Японская башня (Хирьяков)/ДО

Японская башня : Легенда
авторъ Александръ Модестовичъ Хирьяковъ

Источникъ: Хирьяковъ А. М. Легенды любви. — СПб.: «Издатель», 1898. — С. 53.

I

Старый микадо умиралъ. Несмотря на всѣ старанія придворнаго врача Инъ-Яна, а можетъ быть и благодаря этимъ стараніямъ, силы старика съ каждымъ часомъ убывали, изсохшіе члены холодѣли, дыханіе становилось все медленнѣе, наконецъ послѣдній вздохъ оборвался, послышалось легкое хрипѣніе и затѣмъ все смолкло.

— Не думаетъ-ли источникъ разума высокочтимый Инъ-Янъ, что солнце Японіи закатилось? — раздался голосъ перваго министра Геде-но-Мими.

Инъ-Янъ наклонился къ тѣлу микадо; пощупалъ пульсъ, потрогалъ виски и, повернувшись къ первому министру, въ знакъ почтенія слегка подогнулъ колѣни, потянулъ въ себя воздухъ и объявилъ, что океанъ мудрости и гора совершенствъ великолѣпный Геде-но-Мими правъ, какъ и всегда^ и что солнце Японіи дѣйствительно закатилось.

Хотя первый министръ и ожидалъ этого отвѣта, но, тѣмъ не менѣе, былъ такъ пораженъ имъ, что забывши всѣ приличія, повернулся какъ волчекъ на своемъ мѣстѣ и быстро, насколько позволяли ему его солидные годы, общественное положеніе и не менѣе солидное брюшко, выбѣжалъ изъ спальни и остановился только у самыхъ дверей залы государственнаго тайнаго совѣта. Здѣсь Геде-но-Мими перевелъ духъ и съ важностью вошелъ въ залу, гдѣ уже давно собрались всѣ придворные, начиная съ министровъ и кончая помощниками младшихъ истопниковъ.

Въ этотъ печальный для Японіи день засѣданіе совѣта длилось чрезвычайно долго, и министры и придворные сильно проголодались, наперерывъ обсуждая, какъ-бы устроить государственныя дѣла къ наибольшей славѣ и благополучію Японіи. Даже ласточки, сидѣвшія надъ окнами залы совѣта, проголодались, слушая, какъ совѣщались придворные. Наконецъ, было рѣшено, что такъ какъ микадо умеръ, то править онъ больше государствомъ не будетъ и слѣдовательно и править долженъ кто-нибудь другой. А такъ какъ въ Японіи было принято, чтобы послѣ смерти микадо государствомъ правилъ его наслѣдникъ, и такъ какъ наслѣдницей стараго микадо была его единственная дочь принцесса Митори, то всѣ согласились, что царствовать будетъ она, но что прежде чѣмъ вручить ей власть, надо ее выдать замужъ, чтобы царскій родъ не прекратился. Наконецъ, видя, что всѣ придворные достаточно поспорили и достаточно утомились, радѣя объ интересахъ Японіи, Геде-но-Мими сказалъ, что выборъ надо предоставить принцессѣ, а повсюду разослать гонцовъ за женихами. Такъ всегда дѣлалось въ Японіи, когда выходила замужъ какая-нибудь изъ дочерей микадо, и придворные это, конечно, знали, но они знали также, что на ихъ обязанности лежатъ совѣщанія въ тайномъ совѣтѣ, а каждый изъ нихъ старался ревностно исполнять свои обязанности на пользу и славу Японіи.

На слѣдующій день послѣ засѣданія Геде-но-Мими разослалъ во всѣ стороны гонцовъ и приказалъ имъ объявлять во всѣхъ мѣстахъ, что принцесса Митори ищетъ мужа, и чтобы черезъ мѣсяцъ женихи собрались въ большой дворцовой залѣ. Посылая гонцовъ, Геде-но-Мими каждому успѣлъ пожаловаться на тяжелое бремя государственныхъ заботъ и между прочимъ на капризный характеръ принцессы Митори, съ которой врядъ-ли будетъ счастливъ ея будущій мужъ. Хитрый министръ надѣялся, что если гонцы разнесутъ его слова во всѣ стороны, то мало кто захочетъ свататься, и тогда принцесса, вѣрнѣе всего, достанется его племяннику, Окози. Весьма вѣроятно, что все такъ-бы и случилось, какъ хотѣлъ Геде-но-Мими, еслибы подъ окномъ той комнаты, въ которой министръ бесѣдовалъ съ гонцами, не сидѣла старая ласточка.

II

Весь этотъ день ласточки очень оживленно кружились надъ городомъ и, покружившись, слетались на совѣщаніе.

На совѣщаніи было рѣшено отправить своихъ гонцовъ и самимъ выбрать принцессѣ жениха, такъ какъ племянникъ министра совсѣмъ не нравился ласточкамъ. Такъ и сдѣлали.

Долго ласточки летали. Долго обыскивали всѣ острова Японіи и никакъ не могли найти подходящаго жениха для принцессы. Одинъ былъ слишкомъ высокъ, другой слишкомъ малъ, одинъ красивъ, но слабъ, другой очень силенъ, но безобразенъ. Одинъ, казалось, всѣмъ хорошъ, но когда ласточки стали присматриваться къ нему, то оказалось, что онъ птицеловъ, а ласточкамъ вовсе не хотѣлось, чтобы повелителемъ Японіи былъ птицеловъ. Печальныя и усталыя летѣли ласточки по направленію къ столицѣ и вдругъ, пролетая надъ рѣкой, они замѣтили плотъ, связанный изъ длинныхъ бревенъ, а на плоту человѣка, который держалъ въ рукахъ огромный шестъ, и, упираясь имъ въ прибрежные камни, управлялъ движеніями своего плота. Человѣкъ былъ молодъ, могучъ и прекрасенъ, а глаза его сіяли, какъ звѣзды. Ласточки спустились на плотъ и тутъ замѣтили, что человѣкъ былъ не совсѣмъ одинъ; кромѣ него, на плоту сидѣлъ еще лебедь, у котораго одно крыло было обвязано тряпками. Ласточки тотчасъ-же вступили съ лебедемъ въ разговоръ. Хотя ласточки и лебеди принадлежатъ къ различнымъ породамъ птицъ, но понимаютъ другъ друга совершенно свободно. Быть можетъ, оттого, что имъ нечего дѣлить и не изъ-за чего ссориться.

— Я летѣлъ высоко надъ рѣкою, — разсказывалъ лебедь ласточкамъ, — когда увидѣлъ меня охотникъ и пустилъ стрѣлу свою въ меня. Съ перешибленнымъ крыломъ упалъ я въ прибрежные камыши, гдѣ меня увидалъ этотъ добрый человѣкъ. Онъ обмылъ мою рану, онъ перевязалъ мое сломанное крыло. Скоро я буду опять летать, но никогда не забуду этого человѣка.

— Онъ долженъ быть мужемъ принцессы, — защебетали ласточки, и послѣ непродолжительнаго совѣщанія одна изъ ласточекъ, которая научилась говорить благодаря знакомству съ придворнымъ попугаемъ, обратилась съ длинной и обстоятельной рѣчью къ молодому человѣку и совѣтовала немедленно отправиться къ принцессѣ.

