает с явными признаками, я должен был тотчас залить сулемным раствором все зараженные места, дать для успокоения больного капель и гнать скорее за доктором.
Но, как говорится: бог за нас, а черт прямо в глаз.
Первой узнала о моих лекарствах бабушка Авдотья и стала подговариваться к тому, чтобы добрую половину отлить ей: у нее часто голова кружится и живот крутит, да и бабы иной раз пристают... против тошноты чтоб!
Не успел я отказать бабушке Авдотье, как пришел сосед Максим, страдающий давнишней застарелой хворью.
Этот так упорно просил хоть капельку, хоть понюхать только, что я не знал, куда деться. Все мои доводы, все уверенья — как об стенку горох. Я ему — о холере, а он:
— Ну что тебе стоит одну каплю с чаем мне...
— Да ведь не поможет!
— А може, господь смилостивится... Мне и так стало куды легче с той поры, как ты не велел мне сырую воду пить... Чай теперича пью — и свет увидал. Вот бы еще капельку этого? Василич! — просил он, чуть не молясь, — а утоли страдающего!
Не устоял, налил ему стакан крепкого чая и в чай пустил три капли мятной настойки. Сам я не смеялся потому только, что не хотелось обижать мужика. Он же, выпив с жадностью лекарства, так просиял, так приободрился и пошел домой таким козырем, что я растерялся. Потом Максим не переставал благодарить меня и все уверял, что капли поставили его на ноги. Вслед за Максимом пришла баба с годовалым парнишкой. Ребенок хворал расстройством желудка и до того истощился, что не держал на плечах голову, как трехмесячный.
— Третью недельку, мотри-ко, так-то! — жаловалась баба. — И меня измотал и сам извелся... Вишь, что осталось его!
— Ты ба к доктору съездила.
— Да-ть ездила раз... Где его возьмешь, доктора? Его, сказывают, и не видит никто. Все где-то холеру гоняет...
Дал ребенку три капли. Самому было совестно, убежать впору. А баба в благодарность пару яичек вынимает из тряпочки. Ребенку тоже полегчало. И с той поры к нашей избе потянулись все, кому не лень, как к новому источнику: и старухи с затяжной простудой, и старики с ревматизмом, и малых ребят приводили с трахомой на глазах...
Попал я в то нелепое положение, от которого даже теперь стыдно. Холеры не было, а были больные с застарелыми, по большей части неизвестными мне хворями. Я посылал их к доктору, а они резонно указывали, что доктора теперь не сыщешь нигде, и приставали ко мне до одури с просьбой уделить малую толику капель... Мятных капель от ревматизма и чесотки.
Прошел ильин день. Народ пожался, намолотил на семена рожь. Косили овсы. В это время вдруг заболел, и заболел холерой, молодой жизнерадостный и крепкий мужик Влас. Скрутило его в каких-нибудь два-три часа. Вышло дело так.
Косил Влас овес у самой грани, прилегавшей к яровому полю Новой деревни. Грань шла по потному полевому овражку, полному свежих, оправленных и не оправленных в сруб родничков. Мужику захотелось пить, а на горе вода, взятая из дома в лагунке, вся вышла. Не стерпел, спустился в овражек и напился в первом же родничке. Напился и тут же почувствовал себя плохо. Запрягли наскоро лошадь, привезли домой и только успели уложить на кровать — он умер в страшных корчах и судорогах. Позвали меня.
В избе на покрытой соломой кровати лежал труп недавнего красавца Власа с поднятыми кверху коленями и кривыми, точно вывихнутыми руками. Лицо так похудало, так глубоко ввалились глаза и почернело все в нем, что нельзя было узнать его. С покойником были только отец и жена, молодая перепуганная баба. Ни соседи, ни родные, уже знавшие о несчастье, не пришли. Не было и обычного чтения псалтири.
— Не пришли! Никто не пришел, — шептала баба, и в эту минуту для нее было большим страданием не то, что умер муж, а то, что никто не пришел к ним разделить горе.
Незадолго до этого я сам говорил народу о заразительности холеры, советовал опасаться заразы от больных и покойников, советовал не ходить в холерные избы на поминки... Словом, говорил и советовал много благоразумного, необходимого для борьбы с нагрянувшим бедствием.
Но теперь при виде полного одиночества несчастной семьи во мне зашевелилось оскорбление. Стыдно стало и за себя, и за людей.
— Не пришли...
Старик не поздоровался даже. Прежде он любил встречаться со мной, душевно и ласково разговаривал, расспрашивал о городской жизни и всегда удивлялся, что в городе продают воду по копейке за два ведра.
Я подошел к нему; а он сверкнул навстречу сухим злым взглядом глубоких глаз, заговорил, кидая словами:
— Погляди, погляди! Узнаешь, что ль, Власа-то? Кто это такой дошлый? Кому надо собачью смерть наслать на парня? Помер... помер... без покаянья... Ты что пришел? Кто звал тебя? Попа надо, не тебя!
Старик отвернулся, закрылся, как маленький, руками — всхлипнул, словно заскулила собака:
— Без покаянья... Хрестьянского погребенья не дают...
Потом срыву повернулся к двери, вышел, хлопнул ею вовсю, так что затряслись тонкие стены избы, и уже из сеней договорил злым, надсаженным голосом:
— Пр-ровалитесь вы в тар-тарары! Анафемы прокляты!
Староста нарядил четырех мужиков. Приготовили гроб, могилу, обмыли покойника и, когда смеркалось, пронесли его прямо на кладбище, схоронили. Батюшки, по обыкновению, не было дома.
Я хотел было, засыпать гроб и могилу известкой, но старик с такой яростью накинулся на меня, что пришлось оставить это.
Зато молодая вдова оказалась куда покладистей. Она вскипятила два больших чугуна, вымыла сулемным раствором всю избу, кровать и лавки, сожгла подстилку, одежду, в которой Влас захворал, и все лишнее тряпье.
Вернувшись с кладбища, мужики тоже не побрезговали сулемой.
— Зашли во двор, где я приготовил для них целую корчагу, и с удовольствием выплескались в ней до последней ниточки.
Смертью Власа началась и кончилась в нашем селе холерная эпидемия.