И точно, с первого взгляда цифры, казалось, оправдывали такой радужный взгляд. В оборотах Нью-Йоркского Clearing House (где ежедневно наступающие взаимные требования торговых фирм уравновешиваются, и лишь излишки, остающиеся по сведению этих взаимных счетов, выплачиваются деньгами) оказалось около 1855 г. увеличение на сумму в 1300 миллионов долларов, следовательно, на 30 приблизительно процентов. Ввоз и вывоз Нью-Йорка возрос в 1856 г., по сравнению с предшествующим годом, на 33%, а движение по железным дорогам — на 20—30 процентов. Государственных земель было продано не менее 17 600 000 акров, что составляет пространство, равняющееся тому, которое занимают Бельгия и Голландия вместе. Кроме того, конгрессом было уступлено железнодорожным обществам или штатам, намеревавшимся позднее провести рельсовые пути, — до 21 700 000 акров, что в общей сложности составляло 39 300 000 акров, то есть пространство, равняющееся одной трети Франции. Сельскохозяйственная и промышленная производительность шла в своём развитии так же быстро, как и другие отрасли экономической деятельности; по отчётам, результат её за 1856 г. равнялся 2600 миллионам долларов, другими словами, утроился за пятнадцатилетний период времени. Недвижимая собственность оценивалась 11 000 миллионов долларов, населения считалось 27 миллионов. Государственный долг за этот год уменьшился на 25%, то есть на 30 миллионов долларов. Длина телеграфных линий превышала 50 000 английских миль. Железнодорожные линии, которые в 1855 г. составляли более 21 000 миль, возросли до 25 000 миль, стоимость постройки которых, как явствует из нижеследующей таблицы, должна быть признана самою дешёвою в мире:
| Англ. мил. | Стоим. постр. в доллар. | Стоим. постр. помильно | |
| Соединённые Штаты (1856) | 24 195 | 846 825 000 | 35 000 |
| Великобритания (1855) | 8297 | 1 487 916 420 | 179 000 |
| Франция (1856) | 4038 | 616 118 995 | 152 000 |
| Германия (1855) | 3213 | 228 000 000 | 71 000 |
| Пруссия (1855) | 1290 | 145 000 000 | 63 000 |
| Бельгия (1855) | 1005 | 98 500 000 | 30 000 |
Положение банков, за исключением некоторых западных учреждений этого рода, изображалось в самом блистательном виде. По уверению отчёта, всё более и более проявлялось стремление соблюдать банковые законы в самых тесных пределах и требовать строгих гарантий. В особенности устройство так называемых Clearing houses — в Нью-Йорке в 1853 г. и в Бостоне в 1855 г. — немало способствовало предупреждению чрезмерного выпуска бумажных денег — этого зла, которым некогда были вызваны кризисы 1837 и 1839 гг. Как наглядное доказательство справедливости этих уверений, приводилась сравнительная таблица состояния банков в конце 1855 и в конце 1856 гг.
Но, если вглядеться поближе, именно в этом с виду блистательном положении банков и лежал зародыш их погибели. Нередко приходится слышать, что широкие размеры личного кредита, который даётся американскими банками, составляют главную причину процветания этой молодой страны, так как всякий трудолюбивый и оборотливый человек получает от банков капитал, необходимый ему для ведения задуманного им дела; указывают также на то, что хотя в Америке банкротства случаются чаще, чем в других странах, но зато обанкротившемуся негоцианту хоть двенадцать раз снова открывается кредит и через это даётся ему возможность поправиться. Этот принцип был распространён и на все отправления промышленной и торговой жизни в Америке, и потому-то спекуляция в этой стране и не знает границ. В одной из предшествующих глав настоящей книги уже было упомянуто, что нью-йоркское законодательство ввело очень строгие постановления, имевшие целью предупредить чрезмерный выпуск бумажных денег. Эта мера удалась вполне: количество обращающихся билетов нью-йоркских банков редко превышает их запас звонкою монетою и часто бывает даже ниже последнего. Но зато банковая спекуляция сумела окольными путями наверстать то, чего она не могла достигать выпуском билетов. Дело в том, что, собственно говоря, основной капитал банков составляет наименьшую часть тех средств, на которые они ведут свою операцию. Гораздо важнейшая часть состоит из депозитов, то есть из тех сумм, которые публика вверяет банку за проценты, причём суммы эти должны быть возвращаемы владельцу или немедленно по востребованию, или в известный срок по предъявлении требования. Так как норма процентов в северной Америке стоит выше, чем в Европе, и так как банки готовы употреблять всевозможные средства, чтобы стянуть к себе капиталы, то они платят проценты чрезмерно высокие по отношению к условиям, установленным относительно возвращения депозитов. Чтобы быть в состоянии выдавать этот процент, они должны и сами брать высокие проценты. Но так как солидные фирмы менее бывают расположены платить высокий процент, чем отчаянные спекулянты, то значительная часть кредита, даваемого банками, попадает именно в руки этих последних. В спокойные времена, когда депозитные кредиторы оставляют свои деньги в банках, всё идёт отлично; но как скоро финансовый горизонт омрачается, и в банки начинают стекаться требования о возвращении депозитов, из которых большая часть подлежит немедленному возвращению, то банки, как скоро эти требования возрастают до нескольких миллионов, оказываются в невозможности собирать розданные ими деньги с соответствующею быстротою: если ссуды эти, как оно в большинстве случаев и бывает, были розданы банками под вексели, то приходится дожидаться сроков истечения этих векселей; если же они были выданы наличными под залог бумажных ценностей, то они могут быть вытребованы лишь по прошествии установленного срока после заявления. Даже в тех случаях, когда этот срок истёк, банки нередко не имеют возможности располагать немедленно суммами, подлежащими возвращению, потому ли, что должники их колеблются, потому ли, что представленные залоги, зачастую состоящие из негодных бумаг, трудно бывает сбыть при стеснённом положении денежного рынка. Таким образом, нью-йоркские банки, именно в моменты кризиса, когда им следовало бы явиться на помощь торговому сословию, бывают вынуждены ограничивать свой кредит — и это после того, как ими же самими во времена избытка спекуляция поощрялась самым непростительным образом. Вследствие этого, чем больше оборотный капитал и чем обширнее деятельность этих банков, тем больше и опасность; банковые отчёты представляют поэтому лишь обманчивую картину действительного положения кредита, как в этом нетрудно убедиться, заглянув в отчёты нью-йоркских банков. Из этих отчётов явствует, что как раз в тот момент, когда разразился кризис 22 августа 1857 г., сумма выданных банками ссуд превышала на 12 миллионов весь капитал их, считая и металлический запас, и билеты, и депозиты, что, следовательно, банки впридачу к той неосмотрительности, с которой они расточали свой кредит, ещё, по всем вероятиям, прибегали и к злоупотреблению векселями в размере вышеозначенной суммы. Между тем мы видим, что одновременно с этим отношение билетов к металлическому запасу отличалось самою строгою солидностью. Позднейшая приостановка платежей банками была вызвана отнюдь не билетами, которые непрерывно обменивались на золото, а внезапно нахлынувшею массою требований о возвращении депозитов.
Для того чтобы нью-йоркские банки могли стать на прочную ногу, по нашему мнению, необходимо положить в основание их деятельности следующие начала: во-первых, они должны сделаться осмотрительнее в деле открываемого ими кредита, чтобы, с одной стороны, не выдавать ссуд ненадёжным заёмщикам, от которых они или вовсе не могут получить своих денег обратно, или не могут получить в надлежащее время, а также, чтобы не поощрять безумия спекуляции. Во-вторых, банки должны в обеспечение тех депозитов, которые подлежат возврату без предварительного уведомления, то есть немедленно по востребовании, держать сильный резерв наличных денег; следовательно, они не должны раздавать в ссуды все депозиты, а лишь те, которые поступают к ним под условием предварительного уведомления о возврате. В-третьих, на депозиты, подлежащие немедленной оплате по предъявлении требования, банки не должны выдавать процентов, потому что именно эти обязательства, вынуждающие банки, в свою очередь, раздавать эти депозиты в ссуды, бывает главною причиною того затруднения, в которое попадают банки, как скоро в эпохи кризиса внезапно поступает масса требований о возвращении депозитов. В-четвёртых, в отношении депозитов, поступающих под условием предварительного уведомления о возврате, банки должны ввести различие в размерах процентов за депозиты, смотря по большей или меньшей продолжительности срока для такого уведомления, так чтобы, например, депозиты, для возвращения которых назначен шестимесячный срок по предварительном уведомлении, давали больший процент, чем те, для которых этот срок определён в три месяца. Только при этих условиях обороты с депозитами могут производиться на надёжных основаниях.
Нам кажется также, что гарантия, установленная нью-йоркским законодательством для билетов, не во всех обстоятельствах может достигать своей цели. Государственные бумаги, служащие обеспечением билетов, в эпохи кризиса могут быть продаваемы лишь с большими потерями, а иногда, если они слишком большими массами поступают на рынок, то они, как это особенно часто случается в Америке, и вовсе не идут с рук; таким образом, бумаги эти как раз в момент кризиса и не представляют никакой гарантии, хотя закон именно ввиду кризисов и установил это требование. Действительною гарантией может служить лишь запас наличных денег. Значительным размером этого запаса нью-йоркские банки гораздо более обязаны кредитом своих билетов, нежели облигациям, оставляемым в залог государственного контролёра.
Итак, значительный запас звонкой монеты, который должен быть накопляем преимущественно во времена низкого дисконта, что в то же время служит для обуздания спекуляции, указанные выше меры предосторожности относительно депозитов, и осмотрительность при дисконтировании векселей, причём все документы, заставляющие предполагать дутую сделку, должны быть устраняемы от учёта, — также, по нашему мнению, единственные средства, которые помогут утвердить на прочных основаниях банковое дело в Америке и положить действительную узду на безумные спекуляции, свирепствующие там беспрестанно возвращающимися поветриями.
Те ограничения, которым был подвергнут выпуск билетов нью-йоркских банков, как кажется, нашли мало подражателей в других штатах; тогдашний президент Буханан, который в деле банковой политики был верным последователем генерала Джексона, в своём послании 5 декабря 1857 г. приписывает причину кризиса прямо «безумной и полной недостатков системе бумажных денег и банкового кредита, которая поощряет нацию заниматься спекуляциями и биржевой игрою». Президент Буханан, правда, имел не совсем ясное, по-видимому, понятие о деле, потому что он в своём обличении смешивал кредитные операции банков с выпуском билетов; тем не менее некоторые из его указаний имеют исторический интерес. Так, он говорит, что потрясения должны неизбежно возвращаться периодически, пока количество обращающихся бумажных денег, банковые ссуды и дисконт предоставлены в распоряжение 1400 банковых учреждений, ни перед кем не ответственных и по самому характеру своему склонных ставить интерес своих акционеров выше общего блага. Затем Буханан снова приводит те доводы, которые высказаны были его предшественниками, генералами Джексоном и Ван-Бьюреном, против чрезмерного обилия бумажных денег в обращении, а именно: что основатели конституции именно с целью обеспечить стране правильное орудие обмена запретили отдельным штатам чеканить монету и выпускать бумажные деньги; что между тем это запрещение нарушается банками, действующими в качестве частных учреждений, так как банки чрезмерным умножением своих билетов вытесняют звонкую монету из страны, повышают цены на товары и на заработную плату и через это мешают местным фабрикантам конкурировать на отечественных рынках с иностранными изделиями.
Но доводы эти в то время, о котором идёт речь, уже оказывались несостоятельными, так как в Нью-Йорке нельзя уже было пожаловаться на наплыв бумажных денег в обращении, а между тем Нью-Йорк как первый торговый город союза имел решающее значение в вопросах этого ряда.
Более основательным представляется другое мнение, высказанное в послании, а именно, что банки должны держать такой запас звонкой монеты, который обеспечивал бы уплату ими своих билетов золотом или серебром во всякое время и при всевозможных обстоятельствах. Как на пример чрезмерного расширения банкового кредита, указывалось на тот факт, что банки, сравнительно с теперешними размерами их капитала, билетов и депозитов, имеют гораздо меньший запас звонкой монеты, чем тот, который имелся до открытия калифорнийских золотых россыпей. Далее, в послании указывалось на пример английского банка, в котором принято за правило держать в запасе наличными деньгами сумму, соответствующую одной трети билетов, находящихся в обращении; между тем область, на которую распространяется деятельность английского банка, гораздо обширнее, так как она охватывает всю Великобританию и отчасти европейский континент. Операции же каждого из 1400 американских банков ограничиваются незначительным пространством, и в какие-нибудь два-три дня владельцы билетов могут предъявить такие массы последних к уплате, что банк будет вынужден приостановить свои платежи в том случае, если бы он имел в запасе наличными деньгами одну треть суммы, необходимой для покрытия его ближайших обязательств. Между тем, продолжало послание, ни одному из американских банков, кроме луизианского, не вменено в обязанность его уставом соблюдать какое-нибудь определённое соотношение между запасом наличных денег, количеством обращающихся билетов и имеющихся в банке депозитов. Какие же последствия проистекают от этого? В одном отчёте о состоянии банков, представленном в департамент финансов, запас звонкой монеты во всех банках Соединённых Штатов показан за 1857 г. в 58 349 838 долларов, сумма обращающихся билетов — в 214 778 822 доллара, а количество депозитов — в 230 351 352 дол. Из этого следует заключить, что банки эти в среднем выводе имеют запаса звонкой монетой, по отношению к сумме билетов и депозитов, в пропорции гораздо меньшей, чем 1 доллар на 7. Поэтому было вполне естественно, что они при первом же толчке нашлись вынужденными приостановить свои платежи, и остаётся только удивляться, как им удалось продержаться так долго, так как требование уплаты наличными деньгами лишь одной седьмой их обязательств должно было вынудить их к приостановке платежей. Этим соотношением между наличным запасом и обязательствами банков объясняется вся их история за последние сорок лет: то была история чрезмерного расширения операций, за которым по необходимости следовало разорительное ограничение этих операций.