— Милая ласточка, — отвѣчалъ юноша, — вѣдь я простой дровосѣкъ, я привыкъ къ лѣсному простору. Что мнѣ дѣлать въ раззолоченныхъ дворцахъ? Я, Тенріо, жилъ до сихъ поръ въ своей хижинѣ и никогда никому ничего не приказывалъ; никогда не былъ господиномъ, и вдругъ я стану господиномъ Японіи. Да развѣ принцесса Митори не можетъ найти себѣ жениха изъ князей и царевичей? Вы говорите глупости, милая птичка-ласточка.

Но ласточка не унималась. Она такъ убѣдительно и краснорѣчиво говорила (уроки придворнаго попугая, очевидно, не пропали даромъ), такъ описала красоту принцессы Митори, что Тенріо, наконецъ, поколебался и рѣшилъ попытать счастья.

Ласточки весело защебетали и полетѣли впередъ показывать дорогу, и только самая старая изъ нихъ подсѣла къ лебедю и тихонько шепнула: «Я думаю, что изъ этой затѣи подругъ врядъ-ли выйдетъ что-либо путное. Онъ, кажется, мечтатель и хотя человѣкъ добрый и справедливый, но это не совсѣмъ то, что требуется». На эти слова лебедь отвѣчалъ только многозначительнымъ шш-шш!..

III

Принцесса Митори озабоченно ходила по роскошной залѣ своего дворца. Ея маленькій лобъ, быть можетъ, въ первый разъ покрылся морщинками, выражавшими сильное недоумѣніе и нетерпѣніе. По временамъ, когда принцессѣ надоѣдало хмуриться и ломать свой вѣеръ, она подходила къ зеркалу; въ зеркалѣ тогда появлялось такое прелестное созданіе, что принцесса всякій разъ не могла удержаться, чтобы не послать воздушный поцѣлуй, и тогда прелестное созданіе въ зеркалѣ отвѣчало ей тѣмъ-же. Это занятіе заставляло ее на время забывать о томъ, что сказалъ ей сегодня Геде-но-Мими. А этотъ противный министръ Геде-но-Мими сказалъ, что для блага Японіи, — этими словами онъ всегда начинаетъ свои самыя скучныя рѣчи такъ, — что для блага Японіи необходимо, чтобы она, принцесса Митори, выбрала себѣ мужа изъ тѣхъ людей, которыхъ завтра она увидитъ въ большой залѣ главнаго дворца. Но чтобы не очень затруднять ее въ выборѣ, онъ, Геде-но-Мими, предложитъ женихамъ разгадать какую-нибудь загадку, и къ выбору будутъ допущены только тѣ, которые разгадаютъ ее. Но это облегченіе мало успокоило принцессу. Все это было такъ ново, такъ неожиданно… и принцесса никакъ не могла успокоиться и все ходила по мягкому ковру своей залы.

Вдругъ за окномъ, выходящимъ въ садъ, раздалось особенно рѣзко щебетаніе ласточекъ. Любопытная принцесса выбѣжала въ садъ, гдѣ она увидѣла цѣлую стаю ласточекъ, оживленно щебетавшихъ. Она пошла къ нимъ, онѣ перелетѣли нѣсколько дальше. Митори пошла за ними, но чѣмъ дальше она шла, тѣмъ дальше отлетали ласточки, пока не привели ее въ дальній уголъ сада къ высокому забору изъ крѣпкихъ заостренныхъ кольевъ. За этимъ заборомъ стоялъ человѣкъ съ красиво наброшенной шкурой медвѣдя на плечахъ. Человѣкъ былъ молодъ, могучъ и прекрасенъ, а глаза его сіяли какъ звѣзды.

— Кто ты? — спросила восхищенная принцесса.

— Я Тенріо, дровосѣкъ. Я плылъ на своемъ плоту, когда ко мнѣ прилетѣла щебетунья ласточка и уговорила свататься за принцессу Митори. Когда я пришелъ въ вашъ городъ, ласточка мнѣ велѣла ждать здѣсь и сказала, что здѣсь я увижу принцессу. Можетъ быть, ты мнѣ скажешь, милая дѣвушка, гдѣ живетъ принцесса Митори?

— Ты во время пришелъ, Тенріо, — сказала принцесса, — завтра во дворцѣ принцесса будетъ выбирать себѣ мужа, но прежде чѣмъ она выберетъ, всѣмъ женихамъ будетъ предложена загадка и кто не отгадаетъ, тотъ можетъ отдохнуть у себя дома скорѣе, чѣмъ хочетъ. А ты умѣешь отгадывать загадки?

— Ты сама для меня загадка, милая дѣвушка. Кто ты? Я думаю, что ты сама принцесса Митори, и если это такъ, то значитъ загадка разгадана.

— Отгадай же загадку и завтра, какъ ты отгадалъ ее сегодня и тогда…

Принцесса не докончила своихъ словъ и посмотрѣла на Тенріо такъ ласково, что дровосѣкъ готовъ былъ сейчасъ вспомнить свое ремесло и начать рубить колья забора, какъ онъ рубилъ деревья. Но принцесса засмѣялась звонкимъ смѣхомъ и убѣжала. Тенріо долгое время стоялъ, какъ окаменѣлый, наконецъ, промолвилъ:

— Правду сказала ласточка, я не видалъ никого прекраснѣе принцессы Митори. И если завтра счастье мнѣ улыбнется, тогда…

IV

На другой день, прибывшіе со всѣхъ концовъ Японіи женихи собрались въ огромную залу, въ которой еще такъ недавно принималъ старый микадо своихъ гостей и выслушивалъ просьбы своихъ подданныхъ. Когда всѣ собрались, Геде-но-Мими торжественно ввелъ принцессу Митори и помогъ ей взобраться на ступеньки высокаго золотого трона. Принцесса усѣлась и долго не поднимала глазъ, потомъ взглянула и, обведя взоромъ всю залу, замѣтила среди богато разодѣтыхъ князей и вельможъ стройнаго Тенріо. Среди этой толпы въ своемъ скромномъ нарядѣ онъ казался принцемъ, переодѣвшимся въ платье дровосѣка, а стоявшіе около него знатные люди казались въ сравненіи съ нимъ дровосѣками.

Наступила тишина. Геде-но-Мими поднялся на небольшое возвышеніе около трона принцессы и старческимъ, но громкимъ и внятнымъ голосомъ пригласилъ присутствовавшихъ внимательно выслушать загадку.

— Звѣзды мудрости, океаны пониманія! — говорилъ Геде-но-Мими, — только того выберетъ принцесса въ мужья, кто съумѣетъ отгадать загадку. Слушайте и отвѣчайте.

Еще тише стало въ огромной залѣ, всѣ притаили дыханіе, и только ласточки подъ окномъ весело щебетали. И раздался снова голосъ Геде-но-Мими.

— Что простые поденщики, плотники, рыболовы, земледѣльцы, дровосѣки и охотники часто видятъ? Князья могучіе, вельможи именитые и прекрасныя подруги нашей прекраснѣйшей принцессы рѣдко видятъ, а ты прекраснѣйшая изъ прекрасныхъ, ты, солнце Японіи, принцесса Митори никогда не видала? Разгадайте, владыки разума, загадку недостойнаго слуги вашего скудоумнаго Геде-но-Мими.

