Дети (Ясинский)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
См. также одноимённые страницы.
| Дѣти |
| Дата созданія: январь 1880 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1879—1881). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. I. — С. 72. |
I[править]
Бѣлокурая дѣвочка пила чай у открытаго окна. Она спѣшила и шумно глотала горячую жидкость.
Косые лучи солнца золотили низенькія ворота, трава зеленѣла на большомъ дворѣ, мягко дулъ теплый вѣтеръ.
— Сегодня, Настенька, намѣрена ты что-нибудь дѣлать? — спросила дѣвочку старушка, сидѣвшая въ кожаномъ креслѣ, за овальнымъ столомъ, гдѣ блестѣлъ самоваръ.
Настенька съ неудовольствіемъ поставила стаканъ на подоконникъ.
— Ахъ, бабушка, — сказала она, наморщивъ лобъ, — какія вы, право!.. Неужели я ничего не дѣлаю? Повѣрьте, бабушка, что вчерашніе уроки я вамъ сдамъ вмѣстѣ съ сегодняшними. Но, кажется, нужно-же напиться чаю.
Она допила стаканъ и, отказавшись отъ молока, поцѣловала бабушку и ушла въ свою комнату.
Бабушка вздохнула, посмотрѣла на часы, медленно тикавшіе на шкапикѣ, и, надѣвши серебряныя очки, стала перечитывать письмо, которое получила раннимъ утромъ, когда Настенька еще спала.
II[править]
Съ тоской взглянувъ на французскую грамматику и катехизисъ, Настенька прислушалась, не идетъ-ли бабушка, и осторожно открыла старенькій сундучекъ. Она достала оттуда истрепанный томикъ, легла ничкомъ на кровать, опершись на локти, и глаза ея жадно впились въ страницы.
Ей шелъ четырнадцатый годъ. Румянецъ никогда не потухалъ на ея полненькихъ щекахъ, и углы ея алаго рта были слегка опущены, а средина верхней губки вздута, что придавало дѣвочкѣ видъ капризнаго ребенка. Рѣсницы густо обрамляли ея глаза, синіе, какъ васильки. Плечи исчезали въ потокѣ блѣдно-золотыхъ волосъ, такихъ волнистыхъ, что обыкновенный гребень былъ безсиленъ въ борьбѣ съ ними и часто ломался. Ситцевая блуза плотно охватывала пухлую шею, съ голубыми жилками и едва прикрывала собою крѣпкія икры дѣвочки, щеголявшей въ большихъ бабушкиныхъ чулкахъ.
Читала Настенька часа три къ-ряду. Она только иногда перемѣняла позу, ложась то на правый бокъ, то на лѣвый. Ладони ея горѣли, сердце напряженно билось, страхъ, горе, радость, смѣхъ поочередно смѣняли другъ друга. Наконецъ, она дочитала и закрыла книгу. Тутъ бабушка позвала ее обѣдать.
— Бабушка, — извинялась она, аппетитно поглядывая на тарелку съ дымящимся супомъ, — я, право… Согласитесь сами… Такіе огромные уроки! Вечеромъ непремѣнно!
III[править]
Послѣ обѣда бабушка легла спать, а на дворѣ появились двѣ босоногія дѣвочки.
Одной было лѣтъ девять, другой — двѣнадцать. Рукава ихъ сорочекъ чуть бѣлѣлись, грязные-прегрязные, синія запаски стягивали ихъ маленькія бедра, на шеѣ блестѣли красныя бусы.
Дѣвочки дѣлали Настенькѣ таинственные знаки. Языкъ этотъ былъ ей понятенъ — она выбѣжала къ нимъ и повела ихъ въ садъ.
Смородинная аллея тянулась тамъ, душистая, дремля на солнцѣ, бабочки кружились въ воздухѣ, было тихо.
Аллея скоро кончилась, и Настенька осторожно ступала межъ широкихъ грядъ, гдѣ зеленѣли листья клубники. Дѣвочки шли за ней робко оглядываясь.
— Ну! — скомандовала Настенька шепотомъ.
Онѣ стали на колѣни и вытянули впередъ наклоненныя туловища. Каріе глазки ихъ съузились, загорѣлыя руки стали двигаться съ судорожной быстротой. Настенька, съ счастливымъ и лукавымъ выраженіемъ лица, прислушивалась къ сладострастному чавканью ихъ маленькихъ ртовъ, слѣдила, какъ исчезаютъ румяныя ягоды въ этихъ алчно раскрывающихся ямкахъ, съ мелкими зубками… и сама ѣла клубнику.
Потомъ дѣвочки пересѣкали вмѣстѣ съ Настенькой баштанъ, перелѣзали черезъ плетень, межъ двухъ высокихъ тополей, перебѣгали кочковатое поле и на берегу маленькаго озера, называвшагося Ворона, раздѣвались.
Въ немъ, точно въ жидкомъ зеркалѣ, отражались облака. Блѣдная ива одиноко стояла на томъ берегу. Даль исчезала въ солнечномъ сіяніи. За темной полоской лѣса горѣлъ крестъ колокольни. Худенькіе крачки хрипло стонали вверху, рѣя на своихъ большихъ бѣлыхъ крыльяхъ и кидая на оранжевый песокъ мягкія бѣгущія тѣни.