Руководимый желанием устранить злоупотребления банкового дела, Буханан обращался к патриотизму и благоразумию отдельных штатов. Он убеждал их, если они хотят обеспечить торговле прочное основание, возвысить достоинство отдельных банковых билетов сначала до 20, а позднее — до 50 долларов и издать постановления, которыми банки обязывались бы на каждые три доллара билетов и депозитов иметь по крайней мере 1 доллар в кассе серебряною или золотою монетою, а в случае остановки платежей подвергались бы конкурсу так же, как и всякий купец. По мнению президента, если эти постановления будут строго соблюдаться и каждый банк будет еженедельно публиковать отчёты о положении своих дел, то этого будет достаточно для предупреждения остановок платежей в будущем. Президент настаивал на том, что конгресс имеет право издать общий закон о конкурсном управлении над всеми несостоятельными банками и советовал конгрессу скорее заняться составлением такого закона. Основным правилом существования каждого банка должно быть то, что каждая остановка платежей влечёт за собою прекращение существования банка. Тогда инстинкт самосохранения побудит эти учреждения исполнять свои обязанности так, чтобы не подвергать себя опасности гражданской смерти. По мнению Буханана, деятельность банков и употребление банковых билетов до такой степени срослись с привычками народа, что об уничтожении их нечего и думать. Но если бы деятельность их ограничили свойственным им кругом деятельности и предохранили их от безумных спекуляций и чрезмерной щедрости в деле ссуд и выпуска билетов, то они могли бы принести публике пользу. Таков, по словам президента, был результат, к которому привело его продолжительное и внимательное исследование вопроса; но если бы было возможно пользоваться выгодами, которые приносят хорошо организованные банки, не подвергаясь в то же время тем убыткам, которые до сих пор банки причиняли Америке, то, по мнению президента, было бы гораздо лучше совсем отнять у них право выпуска билетов и ограничить их деятельность дисконтными операциями и приёмом депозитов.
Но, независимо от всех этих обстоятельств, наиболее глубоко лежащею причиною последующего кризиса, — причиною, действовавшею издалека, было, как уже мы заметили выше, добывание золота в Калифорнии. С открытием этих золотых россыпей у американцев произошёл полнейший переворот всех экономических привычек и взглядов. Жажда скорого обогащения возросла до громадных размеров. Спекуляция, соблазняемая грудами золота, которые постоянно притекали из Америки, и торопясь их как можно скорее пустить в оборот, вскоре стала смешивать золото с капиталом. Когда золота не хватило, она пускала в ход суррогат — бумажные деньги и вексели. Предпринимали постройки железных дорог в гигантских размерах, всюду разрабатывали минеральные богатства и строили фабрики. Но при этом забывали, что не золотые и не бумажные доллары кормят работников, которые исполняют земляные работы, делают рельсы и изготовляют разнообразные сырые материалы и орудия, требующиеся для исполнения всех этих предприятий; забывали, что деньги суть лишь представитель и орудие для обмена капитала, а не самый капитал; забывали, что последний состоит из продуктов, необходимых для существования, и из орудий производства, посредством которых работники, осуществляющие новое предприятие, должны быть прокармливаемы и вооружены для целей производства; забывали, наконец, что действительный запас капитала в этой реальной его форме не так велик, как можно было предполагать, судя по новосозданным денежным запасам.
Никогда антагонизм между частным и общегосударственным интересом и противоположность между частным и национальным богатством не выступали так резко, как в эту эпоху. Частные лица могут обогащаться через умножение денег, но государства — нет; частные лица могут выигрывать от рискованных спекуляций, причиняющих убытки другим, государства же нет. Вся совокупность общества может извлекать пользу лишь из реального производства, но отнюдь не из фиктивных предприятий. Но в Северной Америке частный интерес шёл впереди общегосударственного интереса, а потому спекуляция развивалась с самою необузданною силою и не знала границ. Без сомнения, было осуществлено много серьёзных и полезных предприятий, но этим спекуляция не ограничивалась; раз отведав прелестей наживы, она не знала удержу. Вскоре перестали довольствоваться настоящим и начали эсконтировать будущее. Приступили, как пишет нью-йоркский корреспондент «Allgemeine Zeitung», «к самым дерзким предприятиям. Стали прокладывать железные дороги через пустыни, где никаких торговых сношений не могло существовать; стали строить города в местностях с бесплодною почвою, заводить пароходные сообщения там, где никакой прибыли от этого нельзя было ожидать, устраивать банки, не обеспеченные наличным капиталом». Приступали к разработке минеральных богатств, не заручившись рынками для сбыта добытых произведений, строили фабрики и лишь после того, как они были выстроены, открывали, что рабочих для них негде достать, или что им не под силу выносить конкуренцию европейских продуктов. В то же время роскошь, развивавшаяся с каждым днём всё более и более, поощряла иностранных торговцев наводнять Америку своими продуктами, так что наплыв последних стал вдвое превышать действительно существовавшую на них потребность. Рука об руку с этою жаждою быстрого обогащения, с этою лихорадочною поспешностью снова ставились на карту в самых безумных предприятиях нажитые богатства, шло гигантскими шагами и развращение нравов. После того как за три года перед тем один из директоров нью-гэвенской железной дороги (Шюйлер) похитил около двух миллионов, случаи этого рода хотя и не в таких громадных размерах, стали повторяться сотнями. Нью-йоркский «Times», который вообще говоря отличался большим умением замаскировывать неприятные истины, сознавался, что, в сущности, на всех американских железных дорогах, у всего железнодорожного персонала, от президента до последнего кочегара, самый грубый и наглый обман вошёл в обычай, что у каждого из служащих рядом с тою совестью, которую он берёг для частных своих дел и которая, быть может, и отличалась необыкновенною щепетильностью, выработалась ещё особая железнодорожная совесть; что никогда ещё не был построен ни один локомотив без того, чтобы фабрикант, его строивший, не сунул президенту железнодорожной компании тысячи две долларов магарычу, никогда ещё не была поставлена бочка сала для смазки вагонных колёс без того, чтобы служащее лицо, заведующее этим делом, не получило от поставщика на водку. Словом, управление этими большими финансовыми и промышленными предприятиями шло так же, как и государственное и коммунальное управление: и там, и здесь обман и воровство составляли норму. В финансовой сфере происходила война всех против всех, в которой средства пускались в ход без разбора. От всякого протеста нравственного чувства избавлялись просто тем, что перевёртывали вверх дном общепринятые начала нравственности. Никому и в голову не приходило вознегодовать, когда рассказывали, что тот или другой чиновник, кассир или какое-нибудь иное должностное лицо, пользующееся общественным доверием, наживает деньги; напротив, это во всех случаях принималось как дело вполне естественное и само собою разумеющееся; и на честность, не поддающуюся соблазнам, если таковая оказывалась, смотрели как на курьёз, частью с насмешливой улыбкой, частью с изумлением.
После кризиса, конечно, у всех раскрылись глаза и люди с ужасом очнулись от своего опьянения. Даже печать, которая своим хвастливым тоном поддерживала американское самомнение и поощряла деморализацию, принялась бичевать злоупотребления и именно в беспощадности этих обличений лежит залог поворота к лучшему.
Газета «New York Herald» (во главе которой, заметим мимоходом, стоит редактор далеко не катоновской строгости в деле нравственности) высказалась в мае 1857 г. следующим образом о своих соотечественниках: «То, что можно сказать о Нью-Йорке, применимо и ко всей стране. Обогатиться без труда — такова в настоящее время жизненная цель, к которой стремится громадное большинство американцев. Роскошные дома, роскошные экипажи, роскошные одежды, таковы пружины социальной жизни. Делать миллионные обороты товарами, накупать на миллионы бумаг и эксплуатировать патенты и железнодорожные предприятия — таково главное занятие сотен тысяч людей. Поэтому, ремесленная деятельность находится всецело в руках эмигрантов. Эмигранты обжигают наши кирпичи, строят и украшают наши дома, между тем как молодая Америка предаётся безумным и нередко противозаконным делам. Револьверы носят в кармане и пускают в ход без зазрения совести. Места общественных увеселений кишат разбойниками и ворами. Дошло до того, что нельзя ночью выйти без страха из своего дома и самые возмутительные убийства как будто осмеивают карающую власть правосудия. Наши тюрьмы переполнены и кажется, почти что только от суда Линча остаётся ожидать спасения. Наши законы похожи на паутину; деньги делают всё: они подкупают людей и вербуют полицию в сообщницы преступления. Похищения и подлоги даже на государственной службе сделались явлением обычным. Общественные кассы приходится охранять самым энергичным образом, и в частные жилища безнаказанно врываются воры. Даже наши учёные и благотворительные учреждения служат грязным целям личной корысти, подкуп царит во всех органах местного управления, противозаконные избирательные бюллетени оскверняют урны во время политических выборов и подкупу открыт доступ к представителям народа. В тех случаях, когда назначается следствие, оно только напускает туману и разрешается обыкновенно ничем. Между тем как отдельные церкви увешаны золотом и серебром, сто тысяч бедных лишены храма для своих молитвенных собраний. Религия поддалась развращению наравне с политической и с социальной жизнью. Как же нам выйти из этого положения? Теория, на которой построены наши учреждения, сама по себе хороша; но нам вместе с Горацием приходится задаться вопросом: „Quid leges sine moribus sanae proficiunt“?
С этим взглядом совершенно совпадают и наблюдения, сделанные бременским консулом в Нью-Йорке. Он тоже приписывает причины кризиса безумиям той спекуляции, которая строила соперничествующие линии железных дорог на занятые деньги, выплачивала дивиденды тоже занятыми деньгами, и скупала громадные запасы хлопка, сахара, кофе и хлеба, причём производители получали от 50 до 100 процентов. Далее, тот же свидетель видит причины кризиса: в спекуляциях на государственные земли, в постройках новых городов в пустынях Запада — постройках, обходившихся страшно дорого и производившихся на занятые деньги, в сооружении громадных кораблей в кредит, в бумажных деньгах, обретавшихся во всех карманах и в страсти к роскоши и наслаждениям, развившейся на этой бумажной подкладке, но более всего он винит за кризис те злоупотребления кредитом, к которым приводила эта болезненная жажда быстрого обогащения. Развитие этого болезненного стремления к наживе особенно сказывается в той склонности, которая всё более и более усиливается между природными американцами, — склонности скучиваться в больших городах, бросать для городских ремёсел земледелие, при помощи которого отцы их медленно достигали богатства или по крайней мере достатка, и предоставлять отцовское наследие эмигрантам, прибывающим из Европы. А также обвинение американских женщин в том, что они своею необузданною любовью к роскоши способствовали кризису, совсем не так нелепо, как оно может показаться с первого взгляда. Высказывавшие это обвинение только смешивали симптом с причиною; как симптом между тем страсть американских женщин к нарядам должна была возбуждать серьёзные опасения теми размерами, до которых она доходила. Это явствует из сравнения между ввозом таких предметов, которые находят себе сбыт исключительно между дамами, с такими, которые предназначаются для удовлетворения мужских прихотей. В 1856—57 г. ввоз тех и других предметов представлял следующие цифры.
| Дамские товары | Доллары | Мужские товары | Доллары | |
| Шёлковые материи | 28 699 681 | Спиртные напитки | 3 963 725 | |
| Вышитые изделия | 4 443 175 | Вина | 4 272 205 | |
| Кружева | 1 129 754 | Табак и сигары | 5 582 557 | |
| Шали | 2 246 351 | Итого | 13 818 487 | |
| Соломенные шляпы и т. п. | 2 246 928 | |||
| Перчатки | 1 559 322 | |||
| Драгоценные каменья | 503 633 | |||
| Итого | 40 828 844 | |||
Более 100 миллионов гульденов, затрачиваемые в один только год на наряды, представляют весьма почтенную сумму, в особенности если мы вспомним, что в приведённой нами таблице выставлены цены лишь оптовой продажи, и что товары эти покупщикам, приобретавшим их в розничной продаже, должны были обходиться гораздо дороже; не надо также забывать, что стоимость туалетных принадлежностей значительно увеличивается множеством предметов, не вошедших в вышеприведённую таблицу, как то: искусственные цветы, духи, французская обувь, меховые наряды, — а также, что значительные суммы, затрачивавшиеся на модные товары, которые провозились беспошлинно при себе лицами, возвращавшимися из Европы, не показаны вовсе в официальных таможенных отчётах.
Если мы изо всех товаров, которые служили предметом спекуляции, остановимся на одном только сахаре, то это уже даст нам возможность судить о размерах, которых достигала необузданность спекулянтов. Ввоз сахара разных сортов простирался в 1856—57 году до 776 868 842 фунтов, стоимостью на 42 770 330 долларов. Из этого количества было вывезено 14 731 802 фунта стоимостью на 1 180 263 дол. Итак, в 1856—57 г. ввоз превосходил вывоз на 41 590 067 долларов, между тем как в 1855—1856 г. ввоз представлял излишек лишь в 13 663 017 долларов. Следовательно, за один только 1856—1857 год было истрачено на сахар двадцатью семью миллионами более, чем в предыдущий год, что объясняется, правда, не одними излишествами спекуляции, искусственно поднимавшей цены, но и полнейшим неурожаем американского тростника в 1856 г.
Чтобы дать понятие о тех разнообразных плутнях, которые проделывались перед наступлением кризиса, вышеназванный отчёт Бременского консула приводит следующий характеристичный пример. Законодательное собрание штата Канзаса, в числе прочих концессий, выданных им на банки в течение 1856—1857 гг., разрешило учреждение банка и в Лекомптоне с тем условием, чтобы губернатор предварительно удостоверился в наличности требовавшегося для этого предприятия капитала в 50 000 долларов. Лекомптонский банк был открыт летом 1857 г., но перед этим подстроили дело так, что вместо установленных 50 000 долларов было налицо только 2000 в двух мешках по 1000 дол. в каждом; чтобы обмануть губернатора, каждый из этих мешков, после того как находившиеся в нём деньги были пересчитаны и пока считали деньги в другом мешке, выбрасывался в одну дверь и вносился опять в другую, чтобы сызнова подвергался проверке.
Америка успела уже сделаться главным рынком для сбыта всех предметов роскоши, изготовлявшихся в Европе, но спекуляция переоценивала вдвое и втрое действительную потребность, существовавшую на эти предметы в Америке. Ввоз товаров в Нью-Йорк, возросший уже с 1851 по 1855 гг. на 50—60 процентов, принял в 1856 г. и в первой половине 1857 г. совсем уже ни с чем несообразные размеры. Невзирая на это, спекуляции удалось посредством задержания товаров в складах ещё поднять цены в 1857 г. средним размером на 7%, а для некоторых отдельных предметов на 20% и на 30%. Журнал «Deutsche Vierteljahrsschrift» взял на себя труд проследить в прейскуранте «Нью-Йоркской торговой газеты», начиная с декабря 1856 г., цены двадцати семи важнейших предметов торговли. Оказывается, что цены эти почти без исключения стояли по наступлении кризиса, 25 ноября 1857 г., ниже курса 14 декабря 1856 г. Большинство предметов понизилось в цене на 20—30 процентов наивысшей цены, которой они достигли; некоторые пали в цене на 40—50 процентов и лишь в немногих товарах понижение ограничилось 10%. В прейскурант, из которого заимствованы эти данные, не вошли, конечно, те предметы, относительно которых производилась наиболее необузданная спекуляция, мануфактурные товары в тесном значении этого слова (как то: шёлковые материи, шерстяные ткани и тому подобное). Историю цен на эти последние предметы «Нью-Йоркская торговая газета» резюмирует (10 ноября 1857 г.) в следующих лаконических выражениях: «Аукционная продажа иностранных мануфактурных товаров, почти совершенно остановившаяся в начале прошлого месяца вследствие стеснённого положения денежного рынка, опять возобновилась; но цены всё-таки в среднем выводе на 20—30 процентов ниже, чем в начале сезона. Для купцов, занимающихся ввозом иностранных товаров, нужно считать настоящий сезон совершенно окончившимся». 25 ноября та же газета пишет: «Все товары, подверженные изменениям моды, охотно уступаются за 10—20 процентов ниже той цены, по которой были куплены».
Чрезмерное напряжение торговой деятельности сказывается также и в том, что товары забирались из Европы на громадные суммы в долг; суммы эти некоторое время покрывались отчасти отпуском хлеба во время дороговизны на хлеб, бывшей в 1856 г., частью же эти закупки производились помощью крайнего напряжения кредита. Поэтому немудрено, что когда вследствие хорошей жатвы 1857 г. оказалось невозможным с выгодою отправлять хлеб из Америки в Европу, всё здание, державшееся на ухищрениях кредита, не могло устоять и рухнуло.
Уже вначале августа 1857 года в Соединённых Штатах произошло несколько банкротств. Внимание, которое обратили на себя эти банкротства, перешло в недоверие после того, как в половине августа сделались известны новые упущения и мошеннические проделки управлений западных железных дорог, так что в августе «Нью-Йоркская торговая газета» писала: «В некоторых кругах чувствуется та душная, тяжёлая неподвижность атмосферы, которая обыкновенно предшествует буре». Неделю спустя недоверие возросло до такой степени, что деньги начали быстро исчезать из обращения и недостаток орудий обмена стал ощутительным образом отзываться на торговой и промышленной деятельности.
24 августа обанкротилось общество «Ohio Life and Trust company» — подражание французскому «Crédit mobilier»; то был депозитный и дисконтный банк с двумя миллионами капитала, и учреждение это пользовалось до сих пор репутацией самой строгой солидности; но ссуды, неосторожно сделанные им без надлежащего обеспечения железнодорожным обществам, погубили его, так что пассив его оказался доходящим до пяти миллионов. Так как банк этот имел агентуру в Нью-Йорке, делавшую на тамошней фондовой бирже значительные дела, то падение его вызвало в Нью-Йорке страшную панику. Курсы бумаг стали падать с ужасающей быстротою; банки тотчас же начали ограничивать свой кредит и стягивать со всех сторон должные им суммы. Банкротство этого банка, невзирая на то, что действительно причинённые им потери составляли, как утверждают, не более 20 000 долларов, дало толчок лавине и без того уже готовой обрушиться. Но, подобно тому как снежная лавина двигается сначала медленно, переползая небольшие пространства, а затем, увеличиваясь с ужасающею быстротою в объёме, неудержимо устремляется вперёд, перескакивая через пропасти и выступы скал, увлекая с собою деревья и утёсы, пока, обрушившись в глубине долины, не погребёт под грудами снега хижины пастухов, — так и начало катастрофы, превратившей кредит двух частей света в груду развалин, отличалось такою ползучею медленностью, было так незаметно, что большинство американского торгового мира не подозревало действительных размеров зла. Так, например, «Нью-Йоркская торговая газета» в течение нескольких недель в своих отчётах приписывала причину падения курсов предосудительным манёврам партии, спекулировавшей на понижение.
Между тем банки, в особенности нью-йоркские, всё более и более ограничивали свой кредит и каждую неделю лишали торговлю значительных сумм. Вместо того чтобы выступить с своей помощью в минуту угрожающей опасности и этим ослабить силу кризиса, в чём собственно и состоит назначение банков, они действовали как раз наоборот и, сделав сначала, с своей стороны, чтобы довести спекуляцию до последних пределов, затем круто подтянули кредит и своею поспешностью в стягивании должных им сумм ускорили наступление катастрофы и усилили её размеры. В последнюю неделю августа месяца банки вернули в свои кассы до 31,5 миллионов долларов, в первую неделю сентября — до 4,5 миллионов; не столько самые эти суммы, изъятые из обращения на денежном рынке, были причиною тягостного положения, в котором очутилась торговля, сколько недоверие, усиленное этою мерою банков и побуждавшее капиталистов удерживать, собирать и прятать свои деньги. Под конец безумная паника овладела биржевыми спекулянтами, так что все потеряли головы и банкротства следовали одно за другим. Собственно купцы успели ещё некоторое время продержаться; в особенности немецкие фирмы, занимавшиеся торговлей ввозными товарами, отличились энергичным сопротивлением, которое они оказали разложению, постигавшему американский торговый мир. Но уже в половине сентября распространение недоверия сделало такие успехи, что даже солидные фирмы были вынуждены остановкою в обращении денег прекратить свои платежи. Курсы железнодорожных акций и облигаций, а также банковых акций падали с стремительной быстротою; в несколько недель это падение дошло до 10%, 20%, 30% и 50%. Биржевой мир, который в критические минуты хватается за соломинку, возлагал свои надежды на получку значительной суммы денег, которая была послана из Европы с пароходом «Central America». Но гибель этого парохода ещё увеличила недоверие, так что дела вскоре окончательно стали. Паника была так велика, что гибель нескольких сот людей, потонувших вместе с деньгами во время крушения парохода, прошла почти незамеченной.
Что касается самих банков, то они введённым ограничением кредита не только не предотвратили от себя последствия кризиса, но ещё накликали беду на свою голову. Уже в конце августа дисконт повысился до 24%. По 26 сентября банками было извлечено из обращения около шестнадцати миллионов долларов, но этим они только повредили самим себе, так как недоверие к ним стало быстро возрастать, и вклады, вверяемые им, стали соответственно с этим уменьшаться. Купцы, вынужденные рассчитывать только на самих себя, некоторое время держались довольно хорошо, но когда в последней неделе сентября банки Пенсильвании и Мэриленда, а с ними вместе и многие первоклассные фирмы Филадельфии, приостановили свои платежи, то и нью-йоркский торговый мир не мог долее устоять и банкротства сделались столь же многочисленны, сколько и значительны по своим размерам. Уже к 30 сентября до ста девяти торговых домов в Балтиморе, Бостоне, Нью-Йорке и Филадельфии объявили себя несостоятельными на сумму от 100 000 до 3 000 000 дол. Около сорока банков могли считаться окончательно погибшими; 175 банков приостановили выдачу вверенных им депозитов и оплату своих билетов звонкою монетою; понижение бумажных ценностей на бирже дошло до 20%—25%; дисконт стал на непомерной высоте, многие фабрики были закрыты, многие тысячи рабочих лишились заработка. Недоверие было всеобщее и ещё усиливалось смутными слухами, какие всегда возникают в минуты кризиса. Таково было положение, до которого дошли дела.
Каждый день приносил весть о новых банкротствах. На фондовой бирже курсы самых надёжных бумаг пали до небывалых размеров. За понижением бумажных ценностей последовало столь же быстрое падение цен на товары. В нью-йоркских банках ещё имелся запас звонкой монеты в 13 мил. дол.; банки эти ещё продолжали с неутомимою твёрдостью держаться своей системы и уменьшили размер своих ссуд к 10 октября на 20 миллионов. Между тем настало 4 октября с своими значительными платежами, и хотя этот тяжёлый день, как утверждает «Нью-Йоркская торговая газета», прошёл благополучнее, нежели можно было ожидать, тем не менее на следующей неделе оказалось полное исчезновение доверия. Дисконт достиг неслыханной высоты от 60% до 100%; вскоре он поднялся ещё выше и сделалось невозможно добыть деньги под обеспечение даже самых надёжных бумаг и ни за какие проценты. Возбуждение достигло высшей степени; приостановка платежей превратилась в настоящую эпидемию.
Тогда началась отчаянная давка у дверей банков. Даже совершенно надёжные сберегательные кассы брались приступом. 9-го и 12 декабря два нью-йоркские банка приостановили свои платежи. Тут возбуждение публики и отчаяние купцов обратилось против нью-йоркских городских банков, которые ежедневно усиливаемым ограничением своего дисконта ещё более ухудшили положение, чем то было нужно. Утром 13 октября запас звонкой монеты в банках спался до 5,5 мил. дол. Купцы сговорились между собою разом потребовать все свои вклады и устроили таким образом положительный «набег» (run) на государственные банки. Тревога и смятение были страшные. Первый приступ, по описанию корреспондента «Times», был направлен на маленькие банки по ту сторону Уолл-Стрита, кредитовавшие мелких лавочников и ремесленников. Учреждения эти, конечно, были менее сильны, чем банки, имевшие дело исключительно с торговым сословием и потому имели менее возможности противостоять натиску. «В 10 часов утра о́тперли они свои двери, а к 12 — падение их было совершившимся фактом. До 1-го часа всё было спокойно в Уолл-Стрите, настолько спокойно, насколько оно вообще могло быть в один из дней этих достопамятных трёх недель. Правда, депозиты непрерывно возвращались звонкою монетою, но ничто ещё не указывало на всеобщую панику. Вдруг, почти моментально, улица покрылась людьми и начался приступ на американский вексельный банк, наиболее слабый из категории больших банков. За несколько минут перед этим я проходил биржей, не заметив никаких признаков особенного движения. Но выглянув в окно, я видел толпу в несколько тысяч человек, двигавшуюся по улице: то были всё владельцы векселей и депозитов, выстроившиеся рядами, в боевом порядке. Со всех сторон повалил теперь народ в Уолл-Стрит. Мраморные лестницы таможни, классический портик банков, красивые места, окружающие биржу, безобразные входы последней — всё быстро покрылось любопытными зрителями. Письменные столы различных контор были оставлены, а окна — унизаны головами. От американского вексельного банка приступ перешёл на два-три другие банка, помещавшиеся в той же улице Уолл-Стрит несколько далее. Из Уолл-Стрита нападение распространилось на улицы Пайн и Нассау и на большие бродвейские банки. Вся эта процедура происходила с быстротою урагана». К вечеру 13-го числа восемнадцать банков рухнули, оставшись в долгу по вверенным им вкладам на сумму 21 мил. дол. Из остальных тридцати трёхх акционерных городских банков тридцать два приостановили свои платежи на следующее утро, 14 октября, «ввиду господствующего в стране возбуждения и вследствие того факта, что многие нью-йоркские банки приостановили свою деятельность». Один только маленький «химический банк» ещё продолжал платить звонкою монетою. По закону кредиторы банков могли требовать ликвидации, но банкам удалось отклонить от себя грозившую им опасность. Публике было обещано, что дела будут производиться и впредь безостановочно, как и до сих пор, и что будут употреблены всевозможные усилия для возобновления платежей звонкою монетой. Такому исходу дела немало способствовало снисходительное отношение правительства к банкам и толкование, приданное судами закону, который они комментировали в том смысле, что банк обязан ликвидировать лишь в случае доказанного обмана или действительной несостоятельности. Примеру городских банков последовали и другие банки штатов Нью-Йорка и Новой Англии, а также три большие железнодорожные общества, наделавшие текущих долгов на огромные суммы. Вскоре во всём Северо-американском союзе, за исключением Нового Орлеана, осталось лишь несколько банков, ещё продолжавших платить звонкою монетой. В течение всей недели, следовавшей за описанным нами событием, каждый час приносил какое-нибудь новое роковое известие. В торговом мире господствовала беспримерная вялость; все дела стали, все сношения с внутренними местностями Союза прекратились и прошло много недель, прежде чем удалось доставить громадные запасы хлеба, лежавшие в западных штатах, в портовые города, чтобы оттуда препроводить их в Европу для обмена на звонкую монету. Сношения Нью-Йорка с западными земледельческими штатами были так всецело отрезаны, что нельзя было делать римессов даже на Чикаго. Это состояние абсолютной летаргии продолжалось целые восемь дней и ещё 20-го числа «Нью-Йоркская торговая газета» писала: «Торговая и промышленная деятельность всё ещё совершенно подавлена, приостановки платежей первоклассными домами продолжаются, только на них, как на события, повторяющиеся ежечасно, теперь меньше обращают внимания». До сих пор ни одна ещё немецкая фирма, занимавшаяся торговлей иностранными товарами, не останавливала своих платежей, но эти фирмы были вынуждены ограничить свой кредит; мера эта для данного момента не могла приносить никакой пользы, но принятая ранее она могла бы предотвратить много несчастий и может много предотвратить их в будущем. После того как застой торговли и падение биржевых ценностей достигли своего максимума, причём некоторые бумаги потеряли до 75%, а товары пали в цене на 10—35%, должно было, конечно, наступить постепенное улучшение дел. После того как наихудшее было пережито, страх исчез, недоверие стало мало-помалу ослабевать и доверие вернулось настолько, насколько это было нужно, чтобы сделать снова возможными торговые сношения между производителями и потребителями; депозиты и запасы наличных денег в банках снова стали быстро нарастать и наконец явилась и возможность доставить запасы продуктов в гавани Атлантического океана. Тут только сделалось возможно подвести итоги всем опустошениям, которые кризис произвёл на северо-американском материке. В течение одной только недели после приостановки платежей банками в одном только Нью-Йорке обанкротилось не менее ста домов. Общее количество банкротств в Соединённых Штатах и Канаде составляло, по вычислению нью-йоркской торговой фирмы Дуглас и Ко, 5123 с суммою пассива в 299 801 000 дол. Из этого числа от 3839 фирм, представлявших в общей сложности пассив в 197 080 500 ожидали, что они уплатят сорок процентов (то есть 78 832 000) из должного ими капитала; 435 фирм возобновили свои дела и выплатили свои долги сполна, в размере 77 189 000 дол., так что общая сумма оставшихся за этими потерями простиралась до 143 780 000 дол. Кроме того, в течение двух месяцев до четырнадцати больших железнодорожных обществ, представлявших в общей сложности капитал в 189 800 000 дол. тоже приостановили свои платежи. Кризис охватил даже Калифорнию, и наплыв кредиторов в банки во время паники был сопряжён там, по-видимому, даже с ещё большими неприятностями для владельцев этих учреждений, чем то бывает обыкновенно в Европе. Так, корреспондент «Times» рассказывал, что банк Сэдера и Чёрча в Сан-Франциско был окружён в полночь многочисленною толпою и нашёлся вынужденным отпереть в 2,5 часа утра свою кассу и начать платежи. Выдача денег продолжалась до четырёх часов, когда теснившаяся публика была удовлетворена. Та же сцена повторилась на следующее утро, с 9 до 10 часов. Но тут банк был вынужден запереть свои двери. В других городских банках натиск публики был столь же силён, но все они быстро выдавали суммы, возвращение которых с них требовали, и благодаря этому Калифорнии удалось вскоре выпутаться из финансового затруднения, которым отозвался на ней нью-йоркский кризис.
Вообще Калифорния, как утверждали не без самодовольства тамошние газеты, мало пострадала от кризиса. Но этим калифорнийцы обязаны не столько своей осторожности, сколько тому обстоятельству, что торговля их состоит главным образом в вывозе своих продуктов, следовательно, они должают менее, чем им должают.
В середине декабря, когда запас звонкой монеты в нью-йоркских банках уже снова возрос более, чем до 26 миллионов, то есть вдвое превысил то количество, на котором он стоял прежде, платежи звонкою монетою снова были возобновлены. Собственно говоря, уплата звонкою монетою по билетам банков никогда не прекращалась, так как приостановка платежей имела только целью прекратить вытребование вкладов из банков. Примеру нью-йоркских банков не замедлило последовать и большинство других банков союза, за исключением пенсильванских, которым была дана отсрочка до апреля 1858 г., и банков города С.-Луи, которые возобновили свои платежи лишь в половине мая 1858 г. С этого времени запас наличных денег в нью-йоркских банках постоянно возрастал и к концу 1857 г. дошёл до небывалой высоты в 34 мил. дол. Невзирая на это необычайное изобилие денег, на товарном рынке ещё долгое время господствовал полнейший застой, ввоз ограничивался лишь самыми необходимыми требованиями потребления, и даже на фондовой бирже, где свободные капиталы ещё могли найти помещение, продолжалось такое недоверие, что покупки бумаг производились лишь в незначительных размерах и курсы продолжали стоять низко.
Новые исследования показали, что существовала такая организация всяческих злоупотреблений, какой, по сознанию даже самих американских газет, в целом мире нельзя было найти ничего подобного. Безвозмездная раздача союзных земель железнодорожным обществам сделалась предметом настоящей торговли. Земли раздавались целыми миллионами акров. Чтобы получить их, необходимо было подкрепить своё ходатайство согласием того штата, в котором находился просимый участок. При этом правительства многих штатов просто подкупались и согласие их на уступку земель приобреталось за деньги. Всего больше компрометировал себя, по-видимому, в этом отношении штат Висконсин; по крайней мере из официального отчёта одного комитета, существовавшего при законодательном собрании этого штата, явствует, что правление железной дороги между Лакрассом и Милуоки подкупило правительство и почти всех членов законодательного собрания и лишь четыре депутата оказались настолько независимыми, что подали голос за закон об уступке просимых земель, не получив за это соответствующей взятки. Суммы, израсходованные с этою целью, были распределены следующим образом.
| Губернатору | 50 000 | дол. |
| Вице-губернатору | 10 000 | „ |
| Государственному контролёру (то есть министру финансов) | 10 000 | „ |
| Частному секретарю губернатора | 5000 | „ |
| Пятидесяти одному депутату по 5000 дол. каждому | 255 000 | „ |
| Восьмерым депутатам по 10 000 д. каждому | 80 000 | „ |
| Тринадцати сенаторам круглым счётом | 175 000 | „ |
| Первому секретарю законодательного собрания | 5000 | „ |
| Второму секретарю законодательного собрания | 10 000 | „ |
| Карпентеру, издателю газеты «Douglas Demokrat» | 5000 | „ |
| Шёффлеру, издателю немецкой газеты «Buchanan-Blatt» | 10 000 | „ |
| Редактору газеты «Millwaukee News» | 1000 | „ |
| Редактору газеты «Sentinel» | 10 000 | „ |
| Лицам, состоящим на службе общества, маклерам, агентам и судьям в общей сложности | 236 000 | „ |
| Итого | 872 000 | дол. |
В полуофициальном отчёте Бременского консула, который был напечатан в Бременской газете и на который мы уже имели случай ссылаться, приводятся интересные данные о потерях, понесённых имущими классами вследствие внезапного падения цен на все товары и крутой остановки торговых дел, а также о тех убытках, которые потерпело рабочее сословие благодаря закрытию многих промышленных предприятий. В этом отчёте потеря на важнейших товарах, составляющих главную массу вывозимых за границу продуктов внутренней производительности составляет 25 до 33% их цены и в общей сложности дала убыток в 77 миллионов дол. Всего пагубнее были колебания цен на хлопок и на табак, из которых первый поднялся перед кризисом на 50, а второй — на 100 процентов средней нормы, существовавшей на них обыкновенно цены. Потеря на мануфактурных товарах, кораблях и т. п. оценивалась в 30 миллионов долларов; потеря на привозных товарах, простиравшаяся до 25% их цены, составила 35 миллионов долларов; потеря на железнодорожных акциях и других бумагах оценивается в 50 миллионов долларов. Ущерб рабочих, из которых в одних только портовых городах и в фабричных округах во внутренности страны 100 000 человек взрослых остались без работы, представлял в течение первых только четырёх месяцев застоя, наступившего после кризиса, 12 миллионов долларов. По этим вычислениям, следовательно, общая сумма убытков, понесённых вследствие падения цен и остановки работ превышает 200 миллионов долларов, в то же время убыток, произошедший от тех же причин для Европы, оценивался в 300 миллионов долларов.
Так как вследствие кризиса цена хлопка пала с шестнадцати почти центов, на которых она стояла до 878 центов, явилось опасение, что почти половина юга обанкротится. Ещё в начале января 1852 г. восемь фирм, торговавших хлопком в Мобиле, пять таких же фирм в Новом Орлеане, приостановили платежи звонкою монетой, потому что им приходилось отдавать свой товар за 8,5—9 центов, между тем как им самим он обошёлся в 11—13 центов. Не ранее февраля цена на хлопок снова поднялась на 3 цента. Вследствие той же причины страшно пострадали и американские бумагопрядильные фабрики. Многие из них были вынуждены прекратить работы и ликвидировать, потому что они, в то время когда хлопок был очень дорог, переработали его большее количество, чем то, какое могло найти себе сбыт на рынке. Так как для мануфактурных товаров существуют более долгие сроки кредита, чем какой принят в других отраслях торговли, то фабриканты бывали нередко вынуждены продавать готовые продукты лишь безделицею дороже того, во что обошлась им самим покупка необработанного хлопка. Этого последнего ими было потреблено в течение года, заканчивавшегося в сентябре 1857 г, до 840 000 тюков, между тем как в 1856 г. было переработано хлопка лишь 788 000 тюков, и притом за эту массу хлопка они переплатили пятьюдесятью процентами дороже, чем в предшествующем году. В Англии действовали осторожнее и в том же 1857 г. приобрели американского хлопка всего 1 428 820 тюков, между тем как в 1856 г. его было куплено 1 921 386 тюков. Итак, в тот самый период, когда Англия уменьшила потребление хлопка на 492 516 тюков, американские фабрики увеличили его на 52 000 тюков.
Особенно жестоко отозвался кризис на мастерах золотых и серебряных изделий и на сельских хозяевах. Жатва 1857 г. превосходила изобилием все жатвы предшествовавших годов; между тем как раз в это время, вследствие такого же благоприятного результата жатвы в Европе, сбыт хлеба в последнюю часть света почти совершенно прекратился, так что производитель западных штатов, надеявшийся получить по 2 доллара за меру (bushel), едва мог выручить 1 доллар за меру. Вследствие этого, как утверждают, в Америке очутилось 400 000 шефелей хлеба, сваленными в магазины, — количество, представляющее полный годовой сбор жатвы.
В одном Нью-Йорке в различных отраслях производства очутилось без работы до 30 000 работников; при этом там и здесь произошли волнения, возбудившие было серьёзные опасения, которые, однако, впоследствии не оправдались. Государственные доходы также понесли значительный ущерб.
На нравы и образ жизни населения кризис имел вообще благодетельное действие. Роскошь внезапно исчезла, и во всех классах стало заметно стремление ограничить свои расходы и соблюдать во всём строгую экономию; в стремлении этом женщины подавали добрый пример. «Бедняк, — гласит вышеназванный отчёт, — носит теперь своё платье вдвое долее, чем прежде, а богач не даёт более балов и обедов и не держат экипажей[1]. Счёт мясника издателя газеты New York Express, живущего в модной пятой аллее, уменьшился до 7 долларов в месяц, как не устаёт доводить о том до сведения своих читателей газета „New York Herald“. Цирюльники жалуются, что их бывшие обычные посетители теперь бреются сами, городские железные дороги, — что теперь публика гораздо более ходит пешком, портные и сапожники, — что им дают много старья для починки и мало заказывают нового. Цены на квартиры в Нью-Йорке пали средним числом на 26 процентов, и в нижних частях города великолепные помещения под торговые конторы, которые прежде ходили по 20 000 долларов в год, отдаются за 2500 и за 3000 долларов. Лишь квартиры средней руки ещё удерживаются в цене. Сбережения, сделанные, таким образом, с сентября прошлого года, если мы сравним их с соответствующим периодом 1856—1857 г., составят в пять месяцев громадную сумму в 200 000 000 дол. Едва ли существует другая страна в мире, которая была бы в состояний последовать этому примеру, так как нигде безумная роскошь не достигала таких размеров…»
Громадное падение ценностей американских бумаг, из которых уже в 1857 г., как говорят, от четырёхсот до четырёхсот восьмидесяти миллионов долларов было закреплено в руках рентьеров в Англии и Германии, возбудило в Европе немалые опасения. Но так как о торговых банкротствах, которые могли бы непосредственно отозваться в Англии, ничего не было слышно, то опасения не шли далее ближайших интересов, которых касался этот факт. Торговые отчёты газет продолжали выражать надежды на благополучный исход кризиса, но цены, всё-таки, пошатнулись и оставались в течение многих недель на одной и той же точке.