Заволновалось, загудѣло многолюдное собраніе, нахмурились брови, поникли головы, призадумались и мудрецы и простоватые. Другъ у дружки спрашиваютъ, никто придумать не можетъ. Призадумалась и сама принцесса Митори. Одинъ Геде-но-Мими только спокойно усмѣхается и вглядывается въ толпу, словно ищетъ кого-то. И вотъ проталкивается сквозь толпу богато разодѣтый Окози, расталкиваетъ могучими плечами придворныхъ, жадными глазами смотритъ на принцессу и говоритъ:

— Удивляюсь, что такъ долго думаютъ почтенные сограждане, загадка не трудная. Люди простые часто видятъ равныхъ себѣ; рѣдко видятъ равныхъ себѣ князья и вельможи, а тѣмъ болѣе прекрасныя подруги нашей прекраснѣйшей принцессы — рѣдко видятъ онѣ равныхъ себѣ. Ну, а наше свѣтлое солнце, наша прелестная принцесса Митори никогда не видала равной себѣ.

— Отгадалъ, отгадалъ, — зашумѣли придворные, — одинъ только отгадалъ, — и спѣшили привѣтствовать будущаго микадо.

Поблѣднѣла принцесса и не смѣетъ глазъ поднять. А Геде-но-Мими весело смотритъ на племянника и тоже слушаетъ льстивыя поздравленія придворныхъ, которые знаютъ, что править государствомъ будетъ, конечно, Геде-но-Мими, потому что Окози боги дали только высокій ростъ да могучія плечи. И все больше вьются льстецы и просители около перваго министра, а тѣ, что ни льстить, ни просить не хотятъ, стоятъ поодаль и думаютъ, какъ имъ-то въ голову не пришла такая разгадка. И невольно у каждаго рождается подозрѣніе: разсказалъ старый Геде-но-Мими племяннику, въ чемъ дѣло: обманулъ и народъ японскій, и принцессу. И стоятъ женихи, головы опустили и не знаютъ, что дѣлать.

Но вдругъ раздается на всю залу молодой звонкій голосъ:

— Не отгадана еще загадка, не такъ вы ее рѣшаете!

Вспыхнули щеки у принцессы Митори, еще ниже клонитъ она свою прекрасную голову. Знаетъ она этотъ голосъ. Разъ въ жизни услыхала и забыть не можетъ.

Смутился Окози и смотритъ на Геде-но-Мими, а что сказать не знаетъ, и тотъ молчитъ, а толпа жениховъ шумитъ, волнуется, точно лѣсъ подъ напоромъ вѣтра.

Подходитъ къ самому трону молодой Тенріо, горятъ его глаза, щеки его пылаютъ, и говоритъ онъ звонкимъ дрожащимъ голосомъ:

— Не отгадана еще загадка, не отгадана. Послушайте, что я вамъ скажу: всякій разъ, когда солнце Японіи смотритъ въ свое зеркало, всякій разъ оно видитъ такое же свѣтлое солнце, прекрасную принцессу Митори.

Еще больше зашумѣла толпа, зашумѣла, заволновалась и ничьихъ голосовъ разобрать нельзя, одинъ только общій гулъ стоитъ. Поблѣднѣлъ старый Геде-но-Мими, хочетъ что-то сказать, но ничего разобрать нельзя, видно только, что онъ губами шевелитъ, а толпа придворныхъ все рѣдѣетъ около стараго министра и все гуще толпятся близъ трона принцессы, гдѣ стоитъ молодой дровосѣкъ.

— А я вамъ разгадаю загадку, — кричитъ Тенріо, — я вамъ скажу, чего не видала принцесса, никогда не видала, и что рѣдко видятъ ея придворные и что лишь бѣдняки видятъ часто.

Все сильнѣе и сильнѣе раздается молодой голосъ, и смотритъ Митори на юношу, и глазъ отвести не можетъ.

— Слушайте, слушайте, что я вамъ скажу! — звучитъ молодой голосъ Тенріо. — Простые поденщики, рыболовы и плотники, охотники и земледѣльцы часто видятъ слезы людскія, сами плачутъ и слезы видятъ. Но рѣдко видятъ слезы князья и вельможи, и никогда еще не видала ихъ принцесса Митори, ни одной слезы людской.

Молчала толпа, всѣ ждали, что скажетъ Геде-но-Мими, но онъ колебался и не зналъ, что ему сказать, когда поднялась со своего трона сама принцесса Митори и, взявъ корону и мечъ стараго микадо, сошла внизъ, подошла къ Тенріо и надѣла на него корону и дала ему въ руки мечъ, а потомъ, взявъ его за руку, взошла съ нимъ вмѣстѣ на тронъ и сказала:

— Да здравствуетъ микадо!.. да здравствуетъ солнце Японіи!

Тогда всѣ, кто былъ въ залѣ, попадали на полъ въ знакъ своего глубочайшаго уваженія къ новому микадо, и долго никто не подымался, такъ какъ каждому хотѣлось показать, что онъ не меньше другихъ почитаетъ микадо.

V

Какая радость охватила сердца всѣхъ жителей Японіи. Придворные писаря писали день и ночь объявленія, въ которыхъ возвѣщалось народу о радостномъ событіи. По всей Японіи жителямъ было разрѣшено готовить себѣ самыя вкусныя кушанья и танцовать, кто сколько сможетъ. Геде-но-Мими, какъ человѣкъ благоразумный, объяснилъ Окози, что хотя ихъ родство вовсе не такое близкое, какъ предполагали раньше, все же лучше, если Окози уѣдетъ куда-нибудь подальше, чтобы никто не могъ обвинять перваго министра въ покровительствѣ родственникамъ. Послѣ этого Геде-но-Мими сталъ придумывать всевозможныя празднества и, посвящая Тенріо во всѣ тонкости управленія государствомъ, объяснилъ, что первая обязанность микадо — поддерживать въ подданныхъ веселое настроеніе. Молодой микадо не замѣчалъ какъ летѣло время: сегодня онъ долженъ былъ принимать какое-нибудь посольство, завтра присутствовать на конкурсѣ стихосложенія, послѣзавтра принимать депутацію ученыхъ историковъ, которые, разбирая рукописи въ архивахъ, нашли, что онъ, Тенріо, происходитъ по самой прямой линіи отъ богини Аматеры, покровительницы японскаго государства. Однимъ словомъ бывшему дровосѣку приходилось отдавать всѣ свои силы на пользу государства, и онъ скоро почувствовалъ, что занятія микадо врядъ ли уступитъ въ трудности работѣ дровосѣка.

Неизвѣстно, сколько времени продолжалось бы такое веселье, но во время одного особенно шумнаго и роскошнаго праздника надъ окраиной города показалось яркое зарево пожара.

— Что это, пожаръ? — вскричалъ Тенріо.

— Солнце вселенной, — нѣжно сказалъ Геде-но-Мими, — стоитъ ли безпокоиться изъ-за какого-нибудь сарая? Сегодня сарай сгорѣлъ, завтра его выстроятъ. Взгляни лучше на опечаленныя лица твоихъ вѣрныхъ рабовъ, тѣнь твоего безпокойства легла на нихъ тяжелой печалью, долгъ микадо подавать примѣръ веселья.

— Молчи, глупый старикъ! — закричалъ Тенріо, — долгъ микадо велитъ мнѣ бѣжать туда, гдѣ страдаютъ мои подданные.

— Хорошо, хорошо, солнце вселенной, — засуетился Геде-но-Мими, — сейчасъ я велю начальнику скороходовъ, чтобы онъ распорядился подать носилки. Солнце вселенной, быстрѣйшій изъ микадо, куда ты?!

Но Тенріо уже сбѣгалъ внизъ по широкимъ ступенямъ дворцовой лѣстницы, и придворные едва поспѣвали за нимъ. Когда же бывшій дровосѣкъ выбѣжалъ на улицу и почувствовалъ подъ ногами твердую почву вмѣсто дворцовыхъ ковровъ, онъ вспомнилъ родные лѣса, рванулся впередъ и скоро оставилъ далеко за собой блестящую толпу придворныхъ. Чѣмъ дальше бѣжалъ Тенріо, тѣмъ улицы становились уже, грязнѣе, а дома ниже и хуже. Тенріо нѣсколько разъ то падалъ, то зацѣплялся своей одеждой за изгородь, наконецъ, добрался до мѣста пожара. Это была самая бѣдная часть предмѣстья. Она отдѣлялась рукавомъ рѣки отъ остального города, и, благодаря этой преградѣ, огонь ограничился только небольшимъ количествомъ жертвъ.

Когда Тенріо прибѣжалъ, пожаръ уже кончился, и дымились однѣ развалины. Жители печально бродили около своихъ бывшихъ домовъ, стараясь высмотрѣть, не уцѣлѣло-ли что-нибудь изъ прежняго достатка. Тенріо давно не видалъ такихъ бѣдныхъ людей, онъ какъ-то незамѣтно для себя самого забылъ о ихъ существованіи, и теперь ему стало такъ стыдно своего богатаго платья при видѣ этихъ лохмотьевъ, при взглядѣ на эту едва прикрытую нищету! Онъ сталъ шарить по карманамъ: къ счастью его кошелекъ былъ съ нимъ, и онъ сталъ раздавать деньги, — каждому семейству по золотой монетѣ, и скоро всѣ деньги были розданы.

— Я сейчасъ пойду во дворецъ и велю вамъ доставить все, что вамъ надо: и хлѣба, и рису, и рыбы, и платья. Но скажите мнѣ, добрые люди, отчего произошелъ пожаръ?

— Какъ же ты не знаешь, отчего произошелъ пожаръ? — удивленно повторяли бѣдняки, — какъ же ты не знаешь, что князь, которому принадлежитъ это мѣсто, захотѣлъ выселить насъ отсюда и для этого не принялъ отъ насъ платы, а вмѣсто этого зажегъ наши дома. Но какой же ты микадо, если ты этого не знаешь?

— Но вѣдь я человѣкъ, а не богъ, — промолвилъ смущенный Тенріо. — Откуда же мнѣ знать все, что дѣлается на землѣ?

— Какъ откуда? — опять закричали въ одинъ голосъ бѣдняки. — А «государственное око»?.. Развѣ ты не всходишь каждый день на государственную башню и не осматриваешь оттуда всѣ уголки Японіи? Ты, вѣроятно, не микадо, ты, должно быть, и не здѣшній… Откуда ты?

Въ это время среди толпы показались 12 скороходовъ, которые несли великолѣпные носилки, 12 другихъ скороходовъ шли рядомъ для смѣны, а еще 12 несли факелы и освѣщали дорогу. Тенріо взошелъ на носилки задумчивый и смущенный. Онъ, молча, поклонился толпѣ и, сказавъ скороходамъ: «домой», опустился на подушки и, задернувъ шелковый занавѣсъ, скрылся отъ глазъ изумленной толпы.

VI

Молчаливый и сумрачный явился Тенріо въ свой дворецъ и не показался гостямъ, которые мало по малу стали расходиться, рѣшивъ, что микадо усталъ или нездоровъ. Тенріо вошелъ къ себѣ въ опочивальню и, молча, опустился на ложе. Съ испугомъ взглянула на него прекрасная Митори и не посмѣла подойти, не посмѣла ничего спросить у Тенріо, такъ необычайно сурово и серьезно было выраженіе его лица.

Поздно заснула въ ту ночь прекрасная Митори, все время слышала она, какъ безпокойно ворочался на своемъ ложѣ Тенріо, и какъ по временамъ глубокій вздохъ вырывался изъ его груди.

Рано утромъ всталъ съ безсоннаго ложа Тенріо, мелькомъ взглянулъ, какъ разметавшись во снѣ съ яркимъ румянцемъ на нѣжныхъ щекахъ лежала Митори, какъ тихо и мѣрно вздымалась ея молодая грудь. Мелькомъ взглянулъ Тенріо и вышелъ и велѣлъ сейчасъ же, ни минуты не медля, послать за Геде-но-Мими.

Пристально взглянулъ Тенріо на перваго министра и, не спуская глазъ съ него, спросилъ:

— Какими государственными дѣлами будемъ мы сегодня заниматься?

— Пресвѣтлое солнце Японіи, — сказалъ старикъ, низко кланяясь, — сегодня мы хотѣли предложить твоей лучезарности совершить прогулку по рѣкѣ, которая вся будетъ освѣщена разноцвѣтными огнями, а твои подданные будутъ любоваться на тебя, когда ты поѣдешь на раззолоченной лодкѣ, съ которой во всѣ стороны будутъ летѣть ракеты синія, зеленыя, желтыя и красныя. Это будетъ очень красиво, пресвѣтлое солнце Японіи. Еще хотѣли мы, пресвѣтлое солнце…

— Замолчи!.. — прервалъ рѣчь министра строгій голосъ Тенріо. — Я хочу сегодня быть на государственной башнѣ. Веди меня.

Поблѣднѣлъ Геде-но-Мими, смутился, но потомъ поднялъ голову и съ вкрадчивой улыбкой проговорилъ:

— Пресвѣтлое солнце Японіи, я нарочно такъ долго ничего не говорилъ тебѣ про государственную башню, чтобы дать время узнать радость жизни, не омраченную никакими заботами. Твой вѣрный рабъ хотѣлъ, чтобы ты напился изъ источника счастья, не омраченнаго ни чьимъ горемъ. «Государственная башня» плохая подмога веселью. Повремени, пресвѣтлое солнце Японіи, жизнь велика, а наслажденье коротко. Спѣши насладиться, пока ты молодъ.

Такъ говорилъ Геде-но-Мими; лицо его озарилось улыбкой преданности и только гдѣ-то въ глубинѣ глазъ чувствовалось безпокойство.

Пристально посмотрѣлъ молодой микадо на своего министра и сказалъ:

— Не угодно-ли будетъ первому министру показать мнѣ дорогу.

Геде-но-Мими повиновался.

VII

Что же это была за «государственная башня», къ которой такъ стремился Тенріо, которую такъ скрывалъ Геде-но-Мими, и о которой такъ много кричали бѣдняки? Государственная башня была весьма интереснымъ учрежденіемъ. У самаго трона находилась потайная дверь, отъ которой шла винтовая лѣстница на самый верхъ башни. Башня возвышалась надъ крышей дворца, была сложена изъ громадныхъ гранитныхъ плитъ, и всякій путникъ, шедшій въ городъ, прежде всего видѣлъ эту башню, такъ какъ она была выше всѣхъ зданій въ городѣ, а крыша ея была вызолочена. Завидя эту башню, путникъ сразу проникался уваженіемъ къ микадо, такъ какъ ему казалось, что микадо непремѣнно теперь на башнѣ и смотритъ на него. И путникъ снималъ шляпу и низко кланялся.

На самомъ верху башни находилась комната, въ которую могъ входить только микадо. Въ этой комнатѣ хранилось «государственное око». «Государственное око» было ничто иное, какъ труба, но очень хорошая труба. Труба эта была устроена такъ, что черезъ нее можно было видѣть рѣшительно все, что дѣлается въ Японіи, и не только видѣть, но и слышать. Таково было чудесное свойство трубы. Стоило только приложить глазъ и внимательно посмотрѣть, и не было такого мѣста въ Японіи, которое бы ускользнуло отъ «государственнаго ока». Благодаря этому инструменту микадо и могъ знать рѣшительно все, что дѣлалось въ его царствѣ. Несомнѣнно, что это было очень хорошее изобрѣтеніе, и что въ настоящее время очень многіе правители могли бы позавидовать микадо.

Геде-но-Мими показалъ Тенріо, какъ открывается потайная дверь, проводилъ его до самой лѣстницы и тутъ, распростершись передъ молодымъ микадо, вернулся въ залу караулить, чтобы ничье постороннее око не угадало, гдѣ находится потайная дверь. А Тенріо съ замираніемъ сердца сталъ подыматься по лѣстницѣ государственной башни. По обилію, неизвѣстно откуда взявшейся, паутины можно было видѣть, что башня давно никѣмъ не посѣщалась. Воздухъ былъ спертый, пропитанный сыростью. Чѣмъ-то угрюмымъ вѣяло отъ этихъ гранитныхъ стѣнъ, слабо освѣщенныхъ маленькими окошечками. Зато въ верхней комнатѣ было хорошо, свободно, и если бы тутъ даже не было «государственнаго ока», то и тогда пребываніе на этой высотѣ было бы не безполезно для микадо. Быть на высотѣ, смотрѣть вдаль и оставаться наединѣ съ самимъ собой очень полезно для всякаго смертнаго, а тѣмъ болѣе для правителя.

Дрожащими отъ волненія руками снялъ Тенріо покрывало съ чудесной трубы. Ничего особеннаго. Труба была самая обыкновенная. И тѣ трубы, которыя были присланы китайскимъ богдыханомъ въ подарокъ прежнему микадо, были ничуть не хуже, а, пожалуй, и лучше, по крайней мѣрѣ, онѣ были вызолочены и украшены драгоцѣнными каменьями, а на этой трубѣ не было никакихъ украшеній, если не считать какихъ-то таинственныхъ надписей на никому неизвѣстномъ языкѣ.

Тенріо снялъ съ трубы крышку, нагнулся и приставивъ свой глазъ къ узкому отверстію, сталъ медленно поворачивать трубу. Сердце молодого микадо усиленно билось.

VIII

Вечеромъ, когда въ наскоро созванное собраніе государственнаго тайнаго совѣта явился микадо, придворные въ ужасѣ переглянулись. Тенріо былъ мраченъ, когда-то привѣтливо улыбавшееся лицо теперь было искажено гнѣвомъ, глаза, сіявшіе прежде, какъ звѣзды, теперь метали молніи. Молча пришелъ Тенріо къ своему мѣсту, но не сѣлъ, а только стиснулъ ручку своего трона. Нѣсколько времени молодой микадо молчалъ, молчали и придворные, и, наконецъ, бывшій дровосѣкъ не выдержалъ, и въ огромной залѣ загремѣлъ могучій голосъ, когда-то перекликавшійся съ лѣсными бурями, покрывавшій неугомонный ревъ сердитыхъ волнъ Камагавы.

На другой день по всему городу ходили всевозможные слухи объ ураганѣ, который бушевалъ въ государственномъ тайномъ совѣтѣ. Передавали, что перепуганнаго Геде-но-Мими безъ чувствъ вынесли изъ залы, и что онъ оставляетъ свой постъ и ѣдетъ для поправленія здоровья на островъ Кіу-Сіу. На мѣсто Геде-но-Мими, какъ передавали свояченицы помощниковъ младшихъ истопниковъ, назначался новый министръ Мими-но-Геде, который всегда былъ противникомъ прежней системы и ни въ чемъ не былъ согласенъ со своимъ предшественникомъ. На Мими-но-Геде возлагали большія надежды, и весь городъ былъ иллюминованъ по случаю вступленія новаго министра, и народъ до хрипоты выкрикивалъ восторженныя привѣтствія молодому микадо и новому министру. Всѣ ожидали большихъ празднествъ.

На слѣдующій же день во всѣхъ министерствахъ и управленіяхъ закипѣла самая энергичная работа. Каждое утро микадо забирался на государственную башню, и въ полдень онъ уже разсылалъ гонцовъ съ различными приказаніями во всѣ стороны государства. Послѣ полудня Тенріо снова былъ на башнѣ, а вечеромъ опять мчались въ разныя стороны гонцы и Мими-но-Геде изыскивалъ всевозможные способы осчастливить японцевъ, которые, однако, не поддавались.

Время летѣло въ неустанной работѣ. Молодому микадо по временамъ казалось, что всѣ бѣды разомъ низверглись на несчастную Японію. Тамъ случился пожаръ, тамъ не уродился рисъ, тамъ произошло наводненіе, а тамъ какой-нибудь дайміосъ тѣснилъ и обижалъ управляемый имъ народъ; а въ другомъ мѣстѣ появлялась какая-нибудь повальная болѣзнь. Каждый день надо было спѣшить на помощь и поздно вечеромъ, уходя въ свои покои и едва держась на ногахъ отъ усталости, Тенріо повѣрялъ свои горести прекрасной Митори. Она нѣжно-нѣжно глядѣла ему въ глаза, гладила его руки, ласкала его и ласково шептала: «Отдохни, успокойся, мой милый! Ты погубишь себя». Но только что первые лучи солнца прокрадывались въ опочивальню микадо, какъ онъ уже вырывался изъ объятій прекрасной Митори и спѣшилъ туда, наверхъ, откуда онъ видѣлъ и горе и радость Японіи и слышалъ и пѣсни и стоны. А прекрасная Митори тихо плакала и говорила съ упрекомъ:

— Ты разлюбилъ меня, Тенріо, ты разлюбилъ меня.

— Я попрежнему люблю тебя, дорогая Митори, — ласково утѣшалъ ее Тенріо, — но не держи меня, отпусти. Я долженъ, пойми, я долженъ идти туда, наверхъ. Мой тронъ это — Государственная башня. Это мой настоящій тронъ, съ котораго я могу слѣдить за каждымъ вздохомъ, за каждымъ біеніемъ сердца Японіи. Отпусти же меня, дорогая Митори, не держи…

IX

И онъ уходилъ, а прекрасная Митори горько плакала, одинокая, покинутая въ раззолоченныхъ покояхъ своего дворца. Наконецъ, она рѣшилась поискать союзника. Долго перебирала она въ умѣ своемъ всѣхъ приближенныхъ, и, наконецъ, выборъ ея палъ на придворнаго врача Инъ-Яна, котораго такъ уважалъ еще покойный отецъ Митори, старый микадо. Молодая женщина долго бесѣдовала съ ученымъ Инъ-Яномъ, разсказала ему откровенно свое горе и просила убѣдить не въ мѣру усерднаго микадо, что если интересы народа и очень важны, то интересы прекрасной Митори, интересы супруги микадо, тоже что-нибудь да значатъ.

Старый Инъ-Янъ долго слушалъ молодую женщину и, наконецъ, объявилъ, что надѣется излечить молодого микадо отъ его забывчивости, но что необходимо лично переговорить съ нимъ. Устроить свиданіе было не трудно, и оно состоялось очень скоро. Инъ-Янъ былъ приглашенъ къ обѣду, послѣ котораго между нимъ и молодымъ микадо завязался слѣдующій разговоръ.

— Не выслушаетъ-ли лучезарное солнце Японіи нѣсколько словъ отъ ничтожной былинки, озаренной его лучами? — спросилъ Инъ-Янъ, чуть не до земли склонясь передъ микадо.

— Хорошо, говори, только оставь придворныя церемоніи и говори скорѣй, такъ какъ я долженъ спѣшить на Государственную башню.

— Вотъ именно о Государственной башнѣ я и хотѣлъ говорить, пресвѣтлое солнце Японіи. Веселый когда-то дворецъ похожъ на монастырь. Ни танцевъ, ни прогулокъ, ни пировъ больше не существуетъ, какъ будто случилось какое-то горе, какъ будто вся Японія облеклась въ трауръ. Не слишкомъ-ли много отнимаетъ времени Государственная башня? И неужели Японія такая несчастная страна, что ей грозитъ гибель, если ея повелитель позволитъ себѣ самое невинное развлеченіе, самую кратковременную забаву? Наконецъ, неужели слуги микадо такъ нерадивы, что ихъ нельзя ни одного дня оставить безъ надзора?

— Человѣкъ слабъ, мой мудрый Инъ-Янъ, и мои слуги, не чувствуя за собой надзора, могутъ уклониться съ пути добродѣтели и тогда стоны обиженныхъ обличатъ мое нерадѣніе передъ небомъ. И потомъ… Митори! ты слишкомъ много наливаешь мнѣ вина, я опьянѣю… Мой мудрый Инъ-Янъ, какъ могу я развлекать себя пирами и зрѣлищами, когда я только что видѣлъ съ высоты Государственной башни несчастье моихъ подданныхъ? Вѣдь, если около тебя лежитъ и мучается несчастный, ты не можешь спокойно пировать? Ты прежде всего почувствуешь, что сначала надо позаботиться объ немъ, и только тогда возможно веселье, когда несчастье устранено, и несчастный человѣкъ пересталъ быть несчастнымъ. А не все-ли равно, лежитъ-ли этотъ несчастный у твоихъ ногъ или въ противоположномъ концѣ комнаты? Онъ все-таки здѣсь, около тебя, ты видишь его страданія и твое веселье невозможно. Но не все-ли равно, что онъ здѣсь, около тебя или за нѣсколько саженъ, за нѣсколько верстъ за нѣсколько десятковъ верстъ? «Государственное око» не лжетъ, я знаю, что тамъ, за стѣнами этого дворца, есть страдающіе люди. Я видѣлъ ихъ вчера, видѣлъ сегодня; знаю, что увижу ихъ завтра, и мое веселье невозможно. Оно будетъ насмѣшкой надъ ихъ страданіями.

— Пресвѣтлое солнце Японіи! Но тогда и твой сонъ, которому ты предаешься всякій разъ послѣ тяжелыхъ трудовъ является насмѣшкой надъ безсонницей страждущихъ, твой скромный обѣдъ является преступной роскошью передъ страданіями голоднаго человѣка. Ты скажешь, пресвѣтлое солнце Японіи, что безъ нихъ нельзя обойтись. Но вѣдь и радость тоже необходимая потребность. Ты вѣдь можешь постепенно уменьшить свой сонъ и ѣду и, трудно сказать, до какой степени ты можешь себя ограничить и въ этихъ потребностяхъ. Но только съ уменьшеніемъ отдыха и пищи уменьшаются силы, и, наконецъ, наступаетъ смерть. Вѣдь радость это отдыхъ и пища для твоей души. Ты заботишься о благѣ своихъ подданныхъ и не видишь того, что, изгнавъ радость изъ своего дворца, ты вмѣсто нея впустилъ уныніе. Прекрасная Митори проливаетъ слезы. Нигдѣ не слышно смѣха, и вслѣдъ за дворцомъ весь городъ начинаетъ принимать печальный и угрюмый видъ, всѣ думаютъ о помощи несчастнымъ, всѣ работаютъ для блага Японіи, и дѣло валится у нихъ изъ рукъ, и мысль не можетъ развернуть свои крылья, потому что изгнали веселье, изгнали радость, безъ которой и самая любовь превращается въ лицемѣрную благотворительность. Забудь на время Государственную башню. Отвори дверь веселью и повѣрь, пресвѣтлое солнце Японіи, что страна твоя не погибнетъ отъ этого. А пока выпей этотъ кубокъ, который наливаетъ тебѣ прекрасная Митори, и спѣши воспользоваться жизнью, потому что она у насъ только одна.

— Нѣтъ, нѣтъ, Инъ-Янъ, ты говоришь лукавыя рѣчи, и я не могу тебя слушать. Пускай веселится кто хочетъ, а для меня никакое веселье невозможно, пока я вижу страданія моего народа. Митори, это послѣдній кубокъ. Прощай, я иду.

X

— Инъ-Янъ, Инъ-Янъ! Я не хочу этого допустить, я не могу, я не могу. — кричала Митори, ломая свои руки. — Что мнѣ дѣлать, Инъ-Янъ?

— Лучезарнѣйшее свѣтило мірозданія, — прошепталъ Инъ-Янъ, склонясь передъ своей повелительницей, — только ты можешь побѣдить своего пресвѣтлаго супруга. Что значитъ моя ничтожная капля мудрости передъ океаномъ твоей красоты? Бѣги, разгони лучами своего великолѣпія мрачныя тучи его озабоченности и верни намъ утраченное веселье.

— Да, Инъ-Янъ, я пойду, я бѣгу, — воскликнула Митори, — и кто-нибудь изъ насъ долженъ владѣть любовью Тенріо безраздѣльно — или я, или эта ненавистная башня.

Шагъ за шагомъ тяжелой поступью подымался Тенріо по гранитнымъ ступенямъ. Взволнованный разговоромъ съ Инъ-Яномъ и разгоряченный виномъ не слышалъ онъ, какъ легкой тѣнью проскользнула за нимъ прекрасная Митори.

Привычнымъ шагомъ подошелъ молодой микадо къ трубѣ, сбросилъ чехолъ и прильнулъ глазомъ къ отверстію трубы. Лицо его тотчасъ-же потемнѣло.

— Опять наводненіе!.. — вырвалось у Тенріо сквозь зубы, — и опять размыты рисовыя поля. Ну, что я съ ними буду дѣлать? Когда это кончится?..

Посмотрѣлъ въ другую сторону и видитъ, что правитель, котораго онъ дней десять тому назадъ какъ назначилъ въ одинъ округъ, уже начинаетъ притѣснять народъ. Задумался молодой микадо, и хмурятся его густыя брови, и сомнѣніе закрадывается въ его истомленную душу.

И вспомнилъ Тенріо свою привольную жизнь въ лѣсу, вспомнилъ, какъ тепло грѣло его тогда солнце, какъ ласково глядѣли на него звѣзды, и какъ всякая травка точно улыбалась ему. А теперь?..

И въ это время онъ услышалъ, точно кто-то вздохнулъ, и въ этомъ вздохѣ онъ разобралъ свое имя. Въ ту-же минуту его обхватили двѣ нѣжныя руки, къ его лицу съ робкой лаской льнуло прекрасное лицо, а къ его груди прижималась порывисто дышавшая, взволнованная грудь, которую онъ не имѣлъ силы оттолкнуть отъ себя и не хотѣлъ отталкивать. А мягкій чарующій голосъ шепталъ ему на ухо какія-то слова, простыя, знакомыя и въ то же время непонятныя и новыя.

— Мой милый, милый Тенріо, разбей, уничтожь эту ненавистную трубу, уйдемъ отсюда, уйдемъ, уйдемъ… Ты мой богъ, ты мой повелитель. Развѣ стоятъ эти люди твоихъ заботъ? Ты знаешь, какъ они злы, ничтожны, презрѣнны. Стоятъ-ли они твоихъ вздоховъ? Мой милый, милый Тенріо, разбей эту ненавистную трубу, чтобы она не смущала нашъ покой и нашу радость. Жизнь дается только одна, спѣши насладиться этой жизнью, разливай вокругъ себя веселье и радость, какъ солнце льетъ свѣтозарные лучи. Ты мое солнце, ты мой богъ, моя жизнь…

И почувствовалъ Тенріо, что въ груди его что-то подымается и растетъ, какъ волна въ часъ прилива, и въ глазахъ его заходили какіе-то круги зеленые, кровь застучала въ вискахъ, и какъ веревки надулись жилы на лбу. Пошатнулся молодой микадо, не помня себя, схватилъ трубу, сорвалъ съ подстановки и изо всѣхъ силъ ударилъ объ полъ. Разлетѣлась на части драгоцѣнная вещь, со звономъ и трескомъ посыпались на полъ разбитыя стекла, но Тенріо ничего не слышалъ, не видѣлъ; онъ схватилъ въ могучія объятія прекрасную Митори, поднялъ ее, какъ малаго ребенка, и, прижимая къ груди, понесъ внизъ, по старой гранитной лѣстницѣ.

XI

Въ этотъ день никто не могъ узнать строгаго микадо. Онъ смѣялся, шутилъ, раздавалъ награды, бросалъ пригоршнями деньги, и весь день и всю ночь во дворцѣ гремѣла музыка, и пиры и всевозможныя представленія смѣняли другъ друга, и праздникъ продолжался весь день и ночь и закончился только на другой день вечеромъ, когда выбились изъ силъ повара и прислуга, и музыканты и придворные, и самъ Тенріо и прекрасная Митори. И настала тишина и все погрузилось въ глубокій сонъ, и не спалъ только мѣсяцъ, серебря верхушки старыхъ кленовъ и крышу высокаго дворца, и необъятную ширь вѣчно говорливаго моря.

Задолго до зари проснулась прекрасная Митори, проснулась, сама не зная отчего.

И первое, что ей бросилось въ глаза, это — лицо ея мужа, освѣщенное лучами мѣсяца, блѣдное и взволнованное.

— Ты ничего не слышишь, Митори? — спросилъ онъ сдавленнымъ шопотомъ.

— Ничего, только море шумитъ, а больше ничего. Что съ тобой?!.

— Ничего со мной, ничего. Море не такъ шумитъ, Митори. Развѣ ты не слышишь?

— Милый, успокойся, это вѣтеръ шумитъ въ верхушкахъ деревьевъ. Лягъ…

— Это не вѣтеръ, вѣтеръ не такъ шумитъ, Митори. Что это? Митори! Проснись! Митори! Развѣ ты не слышишь? Митори!.. Митори!..

— Тише, тише, милый. Это, должно быть скрипятъ ворота, ихъ вѣрно забыли закрыть утомленные слуги. Лягъ, успокойся, мой милый…

— Нѣтъ, нѣтъ, Митори, никогда такъ не скрипѣли ворота. Тише, постой!.. Да развѣ ты не слышишь?.. Что это?.. Я что-то забылъ. Тише, я вспомню сейчасъ, я вспомню, Митори!..

— Что съ тобой, милый, лягъ, успокойся, что ты, Тенріо?..

— Я вспомнилъ, Митори, Митори! что я сдѣлалъ, Митори… Я разбилъ трубу, я самъ разбилъ лучшее сокровище Японіи. Я вырвалъ глазъ, которымъ видѣлъ и горе и радость своего народа Теперь я слѣпъ, Митори, я слѣпъ, и только слышу какой-то стонъ и вопль… Со всѣхъ концовъ Японіи раздаются эти стоны и я не знаю ничего. Я слышу ихъ, слышу!.. Что я сдѣлалъ, Митори, что я сдѣлалъ?..

— Милый, успокойся, ты усталъ, ты боленъ, лягъ, мой милый, усни. Это пройдетъ…

Но прекрасная Митори напрасно старалась успокоить своего мужа. Стиснувъ голову могучими руками, онъ какъ раненый звѣрь, метался по комнатѣ, а въ ушахъ его все сильнѣе и сильнѣе раздавались стоны, крики, проклятья.

— Митори, Митори! ты слышишь, они зовутъ меня. Зачѣмъ они такъ громко кричатъ, Митори, А-а-а!.. — и съ громкимъ крикомъ Тенріо выбѣжалъ изъ дворца.

Запоздалые прохожіе разсказывали потомъ, что они видѣли какого-то страннаго человѣка, который съ необыкновенной быстротой бѣжалъ вонъ изъ города.

XII

Былъ вечеръ. Нижній край солнечнаго круга почти касался моря, красноватые лучи золотили верхушки прибрежныхъ сосенъ, надъ которыми то и дѣло мелькали проворные ястреба. Эти хищныя птицы должно быть чуяли добычу, можетъ быть, раненаго зайца, можетъ быть, выброшенный моремъ трупъ. Дѣйствительно, саженяхъ въ двадцати отъ берега, тамъ, гдѣ кончались густыя заросли, лежалъ человѣкъ. Живой или мертвый — неизвѣстно. Хищныя птицы не могли себѣ дать ясный отвѣтъ на этотъ вопросъ, и то взлетали на воздухъ, то садились на землю, около человѣка, но вступать въ болѣе близкое знакомство не рѣшались. Платье человѣка было изодрано, лицо, руки и ноги исцарапаны, и весь онъ былъ покрытъ пылью и грязью, а въ волосахъ и лохмотьяхъ одежды торчали листья и колючки. Вдругъ всѣ птицы съ шумомъ разлетѣлись въ разныя стороны. Вдоль берега, слегка опираясь на легкую бамбуковую палку, шелъ человѣкъ. Трудно было опредѣлить возрастъ этого человѣка. Его лицо было, правда, покрыто морщинами, но ни въ жидкой бородкѣ, ни въ усахъ не было замѣтно ни одного сѣдого волоса. Держался человѣкъ прямо: въ его неторопливой походкѣ чувствовалось какое-то величіе, которое шло нѣсколько въ разрѣзъ съ страннической одеждой. На плечѣ у странника сидѣла небольшая кошка.

Странникъ замѣтилъ неподвижное тѣло лежавшаго человѣка, подошелъ и опустился передъ нимъ на колѣни. Кошка воспользовалась этимъ случаемъ, соскочила на землю и стала тереться о ноги своего хозяина. Хозяинъ-же отвязалъ отъ пояса круглую долбленную фляжку и раскрывъ губы лежавшаго, старался влить ему въ ротъ нѣсколько глотковъ воды. Наконецъ, это ему удалось и, спустя немного времени, лежавшій человѣкъ пошевелился и открылъ глаза.

Странникъ все время внимательно всматривался въ лицо приведеннаго имъ въ чувство человѣка. Въ небольшой фляжкѣ запасъ воды скоро истощился. Странникъ отыскалъ не вдалекѣ источникъ, принесъ еще воды и обмылъ спасеннаго имъ человѣка и, какъ могъ, привелъ въ порядокъ его одежду, и заставилъ его съѣсть половину лепешки, которую тотъ съѣлъ совершенно равнодушно, какъ будто это былъ не хлѣбъ.

Окончивъ всѣ хлопоты, странникъ еще разъ посмотрѣлъ на спасеннаго имъ человѣка и сказалъ:

— Кто ты! Я спасъ твое тѣло, но, кажется, твоя душа страдаетъ больше чѣмъ тѣло. Кто ты?

— Я — дровосѣкъ.

— Дровосѣкъ? Ты непохожъ на дровосѣка: руки твои исцарапаны, но на нихъ нѣтъ мозолей. Лицо твое бѣло, и платье твое не похоже на платье дровосѣковъ…

— Я былъ дровосѣкомъ и снова имъ буду. Пускай это будетъ сонъ тяжелый, страшный сонъ, только-бы скорѣй проснуться. Послушай, прохожій, я не знаю тебя, ты оказалъ мнѣ услугу, быть можетъ, спасъ мнѣ жизнь, плохая это услуга, но сердце мое влечетъ меня къ тебѣ. Я скажу тебѣ, кто я и что я сдѣлалъ, и ты ужаснешься и побѣжишь отъ меня, какъ отъ прокаженнаго. Еще вчера я былъ микадо, а сегодня…

И Тенріо разсказалъ страннику все, что съ нимъ произошло.

XIII

Долго сидѣлъ странникъ, молча и опустивъ голову, потомъ онъ взглянулъ на Тенріо и сказалъ:

— Причина всѣхъ несчастій міра невѣжество. Только мудрый счастливъ. Судьба поставила тебя высоко: она одарила тебя и властью и богатствомъ, она позволила тебѣ все видѣть и все слышать, что дѣлается въ нашей странѣ и ты не съумѣлъ ничѣмъ воспользоваться. Тебѣ не хватало мудрости, а ты считалъ себя умнѣе всѣхъ людей. Ты высоко стоялъ, все видѣлъ и не могъ понять. Ты знаешь, что матери кормятъ своихъ дѣтей грудью и пеленаютъ ихъ, но когда ребенокъ выростетъ и обратится въ человѣка взрослаго, онъ самъ идетъ и добываетъ себѣ пищу. Когда птенецъ сидитъ въ гнѣздѣ, онъ сытъ заботами матери. Когда онъ выростаетъ и научается летать, онъ самъ отыскиваетъ себѣ пищу. Развѣ твой народъ состоялъ изъ ребятъ или неоперившихся птенцовъ, что ты не могъ оставить ихъ ни минуты въ покоѣ? Ты бѣжалъ къ нему на помощь, какъ неразумная мать, которая при каждомъ крикѣ ребенка бросается къ нему, не помня себя отъ страха. Взгляни! Видишь эту кошку? Вотъ каковы должны быть отношенія между людьми. Кошкѣ отъ меня ничего не надо, и мнѣ отъ кошки. Я самъ добываю себѣ пропитаніе, кошка сама ловитъ свою добычу; но намъ пріятно быть вмѣстѣ, и мы не покидаемъ другъ друга. Только въ минуту опасности кошка бѣжитъ подъ мою защиту. Волшебная труба была дана тебѣ, затѣмъ, чтобы знать, что дѣлается въ твоемъ царствѣ, для того, чтобы ты зналъ кто правъ и кто виноватъ изъ людей, приходящихъ къ тебѣ судиться; и нужна-ли помощь просящему. Ты хотѣлъ взрослыхъ людей обратить въ ребятъ, ты потерпѣлъ неудачу и совершилъ преступленіе. Чѣмъ ты вознаградишь свой народъ за это?.. Кто теперь укажетъ тебѣ, гдѣ правда?!.

Задумался Тенріо и молча стоялъ передъ странникомъ, какъ школьникъ передъ учителемъ, и, наконецъ, отвѣтилъ:

— Не знаю.

— Иди-же, — сказалъ ему странникъ — и научись какъ узнавать людское горе и какъ помогать людямъ. Узнай то, чему ты не могъ научиться ни въ лѣсной глуши, ни на башнѣ своего дворца.

И пошелъ Тенріо къ людямъ и сталъ ходить изъ края въ край и заходилъ въ города и селенья и спрашивалъ у людей какъ узнавать горе и какъ помогать горю. И глупцы давали ему совѣты, а мудрые отвѣчали: «не знаемъ».

Прошло много лѣтъ и Тенріо почувствовалъ приближеніе смерти: волосы его посѣдѣли, тѣло изсохло, силы ослабѣли. Онъ лежалъ въ изнеможеніи въ хижинѣ дровосѣка. И вдругъ увидѣлъ, что исчезли стѣны, и крыша хижины вся заволоклась туманомъ, и среди этого тумана, какъ яркій лучъ солнца явилась сама лучезарная богиня Аматера.

И сказала богиня:

— Ты хотѣлъ научиться узнавать горе, ты хотѣлъ научиться помогать горю. Ты долго искалъ и не нашелъ. Чтобы узнать горе, нужно его освѣтить; чтобы помочь горю, надо пролить свѣтъ въ сердца людскія, чтобы они увидѣли отчего происходитъ горе и отчего радость. Свѣтъ — это я, Тенріо. Ты еще не зналъ меня, но я уже освѣщала тебѣ путь и потому ты не вѣрилъ совѣтамъ глупцовъ и не успокоивался въ невѣдѣніи съ мудрыми, но все время стремился къ знанію. Любовь — это я, Тенріо. Ты еще не зналъ меня; но сердце твое обливалось кровью и трепетало когда ты видѣлъ людскія страданія, потому что я была въ сердцѣ твоемъ. Труденъ и дологъ путь, ведущій ко мнѣ, но только на этомъ пути можно найти исцѣленіе людскимъ страданіямъ. Выше, выше, Тенріо, къ свѣту знанія и къ свѣту любви, тернистымъ путемъ, сквозь сумракъ непогоды въ мое царство вѣчнаго дня.

— Богиня свѣта небеснаго! — отвѣчалъ слабымъ голосомъ Тенріо, — не дразни умирающаго несбыточнымъ обѣщаніемъ. Я одинъ безъ силъ умираю, не достигнувъ цѣли. Я умираю, а люди остаются съ ихъ горемъ и страданіями.

— Ты не одинъ, Тенріо, и трудъ твой не пропалъ даромъ, и поиски твои не безплодны. Взгляни!

Разсѣялся туманъ и открылась взору Тенріо высочайшая гора, и увидѣлъ онъ, что тысячи маленькихъ людей карабкались на эту гору и взбирались на скалы, и пробирались черезъ кустарники, и падали, и снова подымались, направляясь къ одной цѣли — къ далекой вершинѣ, которая вся сіяла ослѣпительнымъ свѣтомъ.

— Тамъ царство мое, царство вѣчнаго свѣта, — сказала богиня. — Туда, къ этому свѣту, идутъ люди, и ни одно усиліе не пропадаетъ безслѣдно, и тобой проторенная тропа не заглохнетъ… Выше, выше, въ царство мое, въ царство знанія и въ царство любви.

— Выше, выше, — прошепталъ Тенріо, и вся тяжесть земного существованія покинула его и ему стало легко и отрадно…

Когда вернулся съ работы дровосѣкъ, онъ нашелъ своего гостя уже холоднымъ и мертвымъ.

Прошло много вѣковъ, много тысячелѣтій. Давно забыты и Тенріо и прекрасная Митори. Исчезъ и дворецъ и государственная башня, и даже отъ города не осталось и развалинъ.

Тайна «государственнаго ока» до сихъ поръ никѣмъ не раскрыта.

Впрочемъ, никто теперь и не вспоминаетъ о чудесной трубѣ, такъ какъ ее повсюду замѣнили газеты.