Бронзовыя тѣла дѣвочекъ барахтались въ водѣ. Настенька громко кричала, назначая пункты, до куда плыть. Тогда всѣ, съ разбѣга, бросались въ озеро и, пыхтя и фыркая, плыли какъ лягушки, учащенно мотая направо и налѣво намокшими головками…
IV[править]
Вечеръ.
Настенька, усталая и сонная, чувствуя песокъ въ башмакахъ, сидѣла на крылечкѣ, возлѣ бабушки. Поодаль стоялъ мужикъ, понуривъ голову и держа обѣими руками, сближенными ниже пояса, широкополую шляпу. Собака, положивъ на землю узкую морду, подозрительно слѣдила за нимъ, сверкая бѣлками темныхъ глазъ.
— Такъ какъ-же, барыня?.. — говорилъ мужикъ съ медлительной разстановкою малоросса. — Не будетъ того?
— Не будетъ! — рѣшительно отвѣчала старуха.
— Можетъ, еще и дѣвчатъ прислать!?. Огороды попололи бы…
— Не нужно.
— Погода добрая, сухая… Въ самый разъ… Отдали бъ! Которую недѣлю прошу.
— Не приставай, Остапъ. Сказано, какъ у людей, такъ и у меня… Не то, пусть оно лучше сгніетъ…
Ладонь широкой руки Остапа легла на его затылокъ. Наступило молчаніе. Бабушка сердито шевелила губами и смотрѣла въ сторону.
— И упрямыя-жъ вы, барыня! — произнесъ, наконецъ, Остапъ. — Ну, нехай по вашему!
Онъ махнулъ рукой.
Было рѣшено, что онъ доставитъ двѣ трети сѣна съ Чернаго Луга, подъ непосредственнымъ наблюденіемъ Настеньки, на господскій сѣновалъ.
— Прощайте!
Мужикъ надѣлъ шляпу и пошелъ къ воротамъ. Собака съ хриплымъ лаемъ прыгала возлѣ него, опускаясь на переднія лапы, когда онъ останавливался, чтобъ отмахнуться палкой.
V[править]
За ужиномъ бабушка сказала:
— А знаешь что, Настенька? Я письмо отъ папаши получила. Пишетъ, тебя въ пансіонъ пора отдать… Спрашиваетъ, какъ ученье… Обѣщаетъ пріѣхать… Будетъ бѣда, Настенька! Ты уроковъ не учишь и не учишь… Онъ вѣдь строгій…
Настенька стала внимательно разсматривать свои ногти.
— Помнишь, что было въ прошломъ году? Конечно, Господь съ тобою… Ты ужъ не маленькая… Сама можешь сообразить… Я напишу, что учишься хорошо… Но все-таки предупреждаю… Пожалуйста, Настенька!! Не осрами меня! Не сдѣлай лгуньей!.. Слышишь?
Настенька подошла къ бабушкѣ, чтобъ крѣпко поцѣловать ее. Пряди бѣлыхъ старушечьихъ волосъ, выбившіяся изъ-подъ чепчика, скрылись въ потокѣ упавшихъ на нихъ кудрей дѣвочки.
— Бабушка, — шептала Настенька, — я теперь спать хочу, но даю вамъ слово, даю вамъ честное слово…
VI[править]
Въ одно іюльское утро Настенька проснулась раньше обыкновеннаго. Востокъ пылалъ, и на аломъ фонѣ зари чернѣла сухая вѣтка яблони. Въ форточку врывалась холодная струя садоваго аромата.
Настенька увидѣла надъ собою рябое лицо высокой Марины, въ порыжѣлой корсеткѣ, платкѣ, обмотанномъ вокругъ головы, и съ ожерельемъ изъ разноцвѣтныхъ бусъ на пышной груди.
— Ну-те, вставайте, Настенька, пора! Иванъ уже запрягаетъ.
— Сейчасъ.
Дѣвочка одѣлась и умылась.
— Бабушка спитъ?
— Ходили, да снова легли.
Марина взяла узелокъ съ вчерашнимъ цыпленкомъ, булкой и нѣсколькими яйцами, завернутыми въ бумагу заботливой рукой бабушки, и пошла впередъ, легко ступая босыми ногами, мелькавшими подъ бѣлымъ подоломъ рубахи, спущеннымъ ниже клѣтчатой плахты.
Настенька сѣла вмѣстѣ съ Мариной въ телѣгу.
Иванъ, бѣлокурый парень, съ серебряной серьгой въ коричневомъ ухѣ, лѣниво посмотрѣлъ на Марину и произнесъ, сжавъ губы:
— Мг…
Что означало, что онъ доволенъ.
Затѣмъ онъ сплюнулъ, взлѣзъ на передокъ и погналъ лошадку; она казалась розовой подъ лучами солнца, край котораго блеснулъ изъ-за далекаго плетня.
Настенькѣ хотѣлось спать, и она жалѣла, что согласилась ѣхать на Черный Лугъ.
VII[править]
Но вскорѣ свѣжесть утра охватила ее. Она почувствовала себя бодрѣе, шутила и, заливаясь смѣхомъ, которому неистово вторила ея спутница, щекотала длинной соломинкой въ ушахъ у Ивана. Тотъ ничего не подозрѣвая, осторожно заносилъ руку, чтобъ поймать воображаемаго овода.
— А Феся, а Гапка? — спросила Настенька. — Мнѣ безъ нихъ скучно будетъ!
— Говорила, — отвѣчала Марина, — прибѣгутъ.
Настенька подурачилась еще и успокоилась. Она задумалась и, нахмуривъ брови, стала разсѣянно глядѣть вдаль.
По обѣимъ сторонамъ узкой дороги, обрамленной темной зеленью сорныхъ травъ, волновалась желтая рожь. Чирикали птицы. Стучала телѣга, клубилась пыль.
Настенькѣ грезился большой городъ. Роскошно убранный домъ весь наполненъ мужчинами, прилежно расшаркивающимися передъ нарядными дѣвочками. Тѣ обмахиваются вѣерами съ плѣнительной граціозностью. Это балъ въ пансіонѣ. Губернаторъ проѣзжаетъ по улицѣ верхомъ и пристально смотритъ на Настеньку. А она громко болтаетъ по-французски.
— Марина, — начала Настенька, — ты была въ какомъ-нибудь городѣ? Я такъ ни въ одномъ не была!
— Была. Въ Острѣ была.
— Хорошо тамъ?
— Церкви хорошія.
— Разскажи, пожалуйста!
Марина стала разсказывать. Особенно подробно распространилась она о «красной лавкѣ», гдѣ видѣла много шелковыхъ лентъ и поясовъ.
— Это неинтересно, — замѣтила Настенька вздохнувъ.
Иванъ взялъ въ сторону и остановился въ лѣсу. Старыя сосны бросали здѣсь на землю блѣдныя тѣни. А рядомъ росли корявые дубы, и, въ ихъ полуобнаженныхъ вершинахъ, бѣшено кричали сорокопуты.
VIII[править]
Черный Лугъ лежалъ внизу, вмѣстѣ съ примыкавшимъ къ нему кустарникомъ, тянувшимся параллельно ржаному полю до села Дмитровки. Церковка бѣлѣлась вдали. Копны сѣна, которыя Настенькѣ нужно было сосчитать, грузно сидѣли на скошенной равнинѣ. Съ одной изъ нихъ, когда раздался стукъ колесъ, снялся большой желтоватый ястребъ и безшумно пропалъ за лѣсомъ.
Иванъ распрегъ лошадь и пустилъ пастись.
Настенька, съ карандашемъ въ рукѣ, сейчасъ-же приступила къ исполненію своей хозяйственной обязанности. Марина собирала валежникъ, чтобъ разложить костеръ. Сухія вѣтки затрещали, когда ихъ коснулись красные, рѣющіе языки пламени съ сизыми завитками дыма на концахъ.
— Каша? — спросилъ Иванъ.
— Каша, — отвѣчала Марина.
— Мг… — произнесъ онъ.
— Чего тебѣ?
Онъ помолчалъ.
— Воды, можетъ, принести?.. — освѣдомился онъ.
— Принеси…
Онъ взялъ ведро и, улыбаясь, сонными глазами смотрѣлъ на Марину, скромно опустившую черныя рѣсницы. Когда онъ сдѣлалъ шагъ къ ней, и опять произнесъ: «Мг!», она крикнула сердито:
— Бѣлены объѣлся! Ступай же по воду!
Феся и Гапка — сестры Марины — пришли кратчайшимъ путемъ, съ кувшиномъ кислаго молока и хлѣбцемъ. Настенька, окончивъ счетъ копнамъ, встрѣтила дѣвочекъ ласковымъ восклицаніемъ:
— А, мои куклы, здравствуйте!
Онѣ отвѣчали застѣнчивымъ смѣхомъ, почесывая пальцами ногъ икры.
— Ну, что-жъ мы будемъ стоять… Маршъ! — крикнула она.
Она схватила ихъ за руки, и побѣжала. Онѣ ободрились, веселье ея сообщилось и имъ. Маленькая Феся увлеклась до того, что стала подражать пристяжной и, круто повернувъ голову, тихонько ржала.
Возвратившись къ костру, дѣвочки принялись ѣсть. Настенькѣ казалось, что еще никогда цыпленокъ не былъ такъ вкусенъ. Даже каша, приготовленная Мариной, сѣрая и отдававшая дымомъ, и теплое кислое молоко необыкновенно понравились ей.
Между тѣмъ стали надвигаться тучи. Солнце высоко сіяло надъ черно-лиловымъ облакомъ, скомканные края котораго блестѣли, какъ снѣгъ. Было душно.
Настенька вспомнила, что бабушка наканунѣ просила ее возвратиться къ обѣду, и засуетилась.
— Домой надо, Марина.
Но ей пришла охота собрать букетъ изъ полевыхъ цвѣтовъ, и, предоставивъ Фесѣ и Гапкѣ доѣдать цыпленка, она углубилась въ чащу кустарника. Колокольчики, лютики, алыя гвоздики, крупныя ромашки тянули ее къ себѣ, кивая ей своими головками изъ-за низко растущихъ кустовъ и травъ.
— Барышня, ау!
— Ау! — откликнулась Настенька всею грудью.
— Ау! — крикнулъ въ двухъ шагахъ отъ нея чей-то незнакомый голосъ.
Настенька вздрогнула и подняла голову. Предъ нею стоялъ высокій мальчикъ въ блузѣ и охотничьихъ сапогахъ, съ добродушными сѣрыми глазами и едва замѣтными усиками, какъ тѣнь лежавшими надъ красною и толстою губою. Его темные волосы слабо вились на концахъ, и прядь ихъ пристала къ вспотѣвшей смуглой щекѣ.
IX[править]
Настенька сдѣлала движеніе, чтобъ убѣжать. Но онъ удержалъ ее за рукавъ.
— Послушайте, вы что за дѣвочка? Чтожъ вы не отвѣчаете? Вѣдь я васъ не укушу… Постойте! Вы внучка Трещотихи, что живетъ въ Кривомъ Хуторѣ? Не правда-ли?
— Да.
На рѣсницахъ Настеньки повисло по слезинкѣ. Она сдѣлала шагъ впередъ.
— Да подождите-же! Развѣ я разбойникъ? Посмотрите — со мной нѣтъ ни ружья, ни кинжала. И чего плачете? Ну, Богъ съ вами, ну, идите!
Настенькѣ стало стыдно.
«Ужасно неприлично», — подумала она и спросила, останавливаясь и ощипывая цвѣтокъ:
— А вы кто такой? Вѣрно изъ Дмитровки?
— Я Гузикъ. Угадали. Дайте же вашу руку. Познакомимся.
Настенька протянула Гузику руку, бросивъ на него застѣнчивый взглядъ.
— Я васъ видѣла зимой, въ церкви, — сказала она.
— Въ церкви? Врядъ-ли. Впрочемъ, можетъ быть!.. Забрелъ какъ-нибудь случайно…
— Вы стояли на клиросѣ и подтягивали дьячку…
— Я? На клиросѣ?
— Вы. Я хорошо помню.
— Въ самомъ дѣлѣ, я?
— Какъ-же… Еще басомъ хотѣли взять… И никакъ не могли… Только хрипѣли… А я все смотрѣла и видѣла, какъ у васъ такъ смѣшно надувается горло…
— Ахъ, вы, критикъ!.. Пожалуй, можетъ быть, и я… отъ скуки…
Онъ сорвалъ листъ и растеръ его между пальцевъ.
— Итакъ вы ужъ меня не боитесь?
Настенька улыбнулась.
— Нѣтъ… Вотъ еще стану бояться!
— А кто сейчасъ плакалъ?
— Конечно, если испугаешься, то заплачешь! Вы не должны надъ этимъ смѣяться…
— Ха, ха, ха! Атанде![1] Смѣяться-то я буду и всей Дмитровкѣ объ этомъ разскажу!.. Ужъ позвольте!.. И вашей бабушкѣ…
Настенька пожала плечами.
— Чтожъ, говорите. Развѣ вы знаете бабушку?
— Зная внучку, легко узнать и бабушку… Прямо пріѣду къ ней и разскажу… Вотъ и Маринѣ сейчасъ разскажу… Марину-то я знаю… У Остапа Самуся видѣлъ… Она мнѣ всю вашу подноготную выложила, все, все! Вѣдь она тутъ, съ вами? Это она кричала?
— Она. Что-жъ она вамъ насплетничала? Это довольно интересно.
— Напримѣръ, она передала мнѣ, что вы постомъ цѣлую банку варенья съѣли и за это васъ бабушка поставила на колѣни…
Настенька покраснѣла.
— Неправда! Вотъ, неправда! Марина вретъ!
— Я тогда же подумалъ: «ахъ, злая бабушка, подожди, доберусь я до тебя!»
— Т-съ… Я бабушку люблю… Не говорите такъ… А зачѣмъ вы у Самуся бываете? Это отчимъ Марины, онъ простой мужикъ…
— Ну, такъ что-жъ!
— Какъ, у простого мужика?
— У простого мужика.
Гузикъ съ торжествомъ смотрѣлъ на дѣвочку и, очевидно, былъ гордъ сознаніемъ своей гуманности, до которой та еще не доросла.
— Вы удивительный! — сказала Настенька. — Я давно знала, что вы ѣздили съ Самусемъ рыбу ловить… Мнѣ Марина говорила… Это, должно быть, весело… А бабушка мнѣ запрещаетъ ходить къ мужикамъ.
— Отсталая женщина! — пояснилъ мальчикъ. — И странно, что вы защищаете ее… Впрочемъ, вы еще дитя…
— А вы?
— Я? — онъ нахмурилъ брови и снисходительно улыбнулся.
X[править]
Вдругъ капля дождя упала Настенькѣ на руку.
— Дождь? Кажется, дождь! — сказала она съ испугомъ. — Договорились!
Гузикъ обвелъ глазами горизонтъ. Тучи заволокли солнце, и небо казалось сплошною массою клубящагося дыма. Только въ одномъ мѣстѣ, гдѣ блестѣли бѣлыя облака, виднѣлся клочокъ лазури. Подымался вѣтеръ.
— Да, конечно, дождь… Если еще не идетъ, то будетъ. Вамъ нужно на Черный Лугъ? Пойдемте, я васъ провожу. Здѣсь, знаете, въ этомъ кустарникѣ не безопасно… Водятся волки…
Настенька съежилась.
— Волки?
— Не тревожьтесь. Со мною не страшно. Я очень сильный. Хотите, я вырву это деревцо?
Онъ подбѣжалъ къ молоденькой березѣ и, послѣ долгихъ стараній, могъ только пригнуть ее къ землѣ.
— Вотъ видите, — говорилъ онъ, тяжело дыша, — почти вырвалъ… Еще немного и вырвалъ бы… Корни очень крѣпкіе… сплетаются съ другими корнями и отъ этого трудно… Во всякомъ случаѣ, мнѣ… волкъ ни по чемъ!..
Настенька съ уваженіемъ взглянула на него.
— Что же касается до васъ, — продолжалъ онъ, — то, признаюсь, я удивился вашей… смѣлости… Или, лучше сказать, вашему невѣдѣнію на счетъ опасности… Гулять сюда пріѣхали? а?
Настенька приняла солидный видъ.
— Какъ вамъ сказать… да… Но больше по хозяйству… Тутъ наше сѣно… Но я не знала, что такъ страшно… А вы здѣсь что дѣлали?
— Собиралъ насѣкомыхъ… Вообще я по части точныхъ наукъ… Вотъ посмотрите, какой великолѣпный жукъ! Вы его знаете? Бронзовка.
— У насъ въ саду, часто…
— Обыкновенный жукъ. На розахъ, сирени, на жасминѣ… А вотъ тутъ, въ этой баночкѣ… Я нарочно отдѣльно спряталъ его… Красотѣлъ… Calosoma… Это ужъ рѣдкость. Видите?
— Да, да! прелесть!
Насѣкомое, сверкая шероховатыми, изумрудными надкрыльями и рубиновой грудью, быстро бѣгало на днѣ баночки и становилось на заднія ножки, тщетно стараясь уйти изъ своей стекляной тюрьмы.
— Для чего оно вамъ?
— На булавку… Составляю коллекцію…
— Бѣдная козявочка! Выпустите ее!
Гузикъ усмѣхнулся.
— «Козявочка»!
XI[править]
Въ это время раздался призывный крикъ, исполненный хоромъ Мариною, ея сестрами и Иваномъ.
— Барышня, ау-у! Ѣхать пора-а-а!!
— Пойдемте скорѣе! — тревожно сказала Настенька. — Иду-у! — крикнула она въ отвѣтъ на зовъ. И прибавила, обращаясь къ своему спутнику. — Ого! Началось! Смотрите-ка!
Клочокъ лазури пропалъ. Желто-свинцовое небо казалось сводомъ огромной залы, тускло освѣщенной снизу. Падали рѣдкія капли дождя, тяжелыя и свѣтлыя, какъ брызги ртути. Гузикъ взялъ ее за руку.
— Скорѣе!
Настенька побѣжала возлѣ него мелкими шажками. Дождь усилился. Слышался непрерывно возраставшій шумъ, точно гдѣ-то, въ высотѣ, пролетали безчисленныя стаи птицъ, все быстрѣе и быстрѣе махая крыльями.
Мокрыя вѣтки послѣдній разъ скользнули по Гузику и Настенькѣ. Потянулся Черный Лугъ.
— Зарывайтесь, барышня, въ сѣно! — кричала Марина, радостно выглядывая изъ-подъ копны, гдѣ было сдѣлано нѣчто вродѣ ниши. — Ишь какого молодца нашли! Охъ, Боже мой, Гузикъ! Зарывайтесь и вы!
Она уступила имъ свое мѣсто и перебралась къ сестрамъ.
Дождь хлынулъ стремительнымъ потокомъ. Горизонтъ сталъ таять въ сплошномъ облакѣ воды. Вдругъ оно дало блистающую трещину, на мгновеніе озарившую лугъ и лѣсъ бѣлокалильнымъ свѣтомъ. Грянулъ громъ.
Настенька схватилась за грудь.
— Господи Іисусе Христе!
— Могу сказать — феноменъ! — произнесъ Гузикъ взволнованнымъ голосомъ.
Его мокрое лицо, съ нахлобученнымъ козырькомъ, почти касалось лица Настеньки. Мутная дождевая капля дрожала на его розовомъ ухѣ.
— Промочили ноги? — справился Гузикъ.
— Кажется.
— Не забудьте вытереть скипидаромъ, какъ пріѣдете домой.
Дождь все шумѣлъ. Удары слѣдовали за ударами. Настенька тревожно прижималась къ Гузику, и онъ чувствовалъ, какъ она дышетъ.
XII[править]
Такъ продолжалось нѣсколько минутъ. Затѣмъ постепенно начали стихать хлещущіе звуки ливня. Шумъ дождя сталъ походить на спокойный шумъ воды, льющейся изъ опрокинутой бочки. За бѣлымъ блескомъ молніи громыхали все болѣе и болѣе отдаленные раскаты.
Настенька подняла голову и улыбнулась. Улыбнулся и Гузикъ.
— Проходитъ?
— Скоро пройдетъ.
Между ними опять завязалась бесѣда. Гузикъ объяснилъ, что такое гроза. Положительное электричество сталкивается съ отрицательнымъ — вотъ и все. Затѣмъ разговоръ коснулся ученья и книгъ. Настенька разсказала, какія книги лежатъ у бабушки на чердакѣ, въ коробѣ, гдѣ мыши завели гнѣзда. Гузикъ, когда Настенька называла какую-нибудь повѣсть или романъ, дѣлалъ гримасу. Онъ находилъ, что романы отнимаютъ только время. Пушкина осмѣялъ. Снисходительно улыбнулся, когда Настенька упомянула о «Библіотекѣ для Чтенія». Плохой журналъ! Впрочемъ, онъ его не читалъ. Пожалѣлъ о «Русскомъ Словѣ» и горячо рекомендовалъ «Дѣло». Потомъ онъ объяснилъ ей, что мозгъ нуждается въ притокѣ фосфора и что, на этомъ основаніи, иногда необходимо принимать внутрь по капелькѣ этого вещества. Въ доказательство же истинности своихъ словъ, онъ пошарилъ въ слипшемся карманѣ блузы и, доставши оттуда спичку, отправилъ ее въ ротъ.
XIII[править]
Дождь совсѣмъ пересталъ. Въ лазурномъ небѣ тучи висѣли только тамъ и сямъ. Надъ приниженнымъ лѣсомъ стояла колоссальная многоцвѣтная дуга. Солнце бросало теплые, золотые лучи.
Гузикъ помогъ Настенькѣ выбраться изъ сѣна. Колосья и соломинки вцѣпились въ ихъ волоса. Настенька встряхнула платье и подтянула мокрый чулокъ.
— Не уроните меня! — кокетливо вскрикнула она, когда Гузикъ взялъ ее на руки, чтобъ перенести черезъ потокъ, мчавшійся посреди луга.
Прощаясь съ Настенькой, Гузикъ сказалъ небрежнымъ тономъ:
— Послушайте… Вамъ этотъ жучекъ… красотѣлъ… понравился… Вы хотѣли, чтобъ я его выпустилъ… Выпустить?
— Выпустите.
— Ну, вотъ, смотрите! Вотъ онъ теперь на свободѣ… До свиданія!
Телѣга, нагруженная сѣдоками, тяжело запрыгала по размытой дорогѣ. Марина посмѣивалась. Настенька оглядывалась на отодвигающійся лѣсъ, гдѣ на темной зелени вырѣзывалась свѣтлымъ пятномъ блуза Гузика.
XIV[править]
Черезъ полчаса Настенька была дома. Сердце ея тревожно забилось, когда она, въѣзжая во дворъ, замѣтила, что на крыльцѣ стоитъ ея отецъ Семенъ Петровичъ Самохваловъ. Это былъ полный, лысый, невысокаго роста мужчина, смуглый и рябой, съ сѣдоватыми бакенами, гладко выбритымъ подбородкомъ, сжатыми губами, надъ которыми щеткой торчали усы, съ заостреннымъ носомъ и густыми бровями, придававшими строгое выраженіе его сѣрымъ глазамъ, въ бѣломъ широкомъ пиджакѣ и брюкахъ канареечнаго цвѣта, съ руками, засунутыми въ карманы, и ногами, разставленными какъ ножки циркуля.
— Папаша! — крикнула Настенька, блѣднѣя и подбѣгая къ нему, причемъ букетъ разсыпался и цвѣты упали въ грязь. — Это вы, папаша?
— Это я, дочка, — сурово отвѣчалъ Самохваловъ. — Не смѣй подходить ко мнѣ! Чумичка! Свинка! Ступай къ бабушкѣ. Попроси прежде, чтобы тебя одѣли. Грязная! Грязная! Нашла время ѣздить! Такъ-то ты учишься? Вотъ посмотримъ, что ты знаешь. Ступай!
— Я, папаша… Бабушка просила… сколько сѣна… Я не виновата, если гроза…
— Ступай!!!
Онъ искоса взглянулъ на дочь. Настенька неслышно скользнула въ дверь. Испугъ леденилъ ей грудь, стыдъ жегъ щеки.
«Вотъ и пріѣхалъ», — говорила она себѣ съ отчаяніемъ.
Въ головѣ ея стали кружиться обрывки уроковъ, которые задавала ей бабушка и которые она теперь напрасно старалась припомнить.
Увидѣвъ бабушку, она бросилась къ ней и обняла ее.
— Бабушка, бабушка!
Подбородокъ ея покраснѣлъ и сморщился, слезы брызнули изъ глазъ. Она дрожала.
— Я тебѣ говорила, Настенька, — шептала бабушка, которая сама была испугана внезапнымъ пріѣздомъ Самохвалова, — не слушала… Что-жъ я скажу ему?.. Ну, перестань… Ну, не бойся!.. Теперь что ужъ… Теперь надо только стараться какъ-нибудь отдѣлаться… — она поцѣловала Настеньку. — Ну, полно… Ты не простудилась?
— Нѣтъ…
— Ногъ не промочила?
— Да нѣтъ!.. Богъ съ ними, съ ногами!.. Бабушка, попросите его, чтобъ завтра… Я же не могу вдругъ!.. Мнѣ надо приготовиться… Бабушка, вѣдь, въ пансіонъ не сейчасъ же! Скажите ему, увѣрьте его… право, я, можетъ быть, не обрѣжусь, вотъ право-же…
— Хорошо, хорошо.
— А теперь скажите, что я сію минуту.
Она отерла кистями рукъ слезы и побѣжала въ свою комнату. Здѣсь она умылась и причесалась съ лихорадочною поспѣшностью. Само собою разумѣется, что гребешокъ былъ приведенъ ею въ состояніе крайней негодности. Затѣмъ она надѣла бѣлое платье въ голубенькихъ мушкахъ, чистые чулки и новыя козловыя ботинки. Бабушка вошла къ ней, когда она обдергивала юбку, чтобъ платье казалось длиннѣе.
— Вотъ это отлично, Настенька, — сказала старушка.
— Это онъ приказалъ. Что онъ тамъ дѣлаетъ?
— Куритъ. Ты вотъ что, Настенька… Покамѣстъ-что, не съѣшь-ли чего-нибудь? Супцу съѣшь… Блинчики есть… твои любимые… съ сыромъ и въ сметанѣ… Мы пообѣдали безъ тебя… Папашѣ ѣсть хотѣлось…
Но Настенька уже обѣими руками перелистывала грамматику.
— Вы удивительныя, бабушка!.. Тутъ некогда, а вы — блинчики! Отстаньте, пожалуйста!.. J’aime, tu aimes, il aime…[2] Я вотъ сейчасъ… Я только капелечку… Бабушка, родненькая! Вы ему скажите, что я уже большая, что онъ меня можетъ только развѣ за уши… J’aurai, tu auras, il aura…[3] Ради Бога, не стойте надъ душой!.. Милочка, выйдите къ нему, займите его… Чтобъ не сейчасъ… Я вотъ мигомъ… Вѣдь, я это все знаю… Только повторить… Que j’eûsse, que tu eûsses, qu’il eûsse…[4] Ахъ, вру…
Она схватила себя за голову и затопала ногами.
— Да не мѣшайте мнѣ!!
Бабушка хлопнула дверью, разсердившись не столько на внучку, сколько на Самохвалова.
«Экъ дѣвочку до чего довелъ… Онъ своими строгостями и Машу-покойницу въ гробъ вогналъ… Мнѣ этотъ человѣкъ всегда противенъ былъ», — думала бабушка, входя въ небольшую гостиную, гдѣ желтые лучи, разбиваясь о зелень фуксій и олеандровъ, играли на некрашеномъ полу, на берестовой мебели, обитой выцвѣтшимъ ситцемъ, и на стеклахъ покоробившихся и потемнѣвшихъ гравюръ, изображавшихъ героевъ двѣнадцатаго года.
По тону разговора, который бабушка начала съ своимъ зятемъ, Настенька догадалась, что дѣло идетъ о ней, въ особенности, когда голоса стихли. Она сидѣла надъ книгой, замирая отъ ожиданія и чувствуя, какъ что-то холодное, точно комъ снѣга подкатывается у ней къ горлу.
Вдругъ Самохваловъ крикнулъ:
— Настя!
Сердце у дѣвочки забилось такъ сильно, что ей сдѣлалось больно. Она едва не упала. Но у ней, однако, хватило силы принять бодрый и привѣтливый видъ. Шумя платьемъ, она мелкими шагами побѣжала на зовъ отца.
— Чего, папаша? — спросила она, останавливаясь у дверей.
— Поди сюда, ближе!
Къ ея удивленію, отецъ обошелся съ ней милостиво. Онъ погладилъ ее по щекѣ и сказалъ:
— Не смотри въ лѣсъ… Смотри мнѣ прямо въ глаза! Бабушка говоритъ, что ты хорошо училась. Надо вѣрить. Слышишь, я вѣрю! Полагаю, что прошлогоднее не было забыто. Не смотри въ лѣсъ!
Обратившись къ бабушкѣ, онъ прибавилъ:
— Вся въ бѣдную Машу… Прехорошенькая дѣлается, каналья.
Настенька конфузливо улыбнулась.
Самохваловъ опять провелъ рукой по ея лицу и продолжалъ:
— Такой почти взрослой дѣвочкѣ слѣдуетъ держать себя прилично. Вотъ когда ты въ чистенькомъ, я тебя люблю. Имѣй въ виду, завтра ѣдемъ. До пансіона еще мѣсяцъ. Если понадобится, я тебя вымуштрую. Въ люди готовиться — не шутки шутить. Я не добрая бабушка, потакать не стану. Все, что когда-нибудь учила, будешь знать. На, поцѣлуй!
Онъ протянулъ дочери руку, съ короткими пальцами, съ вылощенными ногтями, покрытую рѣденькимъ, чернымъ пухомъ. Настенька поцѣловала ее, встрѣтивъ острый взглядъ его маленькихъ глазъ.
XV[править]
Всю ночь просидѣла Настенька въ своей комнатѣ у столика и сожгла цѣлую свѣчу. Бабушка, свѣтомъ, слышала, какъ еще скрыпѣло ея перо. Она была увѣрена, что Настенька дѣлаетъ переводы или задачи, и шепотомъ распекла ее, настоявъ, чтобы, наконецъ, она легла.
Часовъ въ десять утра къ крыльцу былъ поданъ тарантасъ. Дѣвочка, въ слезахъ, сѣла рядомъ съ отцомъ.
— Не нюнить! — брезгливо приказалъ онъ. — Ты знаешь… я долго не люблю упрашивать. Ну, съ Богомъ!
Вдругъ бабушка вспомнила, что на дорогу испечены пироги, и послала за ними Марину. Въ это время Феся незамѣтно приблизилась къ тарантасу, взобралась на подножку и что-то сунула въ руку Настенькѣ. То была кукла. Голова ея была сдѣлана изъ чеснока, тонкіе корешки котораго, искусно заплетенные въ косу, торчали наподобіе хвоста. Платье было сшито изъ лоскутка алой ленты. Настенька посмотрѣла на куклу и не могла не улыбнуться.
— Что это? — спросилъ Самохваловъ.
— Такъ… кукла…
— Кукла? Какая кукла? Развѣ это кукла? Фи, чеснокъ! Гадость! Брось! Срамъ! Брось! Маленькая! Нашла забаву! Брось, говорятъ тебѣ!
— Да это Фесина, — пояснила Настенька, сгорая отъ стыда.
Кукла полетѣла на землю. Феся съ удивленіемъ подняла ее и спрятала за пазухой. Она считала ее драгоцѣнностью.
Между тѣмъ, Марина принесла пироги. Бабушка, слегка переваливаясь, подбѣжала къ Настенькѣ и, подавая узелокъ, крѣпко пожала ей руку.
— Ну, съ Богомъ!
Былъ пасмурный день. Кривой Хуторъ скоро остался позади. Брызнулъ дождь. Онъ громко барабанилъ по кожѣ тарантаса. Гладкое поле сливалось съ сѣрымъ небомъ, лѣсъ синѣлъ, расплываясь въ водяной дымкѣ. Прыгала на козлахъ фигура кучера въ рыжей барашковой шапкѣ, лошади фыркали, точно внезапно взлетали испуганныя птицы, комочки грязи падали на влажную подушку, на одежду. Настенька все плакала украдкой отъ отца.
XVI[править]
Бабушкѣ тоже не было весело. Тягостное чувство одиночества давило ее. Она слонялась по своему домику изъ угла въ уголъ, утѣшая себя тѣмъ, что будетъ брать къ себѣ внучку на праздники. Послѣ обѣда она, сверхъ обыкновенія, никакъ не могла уснуть и забралась въ комнату Настеньки. Она пересмотрѣла книги, которыя забыла Настенька или не взяла нарочно. Тутъ, между прочимъ, были романы. Бабушка покачала головой и рѣшила, что внучка плутовка. Затѣмъ заглянула въ ея старыя тетради. Каждая страница ихъ напоминала ей какую-нибудь сцену, дѣйствующимъ лицомъ которой была Настенька. Наконецъ, она подняла съ пола нѣсколько четвертушекъ сѣрой, исписанной по всѣмъ направленіямъ бумаги. Чернила были еще свѣжи. Очевидно, это то, надъ чѣмъ Настенька такъ усердно трудилась ночью. Но удивленію бабушки не было границъ, когда, при болѣе близкомъ изслѣдованіи, листки оказались черновыми набросками стиховъ, которые сочиняла Настенька по поводу прощанія съ хуторомъ. О бабушкѣ въ этихъ стихахъ не упоминалось ни слова. Равно ничего не говорилось ни о Маринѣ, ни о ея сестрахъ. Но зато самыя восторженныя, хотя и не особенно грамотныя строфы посвящались какому-то герою, съ кудрями до плечъ и съ глазами, пламенными, какъ звѣзды. Онъ избиваетъ стада волковъ, и ему Настенька обязана тѣмъ, что ее не съѣли эти ужасные звѣри. Стихотвореніе разогнало бабушкину тоску. Къ тому же, погода прояснилась, и солнце весело заискрилось въ миріадахъ росинокъ, дрожавшихъ на зелени сада. Тѣмъ не менѣе это стихотвореніе осталось для нея загадкой. Она долго ломала надъ нимъ голову и, въ концѣ концовъ, могла только придти къ заключенію, что у Настеньки живая фантазія.