Между тем американский кризис застал Англию в положении вдвойне затруднительном. К повсеместным результатам зарвавшейся спекуляции присоединялось ещё восстание в Индии, которое, вместе с открывшимися около того же времени неприязненными действиями против Китая, нанесло сильный ущерб торговле с восточной Азией. К тому же английский банк был вынужден ссужать Ост-индской компании значительные суммы звонкою монетой. Таким образом, те удары, которые рикошетом отскочили от американского кризиса на Европу, встретили в Англии почву, благоприятную для их опустошительного действия.
Мало-помалу из Англии стали посылать в Нью-Йорк значительные суммы звонкою монетой с целью выгодно пристроить их в американских бумагах, пользуясь низким курсом последних. Это побудило директоров английского банка повысить дисконт с 5,5% на 6%. В это время запас звонкой монеты в английском банке составлял ещё 10 662 692 ф. ст. в отделении билетов и 5 190 417 ф. ст. в отделении банкирских операций. Но уже 12-го числа этого месяца цифры эти спали до 10 109 943 и до 4 594 833 ф. ст., причём в это же время Ост-индская компания заключала в банке заём на сумму в 1 миллион ф. ст. звонкою монетой. Вследствие этого, а также вследствие в высшей степени тревожных известий привезённых из Нью-Йорка пароходом «Persia» 12 октября в чрезвычайном собрании директоров банка решено было повысить дисконт до 7%. Хотя биржевой отчёт Times за этот год и утверждал, что «телеграфические известия, пришедшие сегодня утром в Лондон и Америку, нисколько не хуже того, что и заранее ожидали», невзирая на то, что нью-йоркский корреспондент этой газеты не переставал уверять, что «нет никакого повода к опасениям», — всё же тревога началась; цены далее не могли удержаться и торговые отчёты за вторую неделю октября показывают понижение цен большинства товаров на 10—15%; понижение это шло, всё усиливаясь, и дошло под конец до 20—35%. Известия из Америки, полученные с почтою около этого времени, повлекли падение первой фирмы — Расса, Митчела и Ко, имевшей тесные торговые связи с Канадой. Впрочем, фирме этой нужно было только время, чтобы исполнить лежавшие на ней торговые обязательства и необходимая отсрочка была ей дана её кредиторами. Между тем ещё в последней неделе сентября носились неблагоприятные слухи о многих глазговских торговых домах, которые в общей сложности были должны значительную сумму Западному шотландскому банку; но позднейшие известия гласили, что произведённое рассмотрение их дел дало удовлетворительные результаты. Но последствия не оправдали этого уверения и 12 октября последовала приостановка платежей тремя большими фирмами и несколькими более мелкими; те и другие состояли у банка в долгу в общей сложности почти на 2 мил. ф. ст. 19-го числа было созвано новое чрезвычайное собрание директоров банка, на котором было решено возвысить дисконт до 8%. В этот день запас звонкой монеты в обоих отделениях состоял всего из 9 524 478 и 3 816 233 ф. ст. Печать всё ещё сохраняла беспечный тон. В статье «Times», посвящённой делам лондонского City, это повышение дисконта приписывалось исключительно известиям, полученным из Соединённых Штатов с пароходом Ариель, и высказывалось мнение, что это стеснённое положение рынка продлится ещё недели четыре. Статья заключалась следующими словами: «Пока, что касается собственного нашего положения, ни в одной из отраслей торговли, не имеющих дел с Америкой, нет ни малейших затруднений. Одно только обстоятельство повышения дисконта до 8% — мера, принятая на немногие недели, ввиду устранения временного зла, которое равно отразилось на всех нациях, — не может возбуждать ни малейших опасений за существование солидных фирм. Можно принять за общее правило, что в здоровом торговом организме повышение дисконта до 8% или до какой угодно высокой нормы не может вызвать паники, лишь бы мера эта не была обусловлена эксцессами зарвавшейся спекуляции в среде самой нации. Поэтому мы имеем полное основание надеяться, что сегодняшнее повышение дисконта будет принято и во всей стране, как оно было принято в Лондоне, без малейшего смятения и тревоги». Вскоре должно было оказаться, насколько английская торговля, вывоз которой, как уже было упомянуто, в десять лет удвоился и дошёл до 120 мил. в год, могла считаться основанною на здоровых началах.
До 27 октября не произошло ни одного значительного банкротства. Но тут внезапно закрылся ливерпульский банк с уверением, что он через несколько дней снова будет в состоянии возобновить свои дела, но обещания этого он не сдержал. Дирекция этого учреждения обратилась к английскому банку с просьбою о поддержке, но, так как главные акционеры не согласились принять некоторые условия, которые были им предложены английским банком, то в просимой поддержке им было отказано. Чтобы смягчить последствия этого события и облегчить учёт значительного числа векселей, которые проходили через ливерпульский городской банк всего на сумму 3 мил. ф. ст., английский банк согласился отступить от своего обычного правила и объявил, что готов учитывать всякие благонадёжные бумаги, которые будут представлены в него с бланковой надписью ливерпульского банка [2].
Ещё до истечения этого месяца произошло несколько крупных банкротств; вскоре банкротства стали следовать одно за другим. В самом разгаре всеобщего смятения директора банка 5 ноября при запасе звонкой монеты в обоих отделениях в 8 497 780 и в 2 706 035 ф. ст., повысили дисконт до 9%; такой высоты банковый дисконт никогда ещё не достигал. Извещение об этой мере сопровождалось в Times от 4 ноября статьёю, в которой публика предостерегалась, чтобы она «не являла перед глазами целого света такого унизительного зрелища национального невежества и безумия», как паника. Но тон статьи показывал, что автор уже чувствует приближение кризиса, к которому дело подвигалось гигантскими шагами. 4-го и 7 ноября ознаменовались остановкою платежей фирмами Нейлор, Викерс и Ко и Денистоун, Кросс и Ко; первая из этих фирм была шеффилдским торговым домом и обладала имуществом приблизительно на сумму 590 000 дол.; вторая была известна как один из первоклассных американских домов (выше мы имели случай упоминать о благоразумном образе действий, которым эта фирма заявила себя во время кризиса 1825 г.) и имела конторы в Ливерпуле, Глазго, Нью-Йорке и Новом Орлеане; во время приостановки его платежей актив её превышал пассив на 540 000 ф. ст. Высокое положение этих фирм и их всем известное богатство ещё усилили общее чувство тревоги и банкротства стали следовать одно за другим с ещё большею быстротою.
Прежде всего, и в непосредственной связи с приостановкой платежей господами Денистоун, разразилось крушение шотландского Западного банка с 98 отраслями, которые он имел в разных местах; крушение это произошло при акционерном капитале в 11,5 мил. ф. ст. и при 5 мил. ф. ст. имевшихся в банке депозитов. Потери этого учреждения были очень значительны, но вначале полагали, что имущество его владельцев покроет убытки и предотвратит бурю. В этой уверенности были начаты переговоры, которые надеялись окончить успешно. Но деньги становились всё дороже и дороже, фирмы, занимавшиеся учётом векселей, сократили свои операции, английский банк отказал (как и в 1847 г.) в какой бы то ни было помощи, остальные шотландские банки, ссудив перед этим своего собрата 500 000 ф. ст. без всяких условий, теперь, движимые чувством зависти или же из соображений благоразумия, отказали ему в дальнейшей поддержке — и вследствие всего этого в понедельник, 9 ноября, в два часа пополудни, «Западный банк» закрылся; то был за длинный ряд годов первый акционерный банк в Шотландии, который приостановил свои платежи. Чтобы составить себе понятие о том недовольстве и смятении, которое было вызвано этим событием, необходимо помнить, что бумажные деньги, обращающиеся в Шотландии, состоят преимущественно из билетов в 1 ф. ст., и что рабочие классы помещали свои сбережения в Западном банке и ему подобных учреждениях. Затруднение владельцев депозитов, которые не могли получить своих вкладов, и испуг необразованной и не понимающей дела публики вызвали такой страшный натиск за золотом во все банки Глазго, что перед дверями банков дело дошло до уличных беспорядков и драк, для усмирения которых были призваны войска. Юноши и старики, молодые девушки и старые женщины бросались в банки, торопясь вынуть свои деньги, накопленные и отложенные на чёрный день; при этом многие были ранены и придавлены, так что на многие недели сделались неспособны к работе, и деньги, которые они пытались спасти, ушли на покрытие убытков болезни; карманные воры тоже не упускали такого удобного случая к наживе и вырывали монеты из рук бедных женщин, в то время как те тревожно пересчитывали своё сокровище, — словом, то была картина хаотического смятения. Многие совсем потеряли голову; так, один владелец депозитов на сумму в 1000 ф ст. получил свои деньги из банка в двух кошельках, но в переполохе позабыл один из этих кошельков, содержавший наиболее крупную часть всей суммы, на столе кассы. Лишь после обеда прибежал он, весь бледный, осведомиться о судьбе своего имущества. По счастью, оказалось, что кассир заметил позабытый кошелёк и прибрал его. Другие проявляли большее хладнокровие. Один господин представил в кассу для размена билет 500 ф. ст. Кассир хотел было выплатить ему золотом, но господин этот объявил: «Я хочу быть исключением из всей этой массы дураков и потому прошу разменять мне мой билет просто на более мелкие билеты».
Среди всеобщего крушения даже Глазговский городской банк был вынужден приостановить свои платежи. Учреждение это отличалось крайней солидностью, но у него в момент кризиса оказалось недостаточно золота налицо; впрочем, несколько дней спустя банк возобновил платежи. Другие банки получили от английского банка ссуду в 1,5 миллиона соверенов и благодаря этому могли производить свои платежи безостановочно. Когда, к тому же, устоявшие учреждения выказали готовность принимать билеты тех банков, которыми платежи были приостановлены, то в настроении публики стало заметно некоторое возвращение доверия.
Приостановка платежей шотландскими банками, и притом такими, которые считались наиболее солидными и богатыми в стране, обратила снова в сильнейшей степени внимание общества на эти учреждения, которые, как о том свидетельствует и отчёт прусского генерального консульства в Лондоне, слыли за образец банковых учреждений, так как все предшествующие кризисы были пережиты ими благополучно и они, непоколебленные и, по-видимому, непоколебимые, встречали все бури, производившие в Англии столько опустошений. Противники так называемой шотландской банковой системы не преминули истолковать несчастье, постигшее эти учреждения, в пользу своих взглядов. Говорили, что право выпускать непокрытые билеты в размере 3 087 239 ф. ст., присвоенное шотландским банком, было причиною, навлёкшею кризис или по крайней мере усилившею его. Между тем хотя и нельзя отрицать, что в момент кризиса проявилось сильное стремление к размену билетов на звонкую монету, всё же одно это обстоятельство само по себе не грозило бы банкам опасностью, так как каждый билет, выпускаемый свыше названной суммы, долженствовал быть обеспечен запасом звонкой монеты и, кроме того, недаром же в Англии искали спасения от кризиса именно в расширении выпуска билетов. В то время когда разразился кризис, количество билетов, выпущенных шотландскими банками, простиралось в общей сложности до 4 051 239 ф. ст., следовательно, превышало на 964 000 ф. ст. вышеуказанный максимум. Между тем запас звонкой монеты, имевшийся в этих банках, составлял 1 573 546 ф. ст., следовательно непокрытых билетов было всего только на 2 477 693 ф. ст. Почти половина этой последней суммы была тотчас же, при самом начале затруднения, покрыта звонкою монетою, присланною из Англии, а остальную сумму можно бы было без труда покрыть другими средствами. Но и здесь, так же как и в Нью-Йорке, стеснённое положение, в котором очутились банки, было обусловлено требованием возвращения депозитов, общая сумма которых составляла около 30 000 000 ф. ст. Эти депозиты нельзя было выплатить с такою же быстротою, с какою поступали требования о их возвращении, так как и в Шотландии банки, чтобы иметь возможность давать высокие проценты, были щедрее на кредит, чем то совместимо с правилами разумного ведения дел. Именно своей большой осторожности в ведении дел и в открытии кредита шотландские банки и были до сих пор обязаны своей прочностью и своим кредитом. Главное правило банкового дела состоит в том, чтобы деньги помещались при условиях, дозволяющих быстро и наверняка снова их реализовать. Случаи, в которых обязательства банка перед публикой требуют, чтобы он мог быстро располагать своим капиталом, так многочисленны и могут представиться так неожиданно, что употребление им своих капиталов на учёт долгосрочных векселей или на ссуды ненадёжным должникам, на спекуляции или на основание промышленных предприятий, на сомнительные займы или на покупку бумаг, не допускающих немедленного превращения в деньги, — совершенно несовместно со здравыми началами банкового дела. Когда к тому же такое легкомысленное помещение денег применяется к вкладам, подлежащим немедленному возвращению, без предварительного уведомления, то внезапное требование этих денег обратно легко может поставить банк в затруднительное положение. Впрочем, здесь нам остаётся лишь напомнить читателю то, что уже было высказано нами по поводу приостановки платежей нью-йоркскими банками. Английские и шотландские банки, потерпевшие крушение во время последнего кризиса, находились совершенно в таком же положении, как и нью-йоркские учреждения этого рода. Западный шотландский банк и Глазговский банк ссудили свои капиталы без всякого серьёзного обеспечения спекулянтам, которые пускались в рискованные предприятия, и потому, когда разразился американский кризис, внезапно очутились не в состоянии исполнить вовремя свои обязательства. Ливерпульский городской банк тоже раздал свои деньги в ссуду в очень сомнительные руки; так, например, в портфеле его оказалась закладная на сто двадцать кораблей, которые при тогдашних обстоятельствах могли быть проданы лишь с огромною потерею. Это легкомыслие, выказанное помянутыми банками в открываемых ими кредитах, питало жажду лёгкого и скорого обогащения, поощряло спекулянтов затевать предприятия, далеко превышавшія их состоятельность и способствовало возникновению фиктивной системы кредита, — так называемого «открытого кредита»; в то же время благодаря этому образу действий сами банки очутились ещё до наступления кризиса в невозможности свободно располагать своим капиталом, и чтобы удовлетворять хотя бы только текущим требованиям, вынуждены были прибегнуть к пагубной системе переучётов, к злоупотреблению векселями. Так как обанкротившиеся шотландские фирмы находились в то же время в тесных сношениях с Северной Америкой, то тамошний кризис должен был навлечь на них и помимо вышеуказанных обстоятельств значительные потери и этим ещё ускорить их падение.
Рикошет, которым падение одного банка отзывается в Шотландии на остальной торговле, бывает ещё сильнее, чем во всякой другой стране. Западный банк послужил тому несомненным доказательством. Банк этот, как уже было замечено выше, имел около ста отделений в различных местностях Шотландии; работники, ремесленники и мелкие землевладельцы с давних пор привыкли отдавать свои сбережения и свободные деньги в эти отделения западного банка; такое помещение представлялось вполне безопасным, так как Западный банк пользовался репутацией величайшей прочности. Между тем эти вклады доставлялись обыкновенно в главную контору в Глазго, которая употребляла их на вышеупомянутые легкомысленные ссуды. Когда распространилась паника, владельцы вкладов испугались за своё имущество, плод многолетних сбережений, и устремились один наперебой другому спасать то, что ещё можно было спасти. Банк, само собою разумеется, не мог выплатить должные им суммы с такою же быстротою, с какою разразилась напиравшая на него буря и вынужден был объявить себя несостоятельным.
Вышеописанный натиск на банк был возможен, невзирая на то, что в Шотландии акционеры всем своим имуществом ответственны за долю своего учреждения. Но в числе акционеров Западного банка находились самые богатые землевладельцы Шотландии и другие крупные капиталисты, так что полное покрытие всех обязательств банка, простиравшихся до 6 миллионов, было обеспечено.
Что касается неограниченной ответственности акционеров банков, то мы уже ранее имели случай высказать наш взгляд на этот предмет. Взгляд этот вполне подтверждается описываемым нами эпизодом. Неограниченная ответственность акционеров отнюдь не послужила гарантией прочности банков, и многочисленные собрания акционеров и депозитных кредиторов различных банков, — собрания, происходившие в Глазго в течение недель, последовавших за кризисом, всюду свидетельствовали о той же беспечности и о том же дурном управлении делами этих учреждений. 17 ноября происходило в Глазго собрание, заслуживающее особенного внимания. Под председательством первого герцога Шотландии, многочисленными представителями аристократии и крупными капиталистами были приняты решения, которыми хотя и порицалось дурное управление банками, но самая шотландская система банков выгораживалась из этого порицания и выражалось намерение впредь принимать билеты банков при всяких платежах. Этому примеру последовали и рабочие классы, и таким образом доверие мало-помалу восстановилось и торговля Шотландии была спасена от бедствия, грозившего разрастись до неопределённых размеров.
Странным образом Ирландия во время этого кризиса устояла с необычайною твёрдостью. В ней произошло не более трёх или четырёх сколько-нибудь значительных банкротств, и хотя и у неё дело не обошлось без натиска публики в банки, но всё же в Корке и в Лимерике золоту стоило только показаться, чтобы владельцы депозитов тотчас же успокоились.
Между тем в Англии банкротства следовали одно за другим, и средств английского банка вскоре оказалось недостаточно, чтобы воспрепятствовать распадению всех торговых сношений. В первую неделю ноября кредиту был нанесён сильный удар банкротством Ливерпульского городского банка, переучтённые векселя которого находились в большом количестве у лондонских вексельных маклеров и капиталистов; вследствие этого усилились обращения к английскому банку за учётом векселей и это в такое время, когда вывоз золота в Америку был довольно значителен.
Запас наличных денег в английском банке уменьшался постоянно и банк был наконец вынужден 9 ноября повысить дисконт до 10%. При этом-то положении дел произошла остановка платежей Западным банком и Глазговским банком, а также кратковременное расстройство кредита в Ирландии; всё это поглотило из кассы английского банка свыше 2 миллионов ф. ст. золотом. Запас денег в банке уменьшался с крайней быстротою: 11 ноября резервный фонд составлял не более 1 462 000 ф. ст., а запас наличных денег в билетном отделении — не более 6 666 000 ф. ст. Публика начала тревожиться — фирмы, занимавшиеся дисконтом и имевшие в банке значительные вклады (7 800 000 ф. ст.), помещённые с условием немедленного возвращения по востребовании, были вынуждены взять эти суммы назад и истощить весь кредит, которым располагал банк. Поэтому в один только день 12 ноября было произведено дисконтов и выдано ссуд на сумму 2 373 000 ф. ст. и резервный фонд уменьшился до 581 000 ф. ст. Если бы дело продолжалось в том же виде ещё несколько дней, то средствам банка грозило полное истощение. Весь торговый мир и вся печать, за исключением «Times» и «Economist», стали требовать вторичной приостановки действия банкового закона. Министерство сочло дальнейшее сопротивление этому общему желанию невозможным и вечером 12 ноября уполномочило директоров английского банка произвести выпуск билетов за пределы нормы, указанной законом 1844 г. Дозволение это было обставлено следующими условиями: чтобы дисконт был удержан на 10 процентах; чтобы правление банка строго ограничило свои операции тем, что было безусловно необходимо; и чтобы тот излишек, который получится от этих операций, был предоставлен в распоряжение правительства. Директора воспользовались предоставленными им полномочиями для того, чтобы перевести на 2 миллиона бумаг, гарантированных правительством из банкового отделения в билетное и чтобы продать на 1 миллион государственных бумаг, которые они весною 1852 г. заменили свидетельствами казначейства.
Хотя требования, с которыми обращались в банк, были так сильны, что банк вынужден был выпустить на 4 миллиона билетов свыше установленной нормы, — хотя публика напуганная примером других учреждений этого рода, нахлынула в английский банк для обмена билетов с такой стремительностью, что явилось опасение, как бы банк не был вынужден прекратить свои платежи, тем не менее опасения эти оказались напрасными и приостановка действия банкового закона произвела, напротив, благоприятное впечатление во всей стране. Факт этот, так блистательно опровергнувший воззрения банковых пессимистов, объясняется, кроме тех причин, которые уже были изложены нами при описании кризиса 1847 г., ещё и тем обстоятельством, что банк не отпускает билетов достоинством ниже 5 ф. и кредитом его вследствие этого пользуются преимущественно торговое сословие и богатые классы общества, которые не так легко поддаются действию паники, как рабочий класс.
Облегчение, доставленное английским банком для многих фирм, явилось слишком поздно. 11 ноября объявила себя несостоятельной большая вексельная фирма Сэндерсон, Сэндеман и Ко[3], и каждый день приносил вести о новых банкротствах, перечисление которых утомило бы читателя. Те дома, которые ещё могли спастись, благодаря приостановке действия банкового закона, стояли, очевидно, в привилегированном положении относительно тех домов, которые обанкротились до этой приостановки. Закон, требующий приостановки своего действия, как раз в минуту той опасности, на которую он рассчитан, и влекущий при этом за собою такую несправедливость, очевидным образом не заслуживает дальнейшего существования.
До сих пор округа, в которых процветала железная промышленность, оставались пощажены. Но 11 ноября было возвещено банкротство Ульвер-Гомптонского[4] и Стаффорд-Шейрского[5] банков, которое повлекло за собою приостановку платежей пятью или шестью фирмами, на сумму почти в 1 миллион ф. ст. Это банкротство было предвестником целого ряда других, более мелких банкротств и остановки работ в рудниках, дававших занятие 30 000 работникам. На следующий день были объявлены банкротства многих купцов, которые имели торговые сношения с северной Европой и пассив которых простирался до 250 000 ф. ст. Так продолжали идти дела весь ноябрь месяц и добрую часть декабря. 25-го числа приостановил свои платежи банк, обладавший значительным капиталом и депозитами на большую сумму, а именно Нортёмберлэндский[6] банк, который в 1857 г. был поддержан английским банком. При теперешних обстоятельствах директора озаботились главным образом тем, чтобы предотвратить последствия приостановки платежей от рабочих классов, интересы которых весьма близко соприкасались с этим делом; так, многие фирмы, имевшие вклады в банки, расходовали еженедельно около 35 000 ф. ст. на плату рабочим.
Общая сумма пассива тех торговых фирм, которые обанкротились за всё продолжение кризиса, оценивалась приблизительно в 50 000 000 ф. ст. Но вред, причинённый кризисом, не ограничивался горстью спекулянтов и купцов в больших торговых и приморских городах. Он распространялся и на фабрикантов, заведения которых стали по недостатку заказов, и на кораблехозяев, так как внешняя торговля подверглась застою, и на многие тысячи рабочих, которые лишились заработка, и даже на лавочников, торговля которых сократилась, вследствие того что потребители вынуждены были жить расчётливее.
Совершенная остановка всех торговых операций вызвала всеобщее прекращение работ в фабричных округах, нанесла фабрикантам громадные убытки и тяжело отозвалась на рабочих классах. Утверждают, что убыток хлопчатобумажных фабрик составил не менее 500 000 ф. ст.; потери шерстяных и шёлковых мануфактур, вследствие дороговизны их машин, тоже были никак не менее этой суммы. По последним фабричным отчётам за апрель 1856 г. число работников, занятых на хлопчатобумажных фабриках, простиралось до 379 000; в октябре 1857 оно, по всем вероятиям, вследствие усиленного производства стояло на 390 000, с средним размером еженедельной заработной платы в 10 шиллингов 6 пенсов на человека. В течение последних трёх месяцев 1857 г. рабочее время во всём этом округе не превышало 36 часов в неделю, что обусловливало потерю на заработной плате в 1 064 700 ф. ст. К этой сумме надо ещё присовокупить около 500 000 ф. ст., которые были потеряны вследствие уменьшения движения по железным дорогам, уменьшения в потреблении угля, масла, сала и других материалов, также вследствие застоя в мелочной торговле. Потери шерстяной и шёлковой промышленности были, по всем вероятиям, ещё гораздо значительнее, так как хотя эта промышленность и занимает меньшее число рук, но в ней большое количество их осталось вовсе без работы. Положение дел в местностях, где разрабатывалось железо, было не лучше. Газета «The Staffordshire Advertiser» приводит список шестидесяти девяти заводов, которые в обыкновенное время занимали в этой местности до 28 000 рук. 31 декабря все эти двадцать восемь тысяч человек остались без работы; в тот же день в Шотландии на сорока одном заводе были погашены горны и 16 000 рабочих были отпущены. В Нижнем Уэльсе, где горнозаводское дело так же сильно развито, как и в вышепоименованных округах, четвёртая часть заводов была закрыта, заработная плата была повсеместно понижена на 20% и произошло много случаев забастовки горнорабочими; закрытие заводов в Йорк-шейре и Дёргеме[7] уменьшило заработок рабочих в этих округах на 5000 ф. ст. в неделю.
Ту же картину встречаем мы и во всех местных органах различных частей страны. В Бирмингеме было так мало заказов, что рабочие были заняты только два или три дня в неделю. В иных округах хозяева отпускали своих рабочих, в других вводилось «сокращённое рабочее время» то есть работы производились лишь часть недели. Чтобы изыскать средства пособить этой нужде, созывались собрания рабочих, устраивались заведения для раздачи супа, открывались общественные работы по устройству дорог, чтобы доставить занятие известному числу людей, выдавались многочисленные пособия как на дому, так и в рабочих домах.
Отчёты комиссий по оказанию помощи бедным показывают с первой недели ноября по конец декабря значительное увеличение числа бедняков, нуждающихся в пособии.
За исключением немногих отраслей промышленности, тогдашнее общее положение дел проявляет лишь очень слабые признаки поворота к лучшему, так много ещё оставалось недоверия, мешавшего капиталу и торговле вернуться в обычную свою колею. Даже сбавка цен на главнейшие предметы потребления не могла увеличить их сбыт и, по-видимому, не соблазняла покупщиков, а между тем эта сбавка была в короткий промежуток между концом сентября и началом декабря произведена в таких значительных размерах, что Шотландское невыделанное железо пало с 83 шиллингов за тонну до 48 шиллингов, листовая медь с 14 пенсов за фунт — до 12 пенсов, олово — с 140 ф. ст. за тонну — до 114 и только свинец остался не изменённым в цене. Цена за хлопчатобумажную пряжу понизилась на 18—24%, цена шёлка — на 31%, селитры и риса — на 26%, льняного семени — на 27%, кофе на 16—23%, сахара — на 20—28%, сала на 18%, чая и шерсти — на 16%. Вывоз за ноябрь и декабрь уменьшился почти на 5 мил. ф. ст. и судоходство совсем пришло бы в упадок, если бы транспорт в Индию не доставлял занятия некоторой части торгового флота.
Падение биржевых бумаг хотя и не достигало таких размеров, как цены на товары, всё же было очень значительно. Консоли с сентября по октябрь пали на 4% и в январе 1858 года поднялись по сравнению с самым низким курсом 1857 года на 10%. Иностранные бумаги испытали понижение, составлявшее средним числом от двух до восьми процентов, железнодорожные акции понизились на 5%—23%, между тем как в 1858 году они снова поднялись на 10—38 процентов.
Когда буря миновала и явилась возможность подвести итоги произведённым ею опустошениям, стало ясно, в особенности из судебных разбирательств по банкротствам, в какой мере необузданность спекуляции и надувательство аферистов способствовали возникновению кризиса. Тут оказалось, рядом с купцом, который, хотя и может быть безрассуден и подвергаться потерям, но всё же как честный человек не берёт на себя бо́льших обязательств, чем может исполнить, покупает лишь тогда, когда имеет действительную потребность в покупаемом предмете, не ставит на карту деньги тех, у кого он покупает и не пускается в опасную лотерею с надеждою на большие барыши и на риск больших потерь, — рядом с действительным купцом, говорим мы, втёрся спекулянт — это человек ограниченных средств и бедный благоразумием, который бросается очертя голову в каждое предприятие, сулящее хоть тень прибыли; когда у него не хватает своего капитала, он отважно ведёт дело на деньги других, барыши кладёт себе в карман и убытки сваливает на своих кредиторов; он почти всегда ведёт дело на большую ногу, он, наверное, отправит на корабле вдвое, втрое больше товарного груза, чем сколько рискнул бы отправить при соответствующих обстоятельствах купец, и между тем довольствуется каждый раз меньшею прибылью; он рассчитывает на благоприятный случай, чтобы нажить разом состояние, но, если до того дойдёт дело, не боится и банкротства. Этому-то классу негоциантов следовало отчасти приписать значительное увеличение вывоза, произошедшее в последние годы. Чтобы добыть необходимые для этого средства, они создали систему вексельных злоупотреблений, на которой стоит остановиться поподробнее. Первым и простейшим манёвром спекулянтов было — побуждать фабрикантов отправлять товары за свой собственный счёт, чем они, — фабриканты, — могли доставить своим продуктам рынок для сбыта и в то же время обеспечить барыши купцу. С фирмами, занимавшимися вывозною торговлею, заключались условия, по которым он поручал своим агентам продажу товаров, наполовину за счёт купца, наполовину же — на риск фабриканта. Масса товаров, которая таким образом сдавалась на комиссию, должна была, конечно, сбивать цены, и фабриканты могли без ущерба продолжать работать при этих низких ценах лишь под условием всё большего и большего расширения размеров производства. Усиливавшийся при этом спрос на сырой материал увеличивал страшно цену последнего и всё дело принимало характер какой-то неестественной напряжённости, за которою неизбежно должна была следовать реакция. Кредит эксплуатировался за пределы всякого благоразумия: с одной стороны, действительно состоявшиеся покупки помечались позднейшим числом, с другой стороны, — вексели писались сроком на 4—8 месяцев. Простые лавочники не боялись заключать сделки по покупке товаров на суммы, превышавшие в 10—20 раз их состояние. Пока промышленное движение шло в гору, они могли наживать значительные барыши; но когда наставал застой, им ничего более не оставалось, как банкротство. Если к истечению срока векселя спекулянт был не в состоянии реализовать товары, он покрывал старый вексель выдачею нового и всегда находились люди, которые были готовы за известное вознаграждение выставить своё имя под дутым векселем. Всего более процветало, по-видимому, это злоупотребление между Лондоном и Глазго. Рассказывают, что глазговские дома набирали воров и публичных женщин, с тем чтобы они для виду открывали магазины в Лондоне и акцептировали векселя на сотни тысяч фунтов стерлингов. Кажущееся процветание промышленности и торговли, увеличение вывоза, усиление спекуляций, повышение дисконта, — всё это побуждало банки и фирмы, занимавшиеся учётом векселей, обращать более внимания на прибыльность сделок, нежели на прочность предприятия и расширять свой кредит всё более и более, пока наконец просроченные долги не достигли такой цифры, которою нельзя было не встревожиться. Наконец оказалось, что барыши при высокой норме дисконта и при необходимости продавать товары во что бы то ни стало были вовсе не так велики, как думали сначала. Уже во многих случаях успели оказаться положительные потери, и дисконтёры вынуждены были вежливо намекнуть господам, обращавшимся обыкновенно к их услугам, что дальнейшие сделки не могут быть заключаемы без представления надлежащих гарантий. Но какие же гарантии могли представить эти господа? По всем вероятиям, лишь немногие из них были в состоянии предложить что-нибудь более ценное, чем конторка или несколько штук стульев, которыми были меблированы их бюро. «И при всём том было бы неблагоразумно доводить их до необходимости объявить себя несостоятельными». Разве они не могли найти какого-нибудь приятеля, который согласился бы представить за них обеспечение? Без сомнения, они могли найти такого приятеля; под рукою было множество людей, которые за известный комиссионный процент готовы были подмахнуть своё имя на векселе в 5000—10 000 ф. ст.; были и такие, которые давали свою подпись в виде дружеской услуги, в расчёте на взаимность. Такие документы носили крайне соблазнительное название «аккомодационных векселей» и, по мере того как практика их разрасталась, успела образоваться, как мы уже заметили выше, целая отрасль промышленности, состоявшая в том, что люди продавали свою подпись за известный процент. Эта проделка не ограничивалась одной какой-нибудь местностью или отраслью торговли. С помощью варрантов, выдаваемых доками и магазинами для склада товаров, покупались для спекуляционных целей привозные продукты, причём покупщик оплачивал лишь известный процент цены, а остальное ссужалось банком. Одного образчика будет достаточно, чтобы показать, до чего доходили эти манёвры. У одной категории торговцев металлическими изделиями в Глазго вошло в обычай заключать с владельцами рудников контракты, по которым эти владельцы обязывались доставить им известное количество железа к определённому сроку. Эти-то документы, не представлявшие никакой действительной стоимости, употреблялись для получения денежных ссуд из банков и доставляли спекулянтам возможность накупать и удерживать в своих складах огромные запасы товаров и тем повышать цены на железо. Поэтому понятно, что разразившийся кризис заставил невыделанное железо упасть с 82 шиллингов за тонну, на которых оно стояло в июне, до 48 шиллингов, до которых оно дошло в декабре. В округах, занимающихся разработкою железа и каменного угля, кредит давался с тем же непростительным легкомыслием, и целые миллионы были непроизводительно всажены в железные рудники и в каменноугольные копи. Фирмы, обанкротившиеся вместе с Ульвер-Гэмптонским[8] банком, имели 1 миллион ф. ст. долгу, а Нортёмберлэндским[9] банком было выдано двум только фирмам ссуд на 1,5 миллиона ф. ст.
Такая система, применяемая в больших размерах, поддерживаемая влиятельными фирмами дисконтёров и прикрываемая капиталом многих богатых банков, естественным образом должна была вызвать искусственное повышение цен. Между тем только продукты, продаваемые по дешёвой цене, могут обеспечить за собою постоянный сбыт. В то же время барыши, благодаря высокому уровню дисконта, были далеко не так высоки, как оно казалось с первого взгляда. Покупщики стали тоже раскошеливаться, а так как сроки обязательствам спекулянтов истекали, то последние нередко бывали вынуждены продавать при неблагоприятном состоянии рынка и с огромными потерями. Чтобы вознаградить себя за эти потери, приходилось запасаться новыми товарами; продукты покупались и продавались по всевозможным ценам лишь бы только покрыть уплату по векселям, срок которых истекал; дутые векселя писались обоюдно в большом количестве и организовалась целая система обманов и крючкотворства. Действительная сущность всех этих сделок была такова, что даже самому проницательному, расчётливому и практически опытному негоцианту трудно было до неё добиться, потому что почти невозможно было, не впадая в слишком неопределённую огульность суждений, выяснить все уловки и увёртки, употреблявшиеся спекулянтами, чтобы отсрочить день окончательного сведения счётов. Но этот день всё-таки в конце концов настал. После того как разразился американский кризис, доверие вдруг повсеместно исчезло и торговые обороты сделались невозможны. Банки были не в состоянии оказывать дальнейшую помощь; вексели, срок которым истёк, не могли быть возобновлены, и приостановка платежей многими банками в связи с бессилием других оказать какую бы то ни было поддержку торговому миру довершило катастрофу.
Общее число банкротств, происшедших с сентября 1857 г. по февраль 1858 г. простиралось до 207, с общею суммою пассива в 50 миллионов фунт. ст.; из этих обанкротившихся фирм лишь немногие возобновили свои платежи; многие не уплатили своим кредиторам ничего, многие могли уплатить лишь от 4 до 20 проц. своего долга.
При таких обстоятельствах значительное усиление вывоза понятно само собою. Легкомыслие банков в деле кредита и беспечность, с которою они распоряжались вверенными им депозитами, поощряли это беспутное ведение дел. Так, один банк выдал в ссуду двум только фирмам сумму, вдвое превышавшую его акционерный капитал. Другой, который уже потерял в 1844 г. 370 000 ф. ст., выданные им в одни только руки, позабыл этот урок и теперь оказывался на значительную сумму кредитором одной фирмы, банкротство которой с своей стороны повлекло падение 6—8 больших железных заводов.
Все эти банки уже с 1847 г. находились в крайне стеснённом положении, но, вместо того чтобы усилить свою осмотрительность, они действовали всё рискованнее и рискованнее. В извинение их дурного управления можно сказать только одно — что, за исключением одного только случая, — все эти злоупотребления были чужды своекорыстных целей со стороны директоров, но тем в худшем свете выставляет этот факт благоразумие и здравый смысл последних. В частной банкирской конторе такие случаи были бы немыслимы, потому что ни один негоциант не согласился бы выдавать ссуды под такие ненадёжные гарантии, а между тем директора этих учреждений славились своими деловыми способностями и искусным ведением своих собственных дел. Но им некогда было обращать надлежащее внимание на вверенные им чужие интересы: они поручили многие дела второстепенным должностным лицам, которые жестоко злоупотребляли их доверием. Благодаря этому-то легкомыслию многие работники, многие вдовы и сироты лишились своих последних грошей, скопленных с таким трудом на чёрный день. Застой в делах, наступивший после кризиса, был так продолжителен, что ещё в мае 1858 г. значительная часть фабричного населения была без занятия, значительная часть имела работу лишь на сокращённое число часов — и, невзирая на появившиеся надежды на хороший урожай, прошло ещё много времени, прежде чем доверие восстановилось и торговля оправилась от нанесённых ей ударов.
Следствие, произведённое при ликвидации дел Нортомберлэндского и Дергемского окружного банка, показало нецелесообразность и несостоятельность принципа неограниченной ответственности банковых акционеров и вполне подтвердило справедливость воззрения, высказанного нами выше по этому поводу. Закон подвергся такому энергическому порицанию, что в парламенте была представлена петиция о его отмене. «Анализ тех данных, которые мы имеем о числе и об общественном положении акционеров Нортомберлэндского и Дергемского окружного банка, объявленных ответственными за долги этого банка, — говорит „Times“, — даёт нам крайне наглядный пример как тех последствий, к которым ведёт самый закон, так и тех результатов, которых можно ожидать от предлагаемого компромисса, состоящего в том, чтобы заменить неограниченную ответственность акционеров ответственностью в двойном размере против суммы имеющихся акций». Число жертв сказанного банка простирается до 407 человек, представляющих в общей совокупности 55 653 акции. На каждую из этих акций должно быть доплачено 40 ф. ст. — причём крайний срок уплаты истекает 9 июня. Между этими акционерами находится до 102 женщин, в том числе 36 вдов, владеющих акциями от 10 до 360 штук. Остальные акционеры, как оказывается, состояли большею частью из лавочников, ремесленников и слуг. Общая цифра суммы, которая получилась посредством сбора добавочных 40 ф. ст. на акцию с этих и с других акционеров, дала не более 2 000 000 ф. ст. и лишь половина актива банка была таким образом обеспечена. Всё зависело от цен, какие получатся за многие сомнительные каменноугольные копи и железные рудники. Но, так как дожидаться этого результата было нельзя и деньги на уплату долгов банка требовались немедленно, то акционеры вынуждены были продавать своё имущество, насколько его хватало. Они должны были наперёд приготовиться к мысли о разорении, потому что уже одно оглашение факта о том, что они состоят в числе акционеров банка, подрывало им кредит. Если впоследствии и удалось бы спасти кое-что от крушения, то это уже ни к чему им не послужило бы. Бедная вдова, пристроившая свои 100 фунт. ст. в десяти акциях, должна была уплатить 400 ф., и, предположив даже, что ей удалось бы это сделать, владельцам депозитов от этого было не легче, так как они в своём смятении уже продали свои свидетельства по 15 шиллингов за фунт; таким образом неограниченная ответственность акционеров в конце концов шла впрок одним только ростовщикам.
Таковы были последствия этого закона, который мешает публике прилагать к делу собственную осмотрительность и приучает её слепо доверяться банковым директорам — закона, который поощряет банки к легкомыслию в деле кредита и развивает необузданную спекуляцию, оканчивающуюся почти всегда подобными катастрофами.
До половины ноября в Германии всё ещё надеялись, что буря, опустошившая Америку и свирепствовавшая в Англии, пронесётся мимо. Порою даже немцы пробегали с фарисейской усмешкой отчёты о том, что делалось в Америке, и при этом припоминали, как американцы не находили достаточно иронических и порицательных выражений по поводу спекуляционной горячки, обуявшей Германию и Францию, и в какой пуританский ужас приходила американская биржевая публика от «германского humbug» с кредитными учреждениями.
Но и Германии не суждено было остаться невредимой: самый большой торговый её центр был постигнут таким бедствием, в сравнении с которым все прежние торговые кризисы были ничто. Не только все другие торговые и промышленные центры северной Германии были вовлечены в это крушение, но действие его распространилось и на Швецию, Норвегию и Данию.
Почти независимо от американского кризиса и ещё прежде, чем кризис этот успел отозваться на северной Германии, в Австрии осенью 1857 года настал застой в делах, повлёкший за собою банкротство крупной Венско-Пештской фирмы Босковиц[10]. Главною причиною этой катастрофы была неудача спекуляций в хлебной торговле, успевших значительно разрастись после того, как новые рельсовые пути открыли доступ в Венгрию. Неудача вызвана благоприятным исходом жатвы того года.
В Австрии это было так же, как и в других странах, спекуляция переоценила свои силы и, когда капитала у неё не хватило, обратилась к кредиту, который напрягла не в меру. Уже 2 декабря одна австрийская газета замечает: «Между сотнями банкротств, которые в Австрии уже подпали судебному разбирательству, найдётся лишь немного таких, про которые можно сказать, что они были вызваны не кредитными операциями, далеко превышавшими силы и средства фирм. Дутые вексели, переводные операции под обеспечение векселей — все эти и подобные им операции коренились в чрезмерной лёгкости, с которою давался кредит. Беспечность доходила до того, что обязательства начинающих коммерсантов, не имевших никакого состояния, принимались в платёж, и при этом фабриканты и оптовые торговцы воображали, что портфель их увеличился новыми капиталами и новыми процентами!» Тем не менее торговый кризис в Австрии остался явлением изолированным и не отозвался ни на северной, ни на западной Германии; там в половине ноября ещё надеялись, как уже было упомянуто выше, остаться в стороне от кризиса.
В половине ноября положение дел было следующее: в северной Америке после остановки платежей наступило нечто вроде мораториума по безмолвному соглашению. Так как банки отсрочили выдачу вверенных им вкладов вследствие того, что сами не могли получить своевременного удовлетворения от своих должников, то и владельцы депозитов не в состоянии были покрыть своевременно свои обязательства, и все недобросовестные должники с радостью воспользовались предлогом, чтобы отложить уплату своих долгов. Относительно европейских кредиторов было поступлено в иных случаях с самою наглою бесцеремонностью, так что одна американская газета с циничною игривостью воскликнула: «Все наши долги в Европе стёрты, точно по ним провели губкой». И на лейпцигской ярмарке 1858 г., которая вообще вышла очень неудачна, оказалось, что американцы действительно намереваются отчасти применить это изречение к делу. В Англии только что миновал в эту пору самый разгар кризиса и приостановкою действия банкового закона было доставлено некоторое облегчение торговле, хотя в первые дни по издании этого распоряжения обращение билетов английского банка превысило законную норму на громадную сумму четырёх миллионов, а запас звонкой монеты уменьшился в ужасающих размерах. В Шотландии паника уже миновала благодаря помощи английского банка, уменьшившей стремительность первоначального натиска, а также благодаря решению акционеров Западного Шотландского банка поддержать это учреждение добавочным взносом в размерах от 600 000 до 1 000 000 ф. ст. — решению, в значительной степени способствовавшему восстановлению доверия. Именно в это время наплыв кредиторов в шотландские банки был очень значителен, но благодаря быстрой помощи английского банка, банки были в состоянии быстро удовлетворять этим требованиям и уже 17-го числа телеграф мог оповестить, что главная опасность миновала. Во Франции в главнейших торговых и промышленных центрах давали себя чувствовать последствия американской войны, в особенности это было ощутительно в таких местах, как Лион и Сент-Этьен, которые работают преимущественно для вывоза в Америку. Дисконт во французском банке стоял необычайно высоко, дисконтирование векселей было обставлено значительными ограничениями, так что уменьшение кредита сильно отзывалось на торговом сословии и из Орлеана и Гавра были присланы петиции к правительству, ходатайствовавшие о разрешении банку приостановить платежи звонкою монетою и объявлении принудительного курса на банковые билеты. Французское правительство было настолько благоразумно, что не последовало этому совету, исполнение которого лишь поощрило бы спекуляцию и окончательно ухудшило бы положение дел. Зато отдельным марсельским и лионским фирмам правительство выдало негласно значительные денежные пособия с целью предупредить наступление паники в острой форме; цель эта и была достигнута. Одновременно с этим банк непрерывно закупал драгоценные металлы, чтобы обеспечить свой запас наличных денег от всяких случайностей и гарантировать быструю уплату по своим обязательствам.
В Пруссии правительство хотя и старалось обуздать чрезмерную предприимчивость в банковом деле, но относительно концессий на железнодорожные и горнозаводские компании не соблюдало подобной же осторожности, между тем как спекуляция в торговле по самой своей сущности более ускользала от внимания правительства. Однако в эту минуту министр торговли счёл уместным дать знать правительственным президентам, что «положение денежного рынка требует в собственном интересе значительного числа участников в новых, только ещё возникающих акционерных предприятиях, чтобы ходатайства о правительственном утверждении уставов таковых предприятий временно не принимались, пока обстоятельства снова не сложатся более благоприятным образом для успеха этих предприятий. До этого следует воздержаться от выдачи новых концессий».
Распоряжение это, на беду, появилось слишком поздно; будь оно издано годом ранее, оно могло бы предупредить много потерь. Когда вследствие банкротства лондонских фирм, имевших торговые связи с севером Германии, кризис разразился и в Гамбурге, действие этого последнего кризиса прежде всего и сильнее всего отозвалось на прусских торговых и промышленных центрах, в особенности же в Берлине. Первыми лопнули некоторые значительные фирмы в Штеттине; банкротство их простиралось на несколько миллионов талеров. Вслед за тем на другой же день (25 ноября) обанкротилось несколько фабрикантов и дрогистов в Берлине. Глава одной берлинской фабрики шерстяных материй, ведший свои дела на очень большую ногу, Юлиус Кон[11], покончил свою жизнь пистолетным выстрелом, после того как им был сделан подложный чек на 18 000 талеров на имя берлинского союза сберегательных касс. Одна из обанкротившихся фирм дрогистов имела пассив в 1 400 000 талеров, между тем как сумма её вексельных обязательств была показана в 1 000 000 талеров[12]. Банкротство штеттинских фирм повлекло за собой непосредственно банкротство значительных домов в Данциге, Бромберге, Праге и Бреславле; вскоре кризис распространился и на фабричные округа и в Губене, Котбусе, Гёрлице, а также в Апольде в Тюрингии последовали многочисленные банкротства. Так как в то же время банкротства в Берлине продолжались, и бедствие грозило принять ещё большие размеры, то правительство озаботилось доставить некоторое облегчение торговому сословию, не балуя его прямою помощью. Прусскому банку было разрешено министром торговли расширить свои кредитные операции и выдавать ссуды под залог товаров, как то делалось до этого ссудными кассами. Несколько дней спустя банк постановил, с целью предоставить в распоряжение торговой публики возможно большее количество свободных денег, выдавать в счёт дивидендов деньги вперёд. В то же время правительство, ввиду того что процент в вексельном обращении и без того уже достиг 7%, издало весьма целесообразное постановление, приостановившее на время действие законов о росте. Постановление это было потом одобрено прусским парламентом, который, однако, при этом заявил, что пока нет необходимости окончательной отмены этих законов. Заявление это было тем более странно, что как раз землевладельцы восточных провинций, которые играли такую влиятельную роль в палате господ, наиболее злоупотребляли высоким процентом дисконта, далеко превышавшим законную норму, вследствие чего и между ними штеттинская катастрофа отозвалась многочисленными банкротствами. В числе мотивов, побудивших к приостановке действия закона о росте, в Прусском государственном указателе были, между прочим, приведены следующие: хотя состояние торговли и промышленности в Пруссии и представляется вообще соответствующим требованиям здорового развития, тем не менее недоверие, вызванное американским и английским торговым кризисом, может нарушить правильный ход производительности и потому необходимы средства, которые остановили бы распространение недоверия, насколько последнее отпугивает капитал от обычного его употребления. Купцы, ремесленники и производители, действительная состоятельность которых остаётся вне всякого сомнения, но имущество которых частью завязано в запасах товаров, не допускающих немедленной реализации, лишаются вследствие этого обычного кредита. Это влечёт за собою затруднения, которые, по самой сущности дела, ещё более усиливают недоверие и таким образом могут путём естественного хода вещей привести к действительно опасному положению дел. Многие указывают на одно средство, которое было с пользою употреблено в 1848 г., — а именно, на выпуск бумажных денег для выдачи ссуд под товары. Но от этого средства, так же как и от всякой другой формы непосредственного вмешательства, государство должно остерегаться. Тех оснований, которыми в 1848 г. оправдывалось учреждение ссудных касс как исключительная мера, в настоящее время не существует. «Государственный Указатель» совершенно справедливо замечает, что при теперешнем развитии кредитных учреждений государство должно воздерживаться от прямого вмешательства. Взамен последнего упомянутый правительственный орган признаёт за государством обязательство устранить препятствия, стесняющие отправления кредита. «С этою-то целью, — говорит он далее, — и было декретировано расширение ломбардных ссуд. Но так как ассигнационный банк может употреблять лишь незначительную часть своих средств на ломбардные операции, то необходимо одновременно с этим открыть шлюзы и частного кредита. Это же может быть сделано лишь посредством приостановки действия закона о росте; такая приостановка необходимо должна быть распространена и на частные ссуды, после того как банк уже переступил за законную норму процента…»
Из всех цизальпинских стран Швейцария, Голландия и Бельгия, а также Южная Германия наименее пострадали от кризиса. Только в Амстердаме рухнула одна крупная фирма, — торговый дом Фердинанда Галленкампа[13], занимавшийся ввозною торговлею. Банкротства в Бельгии были крайне незначительны и немедленное учреждение в Антверпене и Брюсселе ссудных касс, выдававших деньги под залог товаров, помогло предотвратить кризис; невзирая на это, дела оставались в Бельгии, так же как в Амстердаме и Роттердаме, ещё долгое время в застое.
Таково было общее положение дел, как вдруг в Лондоне, восемь дней спустя после приостановки действия банковых законов, было объявлено банкротство нескольких фирм немецкого происхождения, которые вели дела с Швецией и Данией. Эти банкротства тотчас же повлекли за собою падение нескольких больших гамбургских домов; сотрясение это немедленно отозвалось на прусских торговых центрах, перекинулось на скандинавские государства, а оттуда новым рикошетом отскочило назад, в Гамбург, где торговые фирмы стали лопаться одна за другой. Старейшие и значительнейшие фирмы грозили падением, и гамбургским торговым миром овладело такое повальное недоверие, что всякие торговые сделки внезапно прекратились и, казалось, распадение общества было близко. Испуг и смятение были так велики, купцы и всё среднее сословие до того потеряли головы, что буря в Нью-Йорке и в Глазго далеко отставала от того, что творилось в Гамбурге. Сначала пытались предотвратить удар некоторыми мерами, принятыми на скорую руку, и ещё от 23 ноября писали из Гамбурга: «Здешняя биржа сегодня снова оправдала свою заслуженную репутацию. Немедленно вслед за исшедшим от неё приглашением образовался „Союз 1857 г. для дисконтирования под гарантией“, и подписка уже к четырём часам достигала 11 миллионов марок. Общее доверие восстановилось вполне благодаря этой мере». Но последующие две недели явились как бы горькою иронией судьбы над этим оптимистическим настроением. Число и размеры ежедневно разражавшихся банкротств возрастало непомерно, никто никому не доверял, и люди со страхом входили поутру в здание биржи, ожидая услышать весть о новых банкротствах, которые повлекут за собою и их разорение; граждане, опасаясь, чтобы бедствие не охватило весь город, бежали за справками на биржу; купцы врывались с мольбами о помощи в приходские собрания граждан, которым со стороны коммерческих депутаций делались предложения, отзывавшиеся чисто якобинским терроризмом. Весь город представлял такую картину смятения, которая навеки останется в памяти у современников и, должно полагать, послужит устрашающим примером для потомства.
Прежде чем мы поведём речь о средствах, которые были предложены и употреблены против зла, мы должны несколько подробнее остановиться на специальных причинах, способствовавших тому, что именно гамбургский кризис имел такое потрясающее действие.
Катастрофу, постигающую этот старейший из торговых городов северной Европы, следует приписать, во-первых, значению этого места как главного связующего звена между странами, лежащими за морем, и европейским востоком, в особенности же между Англией и всем севером Европы; далее, причины эти лежат в громадности вексельных операций, совершающихся между всеми этими местностями, сношения которых не терпят ни малейшего нарушения своей правильности, а также в необузданности спекуляций, имевшей своим последствием опасные злоупотребления вексельным кредитом. Заграничным фирмам, с которыми имели дело гамбургские дома, кредит открывался с величайшею неосмотрительностью, и мало-помалу образовалась под покровительством некоторых негоциантов целая система вексельной фабрикации, которою пользовались тем неумереннее, чем сильнее давала себя чувствовать со всех сторон нужда в кредите для коммерческих операций. Даже солидные векселя, выдававшиеся гамбургскими негоциантами гамбургским же негоциантам, для того чтобы найