Завещание (Желиховская)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
См. также одноимённые страницы.
| Завѣщаніе : Святочный разсказъ |
| Источникъ: Желиховская В. П. Фантастическіе разсказы. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1896. — С. 69. |
I[править]
Это странное дѣло случилось не такъ давно; но мало кто зналъ объ немъ и по невозможности дать раціональное объясненіе фактамъ, тѣ, кто знали, предпочли предать его забвенію. Но мнѣ сдается, что именно такіе-то неразгаданные случаи и не слѣдовало бы забывать.
Дѣло было зимою, передъ самыми святками. Иванъ Ѳеодоровичъ Лобниченко, нотаріусъ, котораго контора находится на одной изъ главныхъ улицъ Петербурга, былъ спѣшно призванъ, для засвидѣтельствованія духовнаго завѣщанія, къ смертельно больному.
Больной собственно не былъ кліентомъ Ивана Ѳеодоровича; въ другихъ обстоятельствахъ онъ пожалуй и отказался бы отъ поздняго визита послѣ утомительнаго рабочаго дня… Но умирающій былъ сановникъ и милліонеръ, а таковымъ ни въ жизни, ни въ смертные часы тѣмъ болѣе, отказовъ не полагается.
Лобниченко захвативъ писца и все нужное, со вздохомъ почесалъ за ухомъ и, отложивъ мечты о прелестяхъ его ожидавшаго винта, — отправился къ больному.
Генералъ Юрій Павловичъ Дрейтгорнъ былъ плохъ: самые милосердные врачи не давали ему и нѣсколькихъ дней жизни, когда онъ окончательно рѣшился уничтожить завѣщаніе, давно имъ составленное, не здѣсь, а въ томъ губернскомъ городѣ, гдѣ онъ царилъ многіе годы.
Генералъ пріѣхалъ въ столицу на время, — а слегъ вѣроятно навсегда.
Таково было мнѣніе докторовъ и большинства его окружающихъ; самъ же больной не хотѣлъ этого признавать… Это былъ сильный духомъ, а нѣкогда и тѣломъ, высокій, бравый старикъ, съ энергическимъ лицомъ и глубокимъ, властнымъ взглядомъ, которые забыть было трудно, хотя бы разъ ихъ увидавъ.
Онъ лежалъ на диванѣ въ роскошной, по гостинничному, квартирѣ, составленной изъ трехъ лучшихъ номеровъ меблированныхъ комнатъ. Онъ встрѣтилъ нотаріуса довольно бодро. Самъ разсказалъ ему въ чемъ дѣло, хотя порою останавливаясь отъ приступовъ боли, съ трудомъ перемогалъ стонъ, готовый вырваться несмотря на всѣ усилія. Въ эти тяжелыя минуты Иванъ Ѳеодоровичъ поднималъ на него заплывшіе жиромъ глазки и вся его маленькая фигурка сочувственно корчилась, невольно симпатизируя страдальцу. Какъ только этотъ мужественный, на жизнь и смерть бившійся съ страданіемъ, человѣкъ пересиливалъ его, опускалъ руку отъ лица, искаженнаго болью и тяжело переведя духъ, — принимался снова объяснять свою волю, Лобниченко опускалъ глаза и весь превращался въ слухъ и вниманіе.
Генералъ обстоятельно объяснилъ нотаріусу. Онъ былъ женатъ два раза, имѣлъ троихъ дѣтей: сына и дочь отъ перваго брака, давно совершеннолѣтнихъ, и девятилѣтнюю дочь отъ второй жены. Онъ ждалъ этихъ двоихъ каждый день: онѣ были за-границей, но должны были теперь скоро быть здѣсь… Вѣроятно, пріѣдетъ и старшая дочь.
Нотаріусъ не зналъ семьи Дрейтгорна, онъ и его видѣлъ впервые, — хотя, какъ всѣ въ Россіи, зналъ его по репутаціи; но по тону сдержано презрительному или жалостливому, когда онъ говорилъ о женѣ своей и младшей дочери, онъ сразу догадался, что генералъ въ семейной жизни не совсѣмъ счастливъ… Дальнѣйшія слова больного его въ томъ удостовѣрили. Нужно было составить новое завѣщаніе, совершенно противное первому, написанному шесть лѣтъ тому назадъ и дававшему Ольгѣ Всеславовнѣ Дрейтгорнъ неограниченныя права надъ ихъ малолѣтней дочерью и всѣмъ наслѣдствомъ мужа. Онъ почти цѣликомъ, за исключеніемъ родового имѣнія, которое считалъ себя не въ правѣ отнять у сына, завѣщалъ все благопріобрѣтенное женѣ и младшей дочери, — въ томъ, первомъ завѣщаніи. Теперь же желалъ возстановить забытыя имъ права старшихъ дѣтей, въ особенности дочери своей, Анны Юрьевны Борисовой, о коей въ первомъ документѣ и рѣчи не было.
Нынѣ, кромѣ седьмой, вдовьей части недвижимаго состоянія, онъ всѣ свои земли и капиталы дѣлилъ между дѣтьми своими поровну; а надъ имуществомъ малолѣтней — Ольги Юрьевны, назначилъ самую строгую опеку.
Завѣщаніе было составлено, записано, засвидѣтельствовано какъ слѣдуетъ, за подписью троихъ свидѣтелей и, по желанію генерала, оставлено у него.
— Я вамъ его отошлю на храненіе, — сказалъ нотаріусу Юрій Павловичъ, — у васъ оно будетъ сохраннѣй, чѣмъ здѣсь въ моемъ временномъ помѣщеніи. Но прежде я желаю прочесть его женѣ и… и старшей дочери, если… если она успѣетъ пріѣхать.
Нотаріусъ и священникъ, бывшій однимъ изъ свидѣтелей, готовы были ужъ раскланяться, когда въ корридорѣ раздались голоса и шаги; въ дверяхъ показалась голова камердинера, поспѣшно вызывавшаго доктора: пріѣхала, оказывалось, не предупредивъ никого телеграммой, барыня-генеральша.
Домовой докторъ поспѣшилъ выскользнуть изъ комнаты больного; онъ боялся для него волненія, надо было предупредить жену его объ опасности положенія… Но больной замѣтилъ суету, его трудно было уберечь отъ жизненныхъ тревогъ.
— Что тамъ случилось? — спросилъ онъ, — что вы мямлите, Эдуардъ Викентьевичъ? говорите въ чемъ дѣло? Не дочь ли?..
— Ваше превосходительство, прошу васъ, поберегите себя! — началъ было докторъ, какъ видно хорошо знакомый съ домашними обстоятельствами генерала, а потому боявшійся за встрѣчу супруговъ. — Это еще не Анна Юрьевна…
— Ага! — оборвалъ его больной, — пріѣхала… Ну, чтожъ! Пусть идетъ сюда. Только… Только маленькой, — дочери я бы не хотѣлъ… сегодня…
Въ глазахъ его выразилось страданіе, на сей разъ не физическое.
Дверь отворилась, о нее засвистѣло шелковое платье… Высокая, полная, очень красивая женщина показалась на. порогѣ и, взглянувъ на изможденное лицо, презрительно усмѣхавшееся ей на встрѣчу, — въ одну секунду очутилась возлѣ генерала, на колѣняхъ, у ногъ его на коврѣ, и припавъ къ нему, заломила руки, отчаяннымъ шопотомъ повторяя:
— O! Georges! Georges! Est-ce bien toi, mon pauvre ami?..[1]
Трудно было бы опредѣлить разнообразные, быстро смѣнявшіеся на лицѣ больного оттѣнки чувствъ, вздымавшихъ грудь его и заставлявшихъ его богатырское сердце метаться и трепетать до боли. Негодованіе и жалость, состраданіе и презрѣніе, гнѣвъ и печаль — все вылилось въ озлобленномъ, короткомъ и рѣзкомъ смѣхѣ и въ двухъ словахъ, которыя у него вырвались при видѣ дѣвочки, его дочери, несмѣло вступившей вслѣдъ за матерью въ комнату.
— Не учите лгать! — глянулъ онъ по ея направленію и съ сострадательной гримасой отвернулся къ стѣнѣ.
Нотаріусъ и священникъ поспѣшили раскланяться и удалиться.
— Ахъ, грѣхи! грѣхи! — шепталъ послѣдній, сходя съ лѣстницы.
— А что, — спросилъ Лобниченко, — не лады, видно, между супругами?
— Ужъ какіе лады, когда сюда пріѣхалъ развода искать! — прошепталъ батюшка, нахлобучивая мѣховую шапку. — Да, вотъ, Богъ иначе судилъ: и безъ развода на вѣки разъединятся въ сей жизни!
— А мнѣ сдается не такъ онъ безнадеженъ… Сложеніе богатырское!.. Можетъ и вытянетъ! — предположилъ законникъ.
— Во всемъ — Богъ! — пожалъ плечами батюшка.
И они разошлись.
II[править]
— Оля! — позвалъ, не поворачиваясь, больной и, почувствовавъ возлѣ себя поспѣшное движеніе жены, устранилъ ее нетерпѣливымъ движеніемъ руки и прибавилъ, — не вы! Дочь.
— Olga! Подойдите, дитя мое! Папа́ васъ зоветъ, — поспѣшите! — нѣжнымъ голосомъ, по-французски обратилась генеральша къ дѣвочкѣ, растерянно стоявшей среди комнаты.
— Нельзя ли оставить иностранныя фразы! — сердито прикрикнулъ генералъ. — Здѣсь не салонъ… Можно бы… изъ приличья!
Голосъ его сорвался на визгливой ноткѣ и заставилъ дѣвочку вздрогнуть и заплакать. Она несмѣло подошла…
Отецъ поглядѣлъ на нее тоскливо.
Взялъ ея руку лѣвой рукой, а правую поднялъ, чтобы благословить ее.
— Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, — шепталъ онъ, отчетливо крестя ее большимъ крестомъ, — Господь храни тебя… отъ зла! Отъ всего дурного… Будь доброй, честной… Главное: честной! Никогда не лги! Боже сохрани тебя отъ неправды, отъ лжи пуще, чѣмъ отъ всякаго горя…
Слезы заволокли глаза умиравшаго. Маленькая Оля дрожала всѣмъ тѣломъ; она боялась отца и вмѣстѣ такъ его жалѣла! Но жалость превозмогла, — она припала къ нему, обливаясь слезами. Отецъ поднялъ руку, хотѣлъ перекрестить еще разъ ея голову, лежавшую у него на груди, но не смогъ докончить креста. Рука его тяжело упала, лицо вновь исказилось страданіемъ; онъ повелъ глазами, на окружающихъ, очевидно, избѣгая встрѣтиться взглядомъ съ женой и прошепталъ:
— Уведите!.. Не надо. Христосъ съ ней!
И на мгновеніе онъ еще нашелъ силы положить руку на головку дочери.
Докторъ взялъ дѣвочку за руку, но мать ея быстро къ ней склонилась.
— Baisez donc la…[2] Поцѣлуй же руку папа́! — спохватилась она. — Простись съ нимъ…
Генеральша захлебнулась и закрыла лицо платкомъ величественнымъ жестомъ театральной королевы. Больной не видѣлъ этого. При звукѣ ея голоса онъ сдвинулъ брови и крѣпко зажмурилъ глаза, стараясь не слушать. Докторъ увелъ дѣвочку и сдалъ ее въ другой комнатѣ гувернанткѣ.
Когда онъ вернулся къ больному, тотъ, лежа на диванѣ, все въ той же позѣ, не глядя на стоявшую у изголовья жену, говорилъ ей:
— Я жду свою бѣдную, изъ-за васъ обиженную Анюту… Я у нея просилъ прощенія. Я ее умоляю быть матерью своей сестрѣ… Ее я назначаю опекуншей. Она хорошая, честная. Злу не научитъ… Да и вамъ такъ лучше! Вы обезпечены… узнаете изъ новой духовной. Выгодъ отъ опекунства, по ней, вы имѣть не могли бы! Если Анна не захочетъ взять Олю къ себѣ, воспитывать со своими дѣтьми, какъ я ее прошу, — Ольга будетъ отдана въ институтъ. Вамъ свобода милѣй и нужнѣе дочери!.. Не правда ли?
Презрѣніе и горькая насмѣшка звучали въ его голосѣ.
Жена не возражала ни полусловомъ. По ея неподвижности можно бы подумать, что она его не слышитъ, если бы ее не выдавало судорожное подергиванье рта и пальцевъ крѣпко сжатыхъ рукъ.
Домовый докторъ хотѣлъ было снова скромно удалиться, но его остановилъ призывъ генерала.
— Эдуардъ Викентьевичъ?.. Здѣсь онъ?
— Здѣсь, ваше превосходительство!
Онъ нагнулся къ больному.
— Не угодно-ли вашему превосходительству перейти на кровать? Лежа, право, будетъ легче…
— Умирать?.. — рѣзко прервалъ генералъ. — Что чушь порешь?.. Знаешь, что терпѣть не могу кровати, одѣялъ!.. Отстань!.. На-ко вотъ, возьми, — онъ подавалъ ему сложенный вчетверо листъ гербовой бумаги, лежавшій рядомъ съ нимъ, — прочти, пожалуйста!.. Громко!.. Чтобы знала.
Онъ повелъ глазами на жену.
Неохотно взялся докторъ за исполненіе непріятнаго порученія. Онъ былъ человѣкъ деликатный и хоть генеральша не стояла во мнѣніи его особенно высоко, но она все же была женщина… И женщина прекрасная… Онъ предпочелъ бы, чтобы она отъ другого узнала, какъ много житейскихъ благъ отходило отъ нея въ силу новаго завѣщанія генерала… Но дѣлать было нечего! Прекословить Юрію Павловичу всегда было трудно; теперь же совершенно невозможно.
Ольга Всеславовна прослушала чтеніе духовной въ совершенномъ спокойствіи. Неподвижно сидѣла она, опрокинувшись въ креслѣ, опустивъ глаза и лишь выказывая волненіе въ тѣ минуты, когда мужъ ея не въ силахъ былъ сдержать стона. Тогда она поворачивала къ нему свое блѣдное, красивое лицо, съ явными признаками сердечнаго соболѣзнованія и даже порывалась оказывать ему помощь. Больной нетерпѣливо отклонялъ ея услуги, каждый разъ многозначительно поводя глазами и бровями на доктора, читавшаго его послѣднюю волю, будто хотѣлъ сказать: «Слушай, слушай! Тебя касается!»
Касалось, — что говорить!
Генеральша Дрейтгорнъ узнала, что вмѣсто статысячнаго годового дохода, на который имѣла право надѣяться, можетъ расчитывать только на безбѣдное существованіе, что въ ея понятіяхъ равнялось нищетѣ.
Докторъ докончилъ чтеніе, откашлялся, чтобы скрыть смущеніе и медленно свертывалъ документъ.
— Слышали? — спросилъ генералъ хриплымъ, отрывистымъ голосомъ.
— Слышала, мой другъ! — спокойно отвѣтила ему жена.
— Ничего не имѣете сказать?
— Чтожъ я могу сказать? Ты въ правѣ распоряжаться своимъ имуществомъ… Только… я все же…
— Все же?.. Что? — рѣзко спросилъ мужъ.
— Все же надѣюсь, мой другъ, что это не послѣдняя твоя воля…
Дрейтгорнъ обернулся, даже сдѣлалъ усиліе привстать на локтяхъ.
— Ты, дастъ Богъ, поправишься. Быть можетъ тебѣ не разъ еще придетъ охота иначе распорядиться! — хладнокровно продолжала генеральша.
Больной упалъ на подушки.
— Ошибаетесь!.. Хоть бы я и не умеръ, — болѣе вамъ меня не морочить! Это моя послѣдняя воля! — прохрипѣлъ онъ.
И дрожащей рукой подалъ доктору связку ключей.
— Пожалуйста!.. Вонъ шкатулка… Заприте, спрячьте духовную.
Докторъ исполнилъ его желаніе, не глядя на Ольгу Всеславовну. И она не смотрѣла на него. Пожавъ плечами на послѣднія слова мужа, она осталась невозмутима и чужда всему, кромѣ его страданій. Страданія его, казалось, ее терзали!..
Зато умиравшій не спускалъ тревожныхъ глазъ съ доктора и какъ только тотъ заперъ большую дорожную шкатулку, онъ протянулъ къ нему руку за ключами.
— Пока живъ, — у меня будутъ! — промолвилъ онъ, пряча всю связку въ карманъ… — А какъ умру, — тебѣ поручаю ихъ, Эдуардъ Викентьевичъ. Сбереги, въ послѣднюю услугу.
Онъ опять отвернулся къ стѣнѣ.
— А теперь — дайте покой!.. Боль отступила, можетъ засну… Уйдите!
— Мой другъ! Позволь мнѣ остаться возлѣ тебя! — промолвила было генеральша, склоняясь нѣжно къ мужу.
— Уйди! — рѣзко крикнулъ онъ. — Дай покой, говорю.
Она встала, шатаясь.
Докторъ поспѣшно подалъ ей руку. Она вышла, опираясь на него, снова трагически прикрывъ платкомъ глаза.
— Успокойтесь, ваше превосходительство! — сочувственно шепталъ докторъ, плохо самъ сознавая что говоритъ его языкъ. — Вотъ здѣсь приготовлены вамъ комнаты… Вамъ вѣдь тоже нуженъ отдыхъ, послѣ такого долгаго пути…
— О! я о себѣ не думаю!.. Мнѣ такъ его жаль!.. Бѣдный, бѣдный безумецъ!.. Много я отъ него вынесла! Онъ такой подозрительный, такого тяжелаго характера… И странностей у него бездна!.. Вы знаете, докторъ, мнѣ иногда положительно казалось, что онъ не совсѣмъ здравъ…
— Г-мъ! — кашлянулъ врачъ.
— Хотя бы эта странная перемѣна завѣщанія! — продолжала генеральша, не дождавшись болѣе опредѣленнаго сочувствія. — Это обращеніе со мною… За что?..
— Да… Это весьма печально! — пробормоталъ врачъ.
— Скажите, докторъ: онъ ждетъ своихъ дѣтей?
— Только Анну Юрьевну! Только ее одну. Она обѣщала пріѣхать со старшими дѣтьми… Еще вчера была телеграмма. Цѣлый день ждали…
— Скажите!.. Откуда внезапная нѣжность? Десять лѣтъ не видались… Можетъ быть и супруга ея ждетъ? Зятя своего, этого азбучника? — презрительно освѣдомилась генеральша.
— Нѣтъ! Гдѣ же? Человѣкъ служащій… И сынъ тоже, Петръ Юрьевичъ: не могутъ тотчасъ пріѣхать! Въ командировкѣ, въ Закаспійскомъ краѣ… Даль!
— Да, далеко! — согласилась генеральша, очевидно занятая другими мыслями. — А скажите, Эдуардъ Викентьевичъ, эта новая духовная… давно она написана?
— Только сегодня. Только сегодня-съ. Черновая была заготовлена на прошлой недѣлѣ; но генералъ все медлили. А тутъ, какъ съ утра сегодня приступили эти боли…
— Послѣднія? Опасныя? — перебила Ольга Всеславовна.
— Крайне!.. Признаки весьма дурные… Какъ онѣ появились, Юрій Павловичъ поспѣшили послать за нотаріусомъ… Вы еще его застали здѣсь.
— Да!.. А та, старая, прежняя духовная значитъ уничтожена?
— Н-не знаю-съ… Но не думаю… Ахъ! нѣтъ, нѣтъ, я и забылъ: генералъ собирались телеграфировать.
— Да?.. Телеграфировать?
Генеральша пожала плечами, грустно покачала головой и прибавила:
— Онъ такъ перемѣнчивъ! Такъ перемѣнчивъ!.. Впрочемъ, я думаю, что все равно: вѣдь, кажется, по закону имѣетъ силу послѣднее завѣщаніе?
— Да-съ. Несомнѣнно — послѣднее.
Генеральша поникла головой.
— Мнѣ что обидно! — съ горькой улыбкой зашептала она, очень близко склоняясь къ молодому врачу и очень сильно налегая на его руку. — Мнѣ что обидно, — не деньги! Я не корыстолюбива. Но зачѣмъ же отымать у меня дочь?.. Зачѣмъ, помимо родной матери, поручить ее полу-сестрѣ?.. Женщинѣ, которую я не знаю, которая никакими заслугами, ни добродѣтелями, кажется, не отличалась! Я буду оспаривать!.. Я на это не соглашусь! Законъ долженъ вступиться за право матери!.. Какъ вы думаете, докторъ?
Докторъ поспѣшилъ согласиться, хотя поистинѣ, ни о чемъ въ ту минуту не думалъ, кромѣ странной манеры красивой генеральши, разговаривая, такъ… неудобно близко склоняться къ собесѣднику.
Въ эту секунду раздался звонокъ и громкій голосъ генерала.
— Докторъ! Эдуардъ Викентьевичъ!
— Здѣсь! — отозвался врачъ.
И оставивъ Ольгу Всеславовну на порогѣ ея комнаты, онъ рысцей побѣжалъ къ больному.
«Для умирающаго — здоровый голосъ!.. Кричитъ, какъ на смотру бывало!» — подумала генеральша.
И красивое лицо ея сразу подурнѣло проступившей на немъ ненавистью.
Это было мимолетное выраженіе однако; оно очень быстро замѣнилось печалью, когда она увидала выходившаго отъ больного камердинера.
— Что съ бариномъ, Яковъ, хуже?
— Нѣтъ-съ, Богъ миловалъ. Приказали подать къ себѣ ближе шкатулку и отворить ее велѣли Эдуарду Викентьевичу. Какую-то телеграмму еще писать желаютъ.
— Ну, слава Богу, что не хуже… Яковъ! я тоже сейчасъ посылаю на телеграфную станцію своего курьера, можете ему отдать и телеграмму генерала…
— Слушаю-съ.
— Да вотъ еще что: я ложиться не буду, — чуть что съ бариномъ, Бога ради, сейчасъ ко мнѣ въ дверь постучитесь, Яковъ!.. Я васъ прошу — въ ту же минуту скажите мнѣ!.. Вотъ вамъ, Яковъ, возьмите… Вы даже похудѣли отъ трудовъ за болѣзнь барина.
— Покорнѣйше благодарю, ваше превосходительство. Мы трудовъ своихъ жалѣть не должны! — объяснилъ лакей, пряча крупную ассигнацію.
III[править]
Противъ ожиданія ночь прошла довольно спокойно. Волненія и усталость взяли свое: Ольга Всеславовна, какъ ни крѣпилась, къ утру крѣпко заснула; а когда проснулась, то перепугалась тому, что позднее солнце ярко свѣтило въ окна.
Горничная, ловкая нѣмка изъ Вѣны, пять лѣтъ не покидавшая этой сподручной ей барыни, успокоила ее тѣмъ, что барину лучше; что онъ еще почиваетъ, почти всю ночь не спавъ…
— Докторъ при нихъ и Яковъ до свѣту работали! — объявила она. — Разбирали они разныя бумаги: иныя связывали, что-то надписывали; другія рвали или въ каминъ бросали. Полна рѣшетка пепла. Яковъ сказывалъ.
— А телеграммъ другихъ не было?
— Не было больше, Яковъ и нашъ Фридрихъ сейчасъ бы меня окликнули, — я вѣдь вотъ тутъ, въ буфетной прикурнула, оба они то и дѣло пробѣгали, на посылкахъ. Но телеграммъ кромѣ тѣхъ, что съ вечера посланы, больше не было.
Ольга Всеславовна одѣлась, позавтракала и пошла къ мужу. Но на порогѣ его комнаты ее ждало распоряженіе больнаго: безъ особаго зова никого, кромѣ доктора и старшей дочери его, если бы она пріѣхала, къ нему не впускать.
— Вызовите Эдуарда Викентьевича! — приказала генеральша.
Домашній докторъ былъ вызванъ и со смущеніемъ подтвердилъ приказаніе генерала.
— Но быть можетъ онъ не думалъ, чтобы такое распоряженіе могло меня касаться? — изумилась она.
Докторъ извинялся, но долженъ былъ сознаться, что она-то именно и была названа, что его превосходительство именно просилъ передать ея превосходительству, чтобы она не безпокоилась его навѣщать.
— Онъ помѣшался! — кротко, но съ убѣжденіемъ заявила генеральша, пожавъ плечами. — Откуда такая ненависть? за всю мою любовь къ нему, старику, годившемуся мнѣ въ отцы!..
И Ольга Всеславовна снова прибѣгла къ содѣйствію носового платка, на сей разъ, вмѣсто слезъ, пріявшаго нѣсколько сдерживаемыхъ рыданій.
Конфузливый съ женщинами, врачъ стоялъ, опустивъ голову и глаза, какъ виноватый.
— Что это вы, говорятъ, всю ночь жгли? — освѣдомилась Ольга Всеславовна слабымъ голосомъ.
— О! далеко не всю ночь!.. Такъ, Юрій Павловичъ вспомнилъ, что надобно истребить кое-какія старыя письма, бумаги. Кое-что привесть въ порядокъ… Тамъ въ шкатулкѣ, есть и на ваше имя пакетецъ… Мнѣ было приказано надписать адресъ…
— Въ самомъ дѣлѣ?.. Нельзя-ли видѣть его?
— О, никакъ!.. Все заперто въ шкатулкѣ, вмѣстѣ съ духовнымъ завѣщаніемъ. И ключи у генерала.
Снисходительно-горькая улыбка искривила ротъ молодой женщины.
— Такъ это новое завѣщаніе не попало еще въ каминъ? — спросила она.
И на испуганное отрицаніе доктора, повторившаго, что «оно поверхъ всего въ шкатулкѣ лежитъ», прибавила:
— Ну, такъ еще попадетъ! Не безпокойтесь!.. Особенно, если Богъ продлитъ жизнь моему мужу. У него, вѣдь, всегда непонятная страсть писать новые документы, — довѣренности, дарственныя записи, духовныя, — что ни попало! Писать новыя и сожигать прежнія… Ну, что же дѣлать? Надо покориться новой фантазіи… Больному нельзя противорѣчить.
Ольга Всеславовна ушла къ себѣ. Она вышла только на нѣсколько минутъ въ этотъ день изъ своей спальни, чтобы узнать конечное слово свѣтилъ медицинской науки, собравшихся, послѣ полудня, на генеральный консиліумъ; а весь остальной день провела взаперти. Заключенія врачей, хотя совершенно рознились въ подробностяхъ, въ главномъ сходились и были не утѣшительны: жизнь и продолжительность страданій больного были вопросомъ не долгаго времени.
Вечеромъ была получена телеграмма отъ Анны Юрьевны; она увѣдомляла отца, что будетъ на другой день къ пяти часамъ вечера.
— Дождусь-ли?.. Охъ! Дождусь-ли… — цѣлый день повторялъ больной.
И чѣмъ сильнѣе онъ волновался, тѣмъ грознѣе были приступы его страданій.
Онъ провелъ дурную ночь. Къ утру болѣзненный припадокъ несравненно сильнѣе прежнихъ едва не унесъ его. Онъ еле дышалъ отъ страшныхъ страданій… Теперь ужъ ему не помогали горячія ванны для рукъ и паровыя вдыханія, приносившія нѣкоторое облегченіе ранѣе.
Докторъ, сестра милосердія, прислуга — сбились съ ногъ. Одна жена, по прежнему, не имѣла къ нему доступа. Она бѣсновалась отъ злобы, стараясь, не безуспѣшно, всѣхъ убѣдить, что сходитъ съ ума отъ отчаянія. Дѣвочку, Олю, еще наканунѣ увезла одна родственница генерала къ себѣ въ домъ, — «на все это ужасное время»… Въ эту ночь генеральша Дрейтгорнъ совсѣмъ не ложилась, не отходила даже, какъ слѣдовало преданной женѣ, отъ дверей мужниной комнаты. Когда предутренній припадокъ утихъ, она попыталась было войти къ нему; но едва больной увидалъ ее у изголовья постели, куда, наконецъ, его уговорили лечь, какъ сильнѣйшее нетерпѣніе исказило черты его и, не будучи въ состояніи говорить, онъ только замахалъ на нее руками и сердито, хрипло застоналъ.
Сестра милосердія очень рѣшительно попросила генеральшу не смущать своимъ присутствіемъ супруга…
«Мнѣ это терпѣть! Мнѣ терпѣть все это?!. — мысленно терзалась оскорбленіемъ Ольга Всеславовна. — Терпѣть отъ него, а послѣ него страдать отъ нищеты?.. Ну, нѣтъ! Не бывать тому… Лучше смерть, чѣмъ нужда и такой позоръ!»
Она углубилась въ мрачныя размышленія…
Это непріязненное движеніе при видѣ жены было послѣднимъ сознательнымъ поступкомъ Юрія Павловича Дрейтгорна. Къ восьми часамъ утра онъ потерялъ память, среди тяжкихъ страданій, не затихавшихъ болѣе до самой кончины. Въ началѣ полудня его не стало…
Въ послѣдній часъ агоніи жена его безпрепятственно стояла на колѣняхъ у его изголовья и неутѣшно рыдала.
Грозный сановникъ, милліонеръ, большой баринъ обратился — въ трупъ!
Все пошло своимъ чередомъ. Обычная суета и безцеремонный шумъ, вмѣсто осторожнаго шопота, поднялись вокругъ умершаго, готовя ему парадное погребеніе. Близкихъ, кромѣ жены, возлѣ него никого не было, а она лежала, то въ обморокахъ, то въ истерикѣ. Всѣ заботы пали на скромнаго домашняго доктора и онъ хлопоталъ неустанно, добросовѣстно, въ потѣ лица, стараясь ничего не упустить изъ виду. Но, какъ всегда бываетъ, упустилъ самое важное. Ранніе сумерки ужъ спускались на Петербургъ, окутанный морознымъ туманомъ, когда Эдуардъ Викентьевичъ Полѣсскій отчаянно хлопнулъ себя по лбу: онъ вспомнилъ о ключахъ, о шкатулкѣ, ввѣренной покойнымъ его охранѣ. Въ это время тѣло, одѣтое въ мундиръ и всѣ регаліи, лежало ужъ въ смежной, большой комнатѣ на столѣ подъ парчей, въ ожиданіи гроба и обычныхъ вѣнковъ. Докторъ бросился въ опустѣвшую спальню. Въ ней все ужъ было прибрано, кровать стояла безъ тюфяка и подушекъ; на диванѣ ничего тоже не было.
Гдѣ же ключи? Шкатулка?
Шкатулка стояла на прежнемъ мѣстѣ, нетронутая, запертая… У него отлегло отъ сердца… Однако ключи?.. Сейчасъ, вѣроятно, явится полиція… Удивительно, что ея до сихъ поръ нѣтъ!.. Опечатаютъ… Надо, чтобы въ порядкѣ… Гдѣ Яковъ? Навѣрно онъ взялъ. Или… она?.. генеральша?
Полѣсскій бросился на поиски камердинера, но его не оказалось. Хлопотъ было много, онъ поѣхалъ что-то купить, заказать. «Ахъ! Боже-жъ мой! А объявленія? — вдругъ вспомнилъ онъ. — Надо сейчасъ написать, сейчасъ послать въ редакціи газетъ. Надо ее спросить, однако, — генеральшу!.. Въ какихъ-де, словахъ?.. Все же, хоть онъ ее и знать не хотѣлъ, но она теперь главное лицо! Да кстати спросить не видала-ль ключей?»
Докторъ помчался на половину генеральши. Она лежала измученная, но вышла къ нему… Въ какихъ выраженіяхъ? Ей право все равно!.. «Съ глубокимъ прискорбіемъ» или «съ душевнымъ», — какое ей дѣло?.. Ключи?.. Какіе ключи?.. Нѣтъ, она никакихъ ключей не видала и не знаетъ, гдѣ они. Да чего онъ тревожится?.. Прислуга вѣрная: ничего не пропадетъ…
— Да, но ихъ надо имѣть на готовѣ, для полиціи. Сейчасъ придутъ опечатывать бумаги покойнаго…
— Опечатывать! Зачѣмъ?
— Таковъ законъ… Чтобы все было цѣло, до прочтенія завѣщанія во исполненіе воли покойнаго.
Генеральша Дрейтгорнъ замѣтно поблѣднѣла. Она не знала и не ожидала такой помѣхи… Докторъ былъ слишкомъ занятъ, чтобы замѣтить эту блѣдность.
— Такъ я сейчасъ напишу объявленіе и пошлю въ редакціи. Въ «Новое Время» и въ «Новости», — я полагаю довольно?
— Какъ знаете!.. Пишите здѣсь, у меня. Вотъ все что нужно: перья, бумага. Напишите, — прочтете мнѣ… Я сейчасъ, только положу компрессъ на голову… Страшная мигрень!.. Подождите же меня.
И генеральша вышла изъ пріемной въ спальню.
— Рита! — шепнула она своей повѣренной субреткѣ, спѣшно обшивавшей ей крепомъ траурное платье, — не выпускай доктора, пока я не вернусь! Слышишь?.. Что хочешь дѣлай, только не выпусти!
Генеральша скользнула изъ спальной въ боковую, маленькую дверь и исчезла.
Двѣ комнаты до той, гдѣ лежало тѣло, были совершенно пусты и сумрачны, ничѣмъ не освѣщенныя; изъ той шелъ тоненькій лучъ свѣта отъ лампады, зажженной у иконы. Свѣчи еще не горѣли, чтецъ-дьячекъ еще не приходилъ… Ихъ ждали вмѣстѣ съ батюшкой и съ гробомъ; пока возлѣ умершаго никого не было, только въ передней, проходной комнатѣ сидѣла сестра милосердія.
— Помолиться желаете? — спросила она генеральшу.
— Да… Помолюсь тамъ… Въ его комнатѣ.
Она проскользнула мимо покойника, на него не взглянувъ, въ его бывшую спальню и притворила за собою двери. Запереть ихъ на ключъ она побоялась, да и зачѣмъ?.. Дѣло одной минуты… Вотъ она — шкатулка, — старая знакомая! И ключъ отъ нея ей хорошо знакомъ: когда-то не такъ давно, — у мужа не было отъ нея тайнъ, ни запретовъ.
Быстро вложенъ ключъ въ замокъ, быстро поднята крышка… «Бумага? Эта новая, „подлая“ бумага, которая можетъ ее всего лишить!.. А! вотъ и она. Дуракъ этотъ не обманулъ: съ самаго верха. И искать нечего, слава Богу».
«Скорѣй теперь закрыть, запереть плотную крышку; сунуть ключи, куда-нибудь, — вотъ хоть между сидѣньемъ и спинкой кушетки, на которой онъ лежалъ… Вотъ такъ!»
Вздохъ облегченнаго страха слетѣлъ съ прекрасныхъ, поблѣднѣвшихъ за эти тревожные дни, губъ красивой женщины. Отнынѣ она могла быть спокойна!
«Взглянуть на этотъ „документ“ его жестокости! Несправедливости! Тупоумія!.. Чтобъ, не дай Богъ, не вышло ошибки!..» Ольга Всеславовна подошла къ окну, и пользуясь послѣднимъ лучемъ сѣраго дня, развернула духовную.
«Во имя Отца и Сына и св. Духа»… — прочла она…
«Да! Это оно: завѣщаніе»…
«Какъ онъ говорилъ эти самыя слова тогда, благословляя Олю! — вспомнилось ей. — Благословлялъ! А та же рука не дрогнула подписать это!.. Лишить ее, ихъ обѣихъ всего — изъ за тѣхъ, ненавистныхъ людей? Но теперь — не бывать тому! Просимъ прощенія! — не рядиться твоей голопятой азбучницѣ въ павлиньи перья! Намъ съ Олей — деньги болѣе къ лицу!»
И генеральша чуть не прищелкнула побѣдоносно пальцами въ ту сторону, гдѣ онъ лежалъ. Она, несмотря на французское воспитаніе, въ минуты увлеченія была тривіальна.
Вдругъ близехонько подъ дверями раздались шаги. «Помилуй Богъ! А у нея въ рукахъ громадный толстый листъ гербовой бумаги! Куда дѣвать?.. Сложить и думать нечего успѣть. Вотъ! Уже входятъ… Кто бы?»
И духовное завѣщаніе на полу и сама генеральша тоже на полу, — на колѣняхъ на немъ какъ на коврикѣ, въ молитвенной позѣ, заломила руки на подоконникъ и влажный взоръ устремила на мигавшую звѣздочку, словно небеса принимая въ повѣренные и свидѣтели своего безутѣшнаго, вдовьяго горя…
То была только сестра милосердія.
— Сударыня, тамъ люди пришли, принесли гробъ и, кажется, полицейскіе.
— Ахъ! Я сію минуту!.. Скажите пожалуйста, что я сейчасъ.
Сестра милосердія вышла.
«Ишь, поди вѣдь, какъ она мужа любила! И за что-жъ онъ ее обижалъ напослѣдокъ?» — невольно укорила она покойнаго генерала.
А генеральша между тѣмъ поспѣшно поднялась, сложила духовную какъ попало, вчетверо, въ восьмеро, и зажавъ ее въ рукѣ торопливо вышла изъ этой, теперь ее пугавшей комнаты.
Она до того растерялась, что забыла даже поискать свой карманъ… Она только крѣпко держала свой свертокъ, а руку опустила внизъ, пряча ее между складками широкаго пеньюара.
Въ комнатѣ, только что пустой, ей показалось теперь такъ много народу, что у нея зарябило въ глазахъ. Сердце ея стучало немилосердно и кровь била въ виски такъ громко, что она никакъ не могла понять о чемъ ее спрашиваютъ?.. Ее спрашивали: можно ли переложить тѣло въ гробъ, уже стоявшій рядомъ. Молчаніе принято за согласіе… Привычные люди ловко взялись и приподняли осѣвшее тѣло.
Ольга Всеславовна стояла у изголовья. Изъ за приступившихъ погребальныхъ служителей она вдругъ увидала, къ ней шедшую съ протянутою рукою, со слезами сочувствія на глазахъ, княгиню Рядскую, — ту самую сановитую родственницу, которая взяла къ себѣ маленькую Олю…
«Надо ей подать руку, — а въ рукахъ этотъ проклятый свертокъ!.. Куда его дѣвать? Какъ спрятать?»
Въ глаза ей метнулся блестящій, пепельно-блѣдный лобъ покойника, безпомощно закинутый назадъ, насторону, въ ту минуту, какъ все тѣло висѣло на рукахъ надъ своимъ вѣчнымъ жилищемъ…
Спасительная мысль!
Нѣжно склонилась генеральша къ гробу. Нѣжно поддержала холодную голову покойника… Нѣжно опустила ее на атласную подушку, расправила рюшь, окружавшую это твердое изголовье и незамѣтно оставила подъ нимъ скрученный свертокъ бумаги…
«Вотъ такъ вѣрнѣй! — пролетали въ ней мысли. — Ты вѣдь хотѣлъ же самъ хранить свою духовную: ну и храни ее во вѣки!.. Чего же лучше?»
И ей стало даже смѣшно… Она съ трудомъ успѣла задержать улыбку торжества, превративъ ее въ горькую улыбку печали, въ отвѣтъ на соболѣзнованія родственницы…
Гробъ ужъ торжественно красовался на столѣ; его покрывали парчей, цвѣтами… Княгиня-родственница, поклонившись въ землю, первая возложила привезенный вѣнокъ.
— Страдалецъ! Успокоился! — шептала она, качая головой. — Панихида скоро будетъ?.. А гдѣ же… Гдѣ-же Ольга Всеславовна?
— Онѣ сейчасъ! — умиленно зашептала ей въ ухо «сестра». — Пошли оправиться… Сейчасъ начнутъ сбираться на панихиду, — а онѣ въ разстройствѣ… Очень убиваются! Не угодно ли присѣсть?
— А?.. Что?.. Присѣсть?.. Благодарю! — свысока процѣдила княгиня.
И направилась ко вступавшему въ дверь благочинному украшенному многими регаліями и сановитою бородою.
Генеральша быстро вошла къ себѣ.
— Рита! скорѣе вымыть руки, одѣваться. Ахъ! Извините, пожалуйста, докторъ! Меня вѣдь звали туда, — къ мужу… Его ужъ положили въ гробъ! — тяжко вздохнула она… — Что это? Да, объявленіе о кончинѣ? Хорошо! Хорошо!.. Отошлите, пожалуйста, а мнѣ надо скорѣе одѣваться. Тамъ сейчасъ панихида.
— Докторъ! Не здѣсь-ли докторъ? — раздались тревожные призывы за дверью.
— Иду! что такое?
— Пожалуйте скорѣе, Эдуардъ Викентьичъ! — призывалъ его Яковъ. — Тамъ барынѣ, внизу, Аннѣ Юрьевнѣ очень дурно!.. Я вотъ, цвѣты заказывалъ, вернулся, смотрю: а въ прихожей барыня безъ чувствъ лежатъ. Только что пріѣхали, спрашиваютъ, а имъ прямо: «скончался!» говорятъ… Безо всякаго приготовленія!.. Ну, онѣ не вынесли: въ обморокѣ!
Яковъ договаривалъ все это на ходу.
— Комедіантка! — въ негодованіи рѣшила Ольга Всеславовна.
И тутъ же мысленно прибавила: «Ну, да теперь она хоть на головѣ ходи, такъ мнѣ все равно!»
IV[править]
Все ли равно было ей или не все, однако глубокое отчаяніе дочери, не успѣвшей проститься съ отцомъ, не успѣвшей принять его благословенія, послѣ многолѣтняго гнѣва, тяготѣвшаго надъ неповинной головой молодой женщины, такъ было очевидно искренно, произвело на всѣхъ такое сильное впечатлѣніе, что и мачиха ея взволновалась.
Анна Юрьевна была похожа на отца, на сколько можетъ быть похожа молодая, стройная, хорошенькая женщина на пожилого человѣка съ строгими чертами и атлетическимъ сложеніемъ, какимъ отличался генералъ Дрейтгорнъ. Но несмотря на нѣжность сложенія и кротость взгляда, въ черныхъ глазахъ ея иногда загоралась искра очень похожая на вспышки въ отцовскомъ взорѣ и волей своей, сильнымъ характеромъ и непреклонной настойчивостью на томъ, что ей казалось правымъ и необходимымъ, Анна была двойникомъ покойнаго.
Почти десять лѣтъ, со дня замужества ея съ любимымъ человѣкомъ, котораго злонамѣренные люди успѣли оклеветать во мнѣніи генерала, дочь его покорно несла его гнѣвъ. Не переставая писать ему, умоляя простить ее, понять, что онъ ошибался, что мужъ ея честный человѣкъ и что она была-бы совершенно, вполнѣ счастлива, если бы не тяжесть гнѣва отцовскаго и разлука съ нимъ, она никогда, до послѣдняго времени, не получала его отвѣтовъ. Лишь въ послѣдній мѣсяцъ случилось что-то непонятное: отецъ не только написалъ ей, что желалъ бы повидаться съ ней и дѣтьми въ Петербургѣ, куда долженъ тотчасъ ѣхать, но черезъ нѣсколько дней написалъ опять, — длинное нѣжное письмо, гдѣ прямо просилъ ея прощенія. Ничего не объясняя, онъ говорилъ, что получилъ такія явныя доказательства невинности и рыцарской честности ея мужа, что чувствуетъ себя предъ нимъ глубоко виноватымъ и несчастнымъ своей несправедливостью. Въ слѣдующихъ письмахъ Дрейтгорнъ, умоляя дочь поспѣшить пріѣздомъ, потому что онъ боленъ и по мнѣнію докторовъ «долго не протянетъ», ее окончательно поразилъ увѣдомленіемъ о смыслѣ своего новаго духовнаго завѣщанія, о непремѣнной волѣ разлучить меньшую дочь «съ такою матерью» и мольбами къ ней и мужу ея не отказаться принять къ себѣ на воспитаніе маленькую Ольгу.
— Что случилось? Чѣмъ такъ могла эта пустая женщина такъ жестоко оскорбить отца? — въ недоумѣніи разсуждала Анна.
— Если бы она только была пуста! — пожавъ плечами, отвѣчалъ ей мужъ. — Но она такъ зла, такъ хитра и такъ беззастѣнчиво смѣла, что отъ нея всего можно было ждать!
— Но въ такомъ случаѣ былъ бы скандалъ! Мы бы навѣрное что-нибудь знали… Нынче погляди, вонъ, даже въ газетахъ расписываютъ такія исторіи, а мой отецъ такой извѣстный, замѣтный человѣкъ!
— Вотъ и причина почему не пишутъ! — улыбаясь, замѣтилъ Борисовъ.
Самъ ѣхать онъ отказался наотрѣзъ. Онъ съ ужасомъ вспоминалъ тотъ первый годъ своей женитьбы, когда онъ еще не могъ добиться перевода въ другой городъ и поневолѣ терпѣлъ встрѣчи съ этой ненавистной ему женщиной, — «съ этой женой Пентефрія», — какъ онъ мысленно со смѣхомъ надъ собой самимъ, порою обзывалъ Ольгу Всеславовну; да и съ нимъ, съ ея мужемъ, этимъ честнымъ умнымъ старикомъ, такъ унизительно отдавшимся въ распоряженіе хитрой и низкой интриганткѣ! Анна Юрьевна знала, что мужъ презираетъ ея мачиху; что онъ ненавидитъ ее за все горе, имъ перенесенное чрезъ нее, а еще болѣе за ея дурное вліяніе на отношенія отца ея къ ея брату.
Борисовъ шесть лѣтъ жилъ учителемъ и воспитателемъ при Петѣ Дрейтгорнѣ и очень любилъ его. Мальчикъ былъ ужъ въ послѣднихъ классахъ гимназіи, когда сестра, на два года старше его, кончила курсъ и вернулась въ отцовскій домъ почти одновременно съ вторичной женитьбой генерала.
То что молодой учитель старался не замѣчать и терпѣть, ради дружбы къ своему воспитаннику, въ первый годъ свадьбы Дрейтгорна, стало невыносимо, когда пріѣхала его дочь и ко всѣмъ осложненіямъ труднаго положенія Борисова еще прибавилось сознаніе ихъ взаимной любви… Тутъ онъ повелъ дѣло на чистоту и все скоро разыгралось. Никогда, никому въ свѣтѣ не заикался молодой человѣкъ о причинѣ ненависти къ нему генеральши Дрейтгорнъ. Онъ искренно надѣялся для спокойствія своего тестя, что онъ никогда о ней не узнаетъ. Анна была убѣждена, что всему причиной гордость ея мачихи, съумѣвшей и отцу ея внушить предубѣжденіе противъ такого, по ея мнѣнію, «mésalliance’а»[3]. Отчасти она была права, но главныя причины вражды остались ей навсегда неизвѣстны. Къ несчастью не такъ было съ ея отцемъ.
Въ послѣдніе годы онъ все сильнѣй разочаровывался въ достоинствахъ своей жены. Дошло наконецъ до того, что генералу стало спокойнѣе житься, когда его супруга отсутствовала… До послѣдней болѣзни Юрія Павловича, которая, сказать къ слову, едва ли не была и первой, — Ольга Всеславовна уѣхала на годъ путешествовать съ дочкой по чужимъ краямъ; но пробыла не болѣе двухъ мѣсяцевъ, какъ генералъ неожиданно рѣшился ѣхать въ Петербургъ искать развода, увидаться съ дочерью и перемѣнить свое духовное завѣщаніе… Быть можетъ онъ и не рѣшился бы никогда на такія крутыя мѣры, если бы не случилось нѣчто никѣмъ не предусмотрѣнное.
Борисовъ напрасно думалъ, что онъ такъ тщательно уничтожалъ всѣ письма къ нему молодой генеральши въ то время, когда не былъ еще женатъ, — что не осталось никакихъ вещественныхъ доказательствъ ея ранняго вѣроломства. У нея и до замужества была повѣренная, исполнявшая многія маленькія порученія красивой барышни, слава которой гремѣла въ трехъ приволжскихъ губерніяхъ, — аренѣ ея раннихъ лѣтъ. Впослѣдствіи молодая барыня нашла себѣ въ чужихъ краяхъ новую любимицу, эту самую Риту, которая и нынѣ была при ней. Марѳа, русская наперсница, конечно возненавидѣла «нѣмку» и пошли между ними такія баталіи, что не только генеральша, но и самъ генералъ лишились покоя. Марѳа была не промахъ: ее Ольгѣ Всеславовнѣ приходилось беречь; она и берегла, но и сама не знала до какой степени находится въ ея рукахъ. Предвидя черный день неблагодарности, Марѳа съ удивительной предусмотрительностью откладывала по одному или по нѣскольку писемъ изъ каждой серіи тайныхъ переписокъ барыни, неуклонно проходившихъ черезъ руки ея, въ разныя времена. Быть можетъ она и не воспользовалась бы ими такъ зло, если бы не послѣдняя смертельная обида барыни!.. Цѣня въ слугѣ, кромѣ расторопности, знаніе языковъ, барыня ея услугами не пользовалась обыкновенно за границей, но брала съ собой въ путешествіе, донынѣ, обѣихъ горничныхъ. Но въ предпослѣднюю поѣздку Марѳа до того надоѣла ей вѣчными слезами и ссорами, что генеральша задумала обойтись безъ ея услугъ, тѣмъ болѣе, что съ нею ѣхала еще гувернантка при дочери. Штатъ выходилъ черезчуръ великъ.
Не стало мѣры озлобленію Марѳы, когда она узнала, что остается дома… Дерзость ея была такъ велика, что она прямо сказала барынѣ, что «жалѣя ее» совѣтуетъ ей ее не обижать, потому что она «такой обиды безъ отместки не оставитъ». Но барынѣ и въ голову не приходило, что Марѳа замыслила и чѣмъ она рискуетъ.
Едва генеральша уѣхала, Марѳа попросила генерала отпустить ее, говоря, что она поищетъ дѣла въ другомъ мѣстѣ. Задерживать ее генералъ не видѣлъ возможности, да и не желалъ, видя въ ней вздорную сварливую бабу. Довѣренная слуга ушла изъ дому, уѣхала даже изъ города! И тутъ-то началось ея мщеніе и пытка Юрія Павловича, сразу подкосившая его счастіе, здоровье, едва-ли не самую жизнь. Почти каждый день началъ онъ получать письма изъ разныхъ мѣстъ Россіи, — у Марѳы кумовей и друзей было множество!.. Съ безпредѣльной жестокостью Марѳа начала свои присылки съ менѣе важныхъ документовъ шалостей его жены. Вначалѣ приходили записочки, еще подписанныя ея дѣвичьимъ именемъ; потомъ два-три письма изъ серій послѣднихъ лѣтъ и, наконецъ, пришла цѣлая пачка посланій генеральши въ первый годъ брака, «къ учителю» — когда Борисовъ еще не зналъ Анны.
Коварная Марѳа, прекрасно зная все, о чемъ въ этихъ записочкахъ говорилось, часто передавала ихъ содержаніе на словахъ, а ихъ припрятывала и сберегала, въ виду того, что «вѣдь Богъ знаетъ, что можетъ со временемъ приключиться?..»
«Не будутъ нужны — сожгу! а можетъ пригодятся?.. Господъ завсегда хорошо въ рукахъ держать!» — разсуждала смѣтливая баба — и не ошиблась въ разсчетахъ, хотя эти письма послужили не къ выгодѣ ей, а только къ кровавой мести.
Они самыя, — записочки и письма эти, открывшія окончательно глаза генералу на личность его супруги и собственную его вопіющую несправедливость къ роднымъ дѣтямъ и лежали теперь въ шкатулкѣ покойнаго, аккуратно завернутыя въ пакетъ, съ надписаннымъ докторомъ адресомъ, на имя «ея превосходительства, Ольги Всеславовны Дрейтгорнъ».
По первому же письму отца Анна стала собираться въ Петербургъ, но на бѣду ее задержали болѣзни сначала одного ребенка, потомъ другого. Если бы не послѣднія телеграммы его, она и теперь бы еще не выѣхала, потому что не знала о его опасной болѣзни.
Но теперь, пріѣхавъ слишкомъ поздно, бѣдная женщина простить себѣ не могла этого.
Вчужѣ тяжко было видѣть, какъ она убивалась надъ гробомъ отца, послѣ панихиды!.. Княгиня Рядская разливалась въ слезахъ, на нее глядя; и всѣ многочисленные знакомые и родственники гораздо болѣе разстроились ея отчаяніемъ, нежели смертью самого генерала. Ольга Всеславовна втайнѣ была скандализирована такой несдержанностью; но по наружности была очень разстроена и тронута положеніемъ своей бѣдной падчерицы… Однако она не рискнула, при людяхъ, явно высказывать ей симпатію, помня слово, вырвавшееся «у этой сумасшедшей», когда ее привели въ себя изъ обморока и она было бросилась къ ней съ объятіями.
— Уйдите отъ меня! — закричала, увидавъ ее, Анна. — Я не могу васъ видѣть, вы убили моего отца!
Хорошо, что въ передней были одни лакеи! Но вновь это выслушать, при многочисленныхъ свидѣтеляхъ, генеральша рисковать не желала.
При томъ она была черезчуръ встревожена: гости, собравшіеся на панихиду, навезли цвѣтовъ и «полоумная княгиня» вздумала, съ помощью другихъ двухъ дамъ, сама украшать ими гробъ и въ особенности изголовье… Трудно представить себѣ, что вынесла Ольга Всеславовна глядя, какъ всѣ эти руки рылись въ складкахъ кисеи, въ рюшѣ, подъ покровомъ, чуть ли не подъ самой атласной подушкой… Еще немного и она могла бы непритворно упасть въ обморокъ.
Она всегда хвалилась, что у нея крѣпкіе нервы и точно это была правда; однако за эти дни и ихъ крѣпость, видно, не выдержала, потому что она долго не могла въ ту ночь заснуть и ей то и дѣло Богъ вѣсть что мерещилось… Едва къ утру заснула Ольга Всеславовна, да и то не надолго.
Темная ночь еще стояла надъ спавшимъ городомъ. Мракъ и тишина воцарились наконецъ въ успокоившихся меблированныхъ комнатахъ, гдѣ въ цѣлой анфиладѣ пустыхъ покоевъ крѣпче и спокойнѣе всѣхъ спалъ вѣчнымъ сномъ генералъ Дрейтгорнъ. Невыразимо торжественно и спокойно рисовалось лицо его среди пестрыхъ цвѣтовъ, лоснясь въ свѣтѣ нагорѣвшихъ восковыхъ свѣчей. Между черными бровями застыла складка, словно онъ не переставалъ и теперь озабоченно рѣшать глубокую думу; а тонкія губы крѣпко были сжаты, какъ и при жизни, когда онъ принималъ твердое, непоколебимое рѣшеніе.
Въ этотъ самый неподвижный часъ ночи, когда надъ усопшимъ смолкло монотонное чтеніе псалтыри и чтецъ, еле добравшись до ближняго дивана, растянулся на немъ и храпѣлъ богатырски, — Анна Юрьевна видала во снѣ отца своего, но въ совершенно новомъ видѣ. Она разсказывала впослѣдствіи, что на нее, противъ ожиданія, какъ только легла она, истомленная слезами, вдругъ снизошло такое полное, ясное спокойствіе духа, будто кто снялъ съ нея невидимый гнетъ. Не то чтобы она забыла, что отецъ ея умеръ, что его нѣтъ въ живыхъ, — нѣтъ! Она ни на секунду не забывала свершившагося; но оно не казалось болѣе такимъ тяжкимъ, горькимъ, непоправимымъ бѣдствіемъ… У нея явилось вдругъ не размышленіе и не выводъ изъ какихъ-либо умствованій, а безотчетное сознаніе, убѣжденіе, что не изъ чего такъ убиваться, что въ концѣ концовъ — все равно! Немного ранѣе или позже — развѣ въ томъ суть?.. Отецъ ея умеръ; она — еще жива; а черезъ какихъ-нибудь полъ-столѣтія — не все-ли это равно?.. Оба будутъ мертвы, — и оба будутъ живы!.. Да! — будутъ, будутъ живы!.. Какъ оба живы и нынѣ и во вѣки. Они не видѣлись десять лѣтъ; отецъ не успѣлъ благословить ее. Но онъ хотѣлъ ее благословить и благословеніе на ней пребудетъ; пребудетъ тоже, несмотря на продолженіе временной разлуки и ихъ любовь, — безсмертная любовь, все переживающая, единый вѣчный союзъ духа…
И торжественный покой снизошелъ на нее въ силу этой увѣренности, сразу ее осѣнившей какъ бы вышнимъ, животворящимъ свѣтомъ. Не успѣла она сомкнуть въ сладкой дремотѣ усталыхъ глазъ, какъ увидала его предъ собою. И видя, все же помнила, что для земной жизни онъ мертвъ, но не смущалась этимъ болѣе… Пусть такъ, — если таковъ законъ предвѣчный! Пусть такъ, — если земная смерть возрождаетъ къ такой неизъяснимо-свѣтлой чистотѣ и сіяющей радости, облеченнымъ въ которыя явился онъ ей нынѣ.
Онъ подошелъ къ ней. Онъ положилъ ей на голову руку и она почувствовала, что онъ о ней молится… Такъ дѣлывалъ онъ иногда, когда она еще была ребенкомъ, при жизни ея матери. Но тогда она не знала, что отецъ мысленно творилъ молитву; теперь же она чувствовала это, какъ чувствовала и знала каждое слово этой знакомой молитвы, вторя ей, молясь вмѣстѣ и заодно съ отцемъ.
Это была такая ей родная, такая чудная молитва! Каждый звукъ въ ней, каждое слово порождало отрадныя чувства, — трепетное умиленіе, радость, свѣтлую надежду!.. Она горячо молилась и въ то же время думала, какъ могла она забыть эту молитву?.. Какъ могла такъ долго не говорить ее, не помнитъ ея высокаго смысла?
Она знала, что давно не молилась этой простой, умиротворяющей и всеразъясняющей молитвой. Она сознательно давала себѣ слово отнынѣ всегда ею молиться и научить ей мужа и дѣтей, радуясь ихъ радости, когда они узнаютъ отъ нея истинный смыслъ ея и утѣшительное значеніе.
И съ чувствомъ глубочайшаго мира въ душѣ, съ радостнымъ сознаніемъ великаго откровенія сообщеннаго ей отцемъ, Анна спокойно, крѣпко уснула…
Зато почти въ то же мгновеніе проснулась, за пять комнатъ оттуда, едва успѣвшая забыться тяжелымъ безпокойнымъ сномъ Ольга Всеславовна. Она пробудилась отъ сознанія чьего-то присутствія, чьего-то враждебнаго тяготѣнія. Сѣла въ кровати и оглядѣла комнату… По полу и стѣнамъ бродили, колыхаясь, тѣни отъ огня въ ночникѣ, по которому прошло откуда-то дуновеніе… Въ спальни не было никого.
«Не разбудить-ли Риту? Приказать ей здѣсь лечь, возлѣ меня?..» — подумала Ольга Всеславовна, — но тутъ же устыдилась своего дѣтскаго страха.
Она легла, повернулась къ стѣнѣ и заснула сейчасъ-же.
Заснула и увидала сонъ.
Она спускалась съ какой-то тяжелой, неуклюжей ношей на плечахъ, по безконечнымъ лѣстницамъ и темнымъ переходамъ. Впереди ей мерцалъ яркій, перемѣнчивый огонекъ: то красный, то желтый, то зеленый, онъ все мерцалъ и метался передъ нею, изъ стороны въ сторону… Она знала, что если бы удалось ей достигнуть его, — ноша ея съ нея снялась бы… Но онъ словно дразнилъ ее, то появляясь, то исчезая и вдругъ пропалъ изъ глазъ совсѣмъ! И она очутилась во мракѣ въ сыромъ подземельи съ виду пустомъ, но переполненномъ чьимъ-то невидимымъ присутствіемъ… Чьимъ?.. Она не знала! Но это переполненіе ее страшно пугало, душило ее, отовсюду на нее насѣдая, отымая послѣдній воздухъ! Она задыхалась! Ужасъ охватилъ ее при мысли, что вѣрно это смерть… Ей умереть?.. Возможно-ли?.. Да вѣдь этотъ блестящій, веселый огонекъ только что сулилъ ей жизнь, веселье и блескъ! Ей надо его скорѣй догнать!
И она хотѣла бѣжать. Но ноги ея не слушались, — она не могла пошевелиться.
«Господи! Господи! — закричала она, — да что-жъ это такое?.. Откуда такая напасть?.. Кто меня держитъ?.. Пустите меня на воздухъ, не то я задохнусь въ этомъ смрадѣ, подъ этой непосильной тяжестью!..»
Отчаянный вопль ея пронесся подъ безконечными сводами и со всѣхъ сторонъ эхо, дробясь и переливаясь на тысячу ладовъ, вернуло ей его обратно, обративъ его въ раскатистый хохотъ, въ насмѣшливый, визгливый смѣхъ. Она рванулась впередъ въ смертельномъ ужасѣ, поскользнулась и упала…
Тогда ее обступили со всѣхъ сторонъ. Все то или всѣ тѣ, что невидимо переполняли мрачную пустоту безконечнаго подземелья, приступили къ ней и то кричали ей, то шептали въ самыя уши:
«Зачѣмъ не уходишь?.. Никто тебѣ не мѣшаетъ!.. Ты сама захотѣла придти сюда. Сама ты насъ породила, сама насъ возлѣ себя держишь!.. Не задохнешься!.. Это родная тебѣ атмосфера. И ношу эту ты доброй волей сама же на себя взвалила… Такъ иди-же! Иди-же впередъ!. На избранномъ тобою пути нѣтъ отдыха, нѣтъ остановокъ, — или назадъ, — или впередъ! Иди!.. Иди!..»
И она силилась встать, она сознавала, что обязана идти; но ужасъ, тоска и мучительный страхъ приковывали ее къ мѣсту.
Вдругъ мимо нея прошелъ Юрій Павловичъ. Она тотчасъ его узнала и радостно вцѣпилась въ полу его развѣвавшейся генеральской шинели.
«Юрій! Прости! Помоги мнѣ!» — закричала она.
Мужъ остановился, посмотрѣлъ на нее печально и отвѣчалъ:
«Я бы и радъ, да ты сама помѣшала… Пусти! Пока не распалось это платье, — надо же мнѣ исполнить твое порученіе!»
Въ эту секунду она проснулась.
Она была вся въ холодномъ поту и судорожно зажимала обѣими руками свои простыни. Возлѣ нея никого не было, но она чувствовала ясно еще чье-то присутствіе и была убѣждена, что точно видѣла сейчасъ своего мужа.
Въ ушахъ ея еще явственно звучалъ его голосъ: «Надо же мнѣ исполнить твое порученіе…»
Порученіе?.. Какое?..
Она вскочила и торопливо зашаркала босыми ногами по ковру, розыскивая туфли. Ее охватило страшное убѣжденіе… Ей надо было удостовѣриться сейчасъ, сію минуту!..
«Взять завѣщаніе! Взять его оттуда! Сжечь! Уничтожить!..» — мелькало въ ея умѣ, пока она лихорадочно вздѣвала пеньюаръ, накидывала шаль.
— Рита! Вставай скорѣе! Скорѣе!.. Пойдемъ!
Перепуганная горничная съ просонья вскочила, терла глаза, ничего не понимая. Холодныя, какъ ледъ, руки барыни теребили ее и куда-то тащили.
— Ach lieber Gott… Lieber Gott im Himmel[4] — бормотала она, — что случилось?.. Что вамъ угодно?
— Молчи! Идемъ скорѣе!
И Ольга Всеславовна, съ свѣчей въ дрожавшихъ рукахъ, шла и тащила за собою Риту, тоже дрожавшую со страха…
Она отворила дверь спальни и отступила назадъ…
Всѣ двери были открыты настежь и прямо передъ ней, среди четвертой, блисталъ въ золотѣ парчевыхъ покрововъ и сіяніи высокихъ свѣчей на траурномъ катафалкѣ гробъ ея мужа.
— Что это? — прошептала генеральша. — Зачѣмъ отворили всѣ двери?
— Не знаю…. Всѣ онѣ вечеромъ были заперты! — пробормотала въ отвѣтъ горничная, стуча зубами отъ бившей ее лихорадки.
Ей очень хотѣлось спросить госпожу, куда, зачѣмъ она идетъ? Очень хотѣлось остаться сзади, не идти въ ту комнату, но она не посмѣла.
Онѣ быстро прошли первыя комнаты; у дверей послѣдней генеральша поставила подсвѣчникъ на ближайшій стулъ и на секунду пріостановилась… Ихъ обѣихъ поразилъ громкій храпъ чтеца.
— Это дьячекъ! — успокоительно шепнула генеральша.
Рита едва смогла кивнуть головой.
Однако ее успокоилъ этотъ здоровый храпъ живого человѣка. Не доходя до того мѣста, горничная остановилась, вся дрожа, завернулась въ свой шерстяной платокъ и стала отвернувшись, стараясь только видѣть диванъ со спавшимъ на немъ псаломщикомъ.
Нахмуривъ брови, стиснувъ зубы до боли, Ольга Всеславовна рѣшительно подошла ко гробу и запустила обѣ руки подъ цвѣты въ изголовьи… Вотъ рюшъ… Вотъ и атласъ подушки… и… и дно… гдѣ же?! Стучавшее, какъ молотъ громко сердце — вдругъ екнуло и замерло… Завѣщанія тутъ не было…
«Я, можетъ быть забыла? Можетъ быть оно съ другой стороны!» — подумала Ольга Всеславовна и перешла по лѣвую сторону гроба.
Нѣтъ… и здѣсь нѣтъ свертка.
Гдѣ-же онъ?.. Кто взялъ его?!
Вдругъ сердце ея упало и сама она схватилась за край гроба, чтобы не упасть съ нимъ рядомъ. Ей показалось, что изъ подъ окоченѣлыхъ, крѣпко сложенныхъ, тяжело осѣвшихъ рукъ покойника бѣлѣетъ, сквозь прозрачную кисею покрова, уголъ бумаги.
«Вздоръ! Навожденіе!.. Быть не можетъ! Мнѣ померещилось!» — вихремъ проносилось въ ея мутившемся сознаніи.
Озлобленно заставила она себя скрѣпиться и еще разъ взглянуть…
Да!.. Она не ошиблась. Бѣлый уголокъ сложенной бумаги явственно выдѣлялся на черномъ мундирѣ генерала.
Въ эту секунду вѣтеръ, откуда-то пронесшійся по свѣчамъ, расшаталъ ихъ нагорѣвшее пламя… Тѣни пошли танцовать по всей комнатѣ, по гробу, по лицу покойника и въ этихъ быстрыхъ переливахъ тѣней и свѣта застывшія черты, казалось, оживились, на губахъ мелькала печальная усмѣшка, дрогнули крѣпко сомкнутыя вѣки…
Раздирающій душу женскій крикъ пронесся по всему дому.
Съ отчаяннымъ воплемъ: «Глаза! онъ смотритъ!» — генеральша пошатнулась и упала на полъ, у мужнина гроба.
Это случилось 23-го декабря, въ седьмомъ часу утра.
V[править]
Въ тотъ же день рано утромъ жена нотаріуса Ивана Ѳеодоровича Лобниченко, Евгенія Гавриловна, поднявшись съ пѣтухами, была чрезвычайно занята. Хлопотъ у нея былъ «полонъ ротъ», по ея собственному опредѣленію. Завтра сочельникъ и день ея ангела, — да мало того, что ея! А вмѣстѣ и Женички, ея семнадцатилѣтней дочки, баловницы отца съ матерью. Было о чемъ похлопотать!..
Все надо было закупить — и на постный день, и на праздникъ и угощеніе имянинное!.. А въ домѣ!.. Святители! Вѣдь нотаріальную контору надо было превратить въ танцовальную залу, а Иванъ Ѳеодоровичъ еще и нонѣшнихъ занятій не уступалъ!
«Будетъ съ васъ, — говорилъ онъ, — сочельника и двухъ первыхъ дней праздника! Чего вамъ еще?.. А дѣло не дѣлать, — такъ вѣдь и угостить имянинныхъ гостей не на что будетъ!» Что съ нимъ подѣлаешь?.. Вотъ опять, какъ ни мой, ни оттирай половъ, а грязищи нанесутъ кліенты на сапогахъ, это вѣрно! И опятъ поломоекъ нанимай. А гдѣ ихъ взять-то, въ самый сочельникъ? Хорошо, что жена швейцара обѣщалась помочь, да, что полотеры знакомые, — десять лѣтъ на нихъ работаютъ, — хоть въ самую ночь сочельника да придутъ натереть.
Лобниченки были семья благочестивая. Новые, модные дѣльцы Ивана Ѳеодоровича «старозавѣтнымъ» и «патріархомъ» называли; онъ не претендовалъ, благо дѣлу его это не вредило, а напротивъ состоялъ онъ въ большомъ уваженіи у купечества. У честнаго, чистаго купечества, кривыхъ дѣлъ Иванъ Ѳеодоровичъ не любилъ и поэтому вѣроятно, хотя и не нуждался, но и не богатѣлъ, какъ другіе его сотоварищи. Искони было заведено у Евгеніи Гавриловны въ день Ангела батюшку благочиннаго, ея долголѣтняго духовника и всѣхъ посѣтителей постнымъ пирогомъ угощать; а молодежь на веселіе и танцы, въ сочельникъ не подобающіе, на первый день праздника звать.
Поневолѣ приходилось ни свѣтъ ни заря наканунѣ имянинъ подыматься и самой хлопотать и за работой Анисьи и Артемія присмотрѣть, а потомъ и съ кухаркой Дарьей на Сѣнной побывать. Въ этомъ ветхозавѣтномъ домѣ и прислуга подстать была; жила по десяти, да по двадцати лѣтъ. Горничная Анисья, ужъ на что шустрая, а и та пятый годъ доживала; а лакей десять лѣтъ ворчалъ, что «завтра» уйдетъ, — но это завтра никогда въ сегодня не превращалось и никто никогда на его воркотню вниманья не обращалъ, зная, что Артемій — меланхоликъ. Артемій былъ человѣкъ исправный и честный, но большой оригиналъ и пессимистъ. Онъ былъ совершенно увѣренъ и не стѣснялся высказывать своего убѣжденія, что всѣ люди на свѣтѣ, — «акромя его съ бариномъ» — полоумные!.. Да по правдѣ сказать барина-то онъ лишь на словахъ исключалъ, — а въ тайнѣ и его пріобщалъ къ «придурковатымъ»…
«И чего мечутся, окаянныя, прости Господи! — ворчалъ онъ въ то утро, немилосердно растирая суконкой мѣдный подсвѣчникъ въ чуланчикѣ, возлѣ передней, при свѣтѣ керосиновой лампочки съ разбитымъ и печально накренившимся зеленымъ колпакомъ. — Спросить: чего мечутся?.. Сказано поспѣю и — поспѣю!.. Впервые что-ль?.. Ишь — серебромъ гремитъ сама! Достаетъ, чуть не съ ночи, будто этому времени во дню не будетъ!.. А Анисья съ подсвѣчниками да лампами пристаетъ. Время къ свѣту — а она съ освѣщеніемъ лѣзетъ!.. Никакого тебѣ резону въ этомъ домѣ не полагается!.. Одно слово: шальные!.. А вотъ сейчасъ и самъ закричитъ. А тамъ — посѣтители звонить начнутъ… Ахъ! Житье наше каторжное!..»
Евгенія Гавриловна между тѣмъ выбрала изъ комода запасное серебро, бѣлье столовое, сдала все Анисьѣ; подтвердила ей приказаніе, какъ только баринъ встанетъ и чай откушаетъ, такъ, не дожидаясь барышнинаго поздняго вставанья, идти въ магазинъ, навѣдаться о Женичкиномъ платьи, чтобъ его непремѣнно къ вечеру доставили. Да чтобъ она не проболталась, не дай Богъ, барышнѣ, объ ожидавшемъ ее сюрпризѣ.
Въ эту минуту на Думѣ пробило восемь часовъ и Евгенія Гавриловна еще пуще засуетилась: пора имъ было съ Дарьюшкой на Сѣнную.
По сосѣдству, въ спальнѣ, слышалось шуршанье спички и зѣвки Ивана Ѳеодоровича.
— Вставай, вставай! Давно пора! — закричала ему жена. — И чего свѣчку зажигаешь? Девятый часъ! Совсѣмъ свѣтло.
И въ подтвержденіе своихъ словъ Евгенія Гавриловна задула лампу. Сѣрые, печальные сумерки за окномъ пестрѣли частой снѣжной сѣткой.
— Артемій!.. — раздался, хриплый съ просонья, голосъ нотаріуса. — Прибрано-ль въ конторѣ-то?.. Того гляди, кто придетъ!.. Ужъ ты матушка, со своими хлопотами, да праздниками, только людей съ ногъ сбиваешь! — ворчалъ онъ на жену, но въ полъ-голоса, чтобы она не разслышала.
Громкій звонокъ раздался въ передней.
— Вотъ оно! — мрачно буркнулъ Артемій въ чуланѣ, ожесточенно сплевывая въ уголъ.
— Вотъ оно! — вскричалъ и хозяинъ его, заторопившись. — Есть-ли кто въ конторѣ? Пришелъ Петръ Савельевичъ?
— Нѣтъ еще! Никто не приходилъ, — отозвалась жена.
— Ну какъ же-жъ такъ!.. Эхъ! право, какой этотъ Петръ Савельевичъ!.. А писаря тамъ?
— Никого еще нѣтъ. Наши часы впереди… Къ десяти будутъ… Надо же о праздникѣ людямъ позаботиться тоже… Это какой-то оголтѣлый такъ рано пришелъ! — заключила Евгенія Гавриловна.
— А ты погляди, милочка, — просилъ ее супругъ, — если кто порядочный, — выдь сама. Скажи, что я тотчасъ.
— Ну, ужъ кому порядочному въ такую рань придти?.. Артемій! — выглянула въ прихожую барыня, — скажи, что сейчасъ баринъ выйдутъ.
Но Артемій и самъ разсудилъ, что никто «стоющій» въ такое время не пожалуетъ, а потому и не спѣшилъ.
Новый, нетерпѣливый звонокъ заставилъ его, однако, стукнуть подсвѣчникомъ о столъ и пойти отворить.
Пріоткрывъ дверь, онъ чуть рта не открылъ отъ изумленія и широко распахнулъ ее.
Передъ оторопѣлымъ лакеемъ стоялъ генералъ во всей парадной формѣ, съ крестами и звѣздами, какъ ему показалось, покрывавшими всю его богатырскую грудь…
— Можно видѣть нотаріуса? — спросилъ генералъ.
— Можно-съ! Пожалуйте-съ! Вотъ контора-съ!.. Баринъ сею минутою.
И растерявшись до того, что совершенно не примѣтилъ страннаго обстоятельства, что посѣтитель былъ въ одномъ мундирѣ, безъ верхняго платья въ такой морозъ, Артемій опрометью бросился за бариномъ.
— Пожалуйте-съ скорѣе! — зашепталъ онъ, — генералъ! Важнѣющій!.. Вошли ужъ, ожидаютъ!
— Ахъ, Господи! Что тутъ дѣлать? Женичка! Мамочка! Выручи, Бога ради, выйди! Попроси минуту подождать! — отчаянно взмолился Иванъ Ѳеодоровичъ.
Евгенія Гавриловна, накинувъ шаль, поспѣшила въ контору.
Въ первой комнатѣ, довольно еще сумрачной въ эту раннюю пору, дѣйствительно стоялъ высокій, сановитый генералъ.
— Извините, ваше превосходительство! — разлетѣлась къ нему г-жа Лобниченко. — Мужъ сейчасъ выйдетъ! Прошу покорно сюда, къ нему!.. Вотъ не угодно ли присѣсть, — кресло!
Но посѣтитель не двигался съ мѣста. Онъ только сказалъ:
— Я говорилъ господину нотаріусу, когда онъ совершалъ этотъ документъ, что попрошу его сохранить. Вотъ онъ… Я самъ принесъ!.. Прошу его передать моей дочери.
Тихій ли, торжественный голосъ генерала или другое что въ немъ поразило Евгенію Гавриловну, но она почувствовала холодныя мурашки вдоль спины и едва нашлась отвѣтить.
— Онъ сейчасъ, самъ…
Генералъ кивнулъ головой и продолжалъ стоять среди свѣтлѣвшей комнаты.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, на порогѣ слѣдующей комнаты, стояла, такъ же, какъ онъ неподвижно, Евгенія Гавриловна, глазъ съ него не сводила и сама не знала почему — «дрожьмя дрожала».
Такъ черезъ нѣсколько минутъ засталъ ихъ Иванъ Ѳеодоровичъ. Онъ спѣшилъ какъ могъ, узнавъ-же, кто его кліентъ, изумился и обрадовался, и заспѣшилъ еще больше.
— Ахъ! Ваше превосходительство, какъ я радъ!.. Вотъ! Я былъ увѣренъ, что вы поправитесь!.. Слава Богу!.. Прошу покорно! Чѣмъ могу служить?.. Пожалуйте?
Но генералъ не внималъ и его просьбамъ, а продолжалъ стоять, гдѣ былъ и повторилъ вновь, почти дословно свою будто бы заученую рѣчь.
— Я васъ просилъ сохранить этотъ документъ. Я принесъ его самъ… Прошу васъ, господинъ нотаріусъ, лично передать его въ руки дочери моей, какъ только узнаете о моей смерти.
«Батюшки! Что-жъ это съ нимъ?.. Въ разсудкѣ-ли?.. Какой странный!» — думалъ Иванъ Ѳеодоровичъ.
— Помилуйте, ваше превосходительство! Зачѣмъ такія черныя мысли?.. Богъ дастъ, теперь скоро совершенно будете здоровы, ужъ если доктора вамъ выходить разрѣшили, — говорилъ онъ въ то же время.
Генералъ молча протянулъ ему маленькій свертокъ.
«Зачѣмъ это онъ такъ его скомкалъ? — изумлялся нотаріусъ, развернувъ и расправляя знакомое духовное завѣщаніе. — Свихнулся, ну, право же свихнулся, сердечный! Вѣрно на мозгъ бросилось!»
А самъ продолжалъ громко:
— Неугодно-ли вамъ написать адресъ? Вотъ мы положимъ въ конвертъ, запечатаемъ! — и онъ все это дѣлалъ, искоса поглядывая съ возростающимъ недоумѣніемъ на неподвижнаго генерала. — Вамъ самимъ неугодно?.. Такъ потрудитесь мнѣ продиктовать имя и фамилью вашей дочери.
Иванъ Ѳеодоровичъ присѣлъ бочкомъ на стулъ своего помощника, обмакнулъ перо въ чернильницу и посмотрѣлъ на генерала Дрейтгорна, въ ожиданіи.
Генералъ сказалъ явственно:
— Передать немедленно дочери моей, Аннѣ Юрьевнѣ Борисовой…
Лобниченко написалъ: «Аннѣ Юрьевнѣ, госпожѣ Борисовой»; а самъ, поднявъ вновь удивленный взоръ на своего ранняго посѣтителя, его спросилъ:
— Как же — немедленно?.. Прошу прощенія! мнѣ послышалось, что вы изволили сначала приказать отдать имъ… въ случаѣ вашей кончины?
Генералъ утвердительно наклонилъ голову и пошелъ къ выходнымъ дверямъ.
Нотаріусъ бросился было за нимъ въ прихожую, но генералъ властно протянулъ руку назадъ, какъ бы воспрещая проводы. Иванъ Ѳеодоровичъ приросъ къ мѣсту.
Когда посѣтитель его притворилъ за собою дверь, онъ опомнился и закричалъ:
— Артемій!.. Шинель генералу!
Но когда мрачный Артемій вынырнулъ изъ темнаго чулана, генерала уже не было въ передней.
Артемій устремился на лѣстницу, сбѣжалъ въ швейцарскую… Нигдѣ никого.
— Должно здѣсь пальто, аль шубу оставлялъ! И самъ надѣлъ, видно! — рѣшилъ Артемій.
И почесавъ въ головѣ, заключилъ:
— Сказано — всѣ полоумные!
Онъ было вернулся въ свой чуланъ, да съ первыхъ ступеней его окликнулъ разнощикъ съ газетами.
— Захвати-ко, братъ, вамъ «Новое Время»…
— Давай! — протянулъ за газетой внизъ руку Артемій; да вдругъ, самъ не зная съ чего, спросилъ. — Не видалъ генерала?
— Какого генерала?
— Да вотъ… отъ насъ сейчасъ вышелъ.
— Что ты, братъ, очумѣлъ! — хладнокровно отвѣчалъ разнощикъ, — что-ли генералы этаку рань бѣгаютъ по улицамъ? Это насъ только гоняютъ!
«Чудно!» — почему-то рѣшилъ Артемій, медленно отсчитывая ступени.
Евгенія Гавриловна наконецъ покончила распоряженія и сборы на Сѣнную и стояла уже въ шубѣ, окутывая голову платкомъ сверхъ шляпки, когда явился помощникъ ея мужа и писаря заскрипѣли перьями.
— Какъ же вы такъ поздно, Петръ Савельевичъ? — слышала она укоризненныя замѣчанія Ивана Ѳеодоровича. — Я же васъ просилъ вчера не опаздывать!
— Помилуйте! Да нынче врядъ ли дѣло будетъ! — отвѣчалъ помощникъ, — вѣдь никого же еще не было?
— А вотъ и были!.. Да еще какой важный кліентъ!.. Генералъ Дрейтгорнъ привозилъ на храненіе свое духовное завѣщаніе, что тому два дня я ему дѣлалъ?
— Что? — протянулъ помощникъ, — да, вѣдь, говорили, онъ вчера скончался!
— Ну, вотъ!.. мало чего говорили!.. Самъ нынче доставилъ… Давай сюда!
Артемій подалъ внесенную имъ въ эту минуту газету.
Иванъ Ѳеодоровичъ Лобниченко взялъ ее и, противъ обыкновенія минуя первый листъ, самъ не зная чѣмъ руководствуясь, прежде всего остановился на обычной вереницѣ черныхъ рамокъ… Пробѣжавъ траурный списокъ, онъ вздохнулъ, будто облегченный.
Въ эту минуту изъ корридора, ужъ вся окутанная, вошла Евгенія Гавриловна и первымъ дѣломъ, тоже совсѣмъ не сообразно со своими привычками, наклонилась къ газетѣ и спросила:
— А кто умеръ?
Они и по сію пору оба, мужъ и жена, не перестаютъ дивиться: что на нихъ напало? Какъ могла имъ придти, казалось бы, такая невозможная, такая дикая мысль?
Но тѣмъ не менѣе фактъ остается фактомъ.
— Кто умеръ? Да многіе, матушка. Кому часъ пришелъ — тотъ и помре! — шутливымъ тономъ отвѣчалъ ей мужъ.
«Нарочно», — какъ онъ впослѣдствіи сознавался, а совсѣмъ не потому, чтобы шутить хотѣлось.
И говоря это онъ медленно оборачивалъ газету первой страницей вверхъ, притворно смѣющимися глазами засматривая въ лицо своей супруги.
Это когда-то красивое и нынѣ еще миловидное, несмотря на погромы лѣтъ и нѣкоторое излишество жиру, лицо было дорого Ивану Ѳеодоровичу, какъ и во дни его первой молодости. И вдругъ это милое, спокойно привѣтливое лицо, на глазахъ его вытянулось, поблѣднѣло, исказилось ужасомъ и застыло широко-открытыми глазами въ верху первыхъ столбцовъ «Новаго Времени»…
— Что?.. Что такое, мамочка?!. Женичка!.. Тебѣ дурно? — въ страхѣ восклицалъ нотаріусъ, стараясь обхватить нѣсколько пространную для полнаго обхвата талью жены, поверхъ солопа. — Петръ Савельевичъ, голубчикъ, воды!..
Евгенія Гавриловна замотала головой и, все еще не находя голоса, могла лишь поднять руку и, уронивъ указательный палецъ на объявленіе во главѣ газеты, многозначительно постучать имъ по широкой траурной рамкѣ.
И мужъ ея и любопытно приблизившійся помощникъ его прочли одновременно:
«Ольга Всеславовна Дрейтгорнъ съ душевнымъ прискорбіемъ извѣщая о кончинѣ супруга своего генералъ-лейтенанта
послѣдовавшей вчера 22 декабря, въ половинѣ перваго пополудни, покорнѣйше проситъ родныхъ и знакомыхъ…»
И прочее…
Далѣе они читать не стали, а поглядѣли другъ на друга вопросительно.
— «Послѣдовавшей вчера, 22 декабря!..» — выразительно повторила Евгенія Гавриловна.
И, перекрестившись на икону, молитвенно прибавила:
— Упокой, Господи, душу раба Твоего!
Перекрестился за ней и Иванъ Ѳеодоровичъ и поникъ сѣдой головой, въ небываломъ раздумьи.
Черезъ минуту помощникъ его неувѣренно проговорилъ:
— Кого-жъ это онъ вмѣсто себя присылалъ?.. Съ завѣщаніемъ-то къ вамъ, сюда!
— Кого? — вскинулъ на него глазами принципалъ. — А не знаемъ! Богъ знаетъ!
И тутъ же, выйдя изъ конторы въ свои комнаты, супруги было сговорились не только что отъ своей Женички хранить въ тайнѣ это казусное происшествіе, но безъ нужды никому о немъ не разсказывать… Ну! Да вѣдь шила въ мѣшкѣ не утаишь!.. А ужъ что-жъ это за тайна, которую знаютъ трое или четверо?
Въ тотъ же день, послѣ торжественной панихиды по усопшемъ, нотаріусъ Иванъ Ѳеодоровичъ Лобниченко, въ присутствіи офиціальныхъ свидѣтелей передавъ пакетъ, содержавшій духовное завѣщаніе покойнаго генерала Дрейтгорна, дочери его, Аннѣ Юрьевнѣ Борисовой, — заявилъ, что имѣетъ на то личное, строжайшее его приказаніе.
Ни она и никто въ этомъ не увидали ничего особеннаго.
Однако со свидѣтелями, подписавшими завѣщаніе и съ докторомъ въ особенности ему пришлось имѣть объясненіе весьма затруднительное… Что могъ онъ показать, кромѣ истины?.. Какъ ни была она необычайна, но что возможно возразить противъ очевидности? Фактъ былъ неоспоримъ: завѣщанія они не могли не признать. Благо, что оно, таинственно исчезнувъ изъ шкатулки покойнаго, оказывалось у офиціальнаго лица, въ сохранности и неприкосновенности. Законъ былъ соблюденъ и справедливость возстановлена.
Это было главное.
Что сказала на это вдова, Ольга Всеславовна?.. Какъ она приняла появленіе новаго завѣщанія и всѣ сопряженныя съ нимъ, для нея, невзгоды?
Вначалѣ, когда эта исторія, очень похожая на святочный вымыселъ, поразила и заняла всѣхъ, до кого дошли ея странныя подробности, генеральша о ней говорить ничего не могла. Послѣ обморока, въ который бѣдняжка упала, молясь ночью у гроба своего супруга, она заболѣла нервной горячкой и шесть недѣль была между жизнью и смертью. Поправившись, она уѣхала куда-то, — только не за-границу, — повидимому спокойно покорившись своему положенію.
Теперь, говорятъ, она сильно измѣнилась и въ нравственномъ и въ физическомъ отношеніи: притихла, часто болѣетъ; сразу опустилась и постарѣла… Все, слышно, разъѣзжаетъ по монастырямъ, да по храмамъ съ чудотворными иконами и служитъ панихиды да молебны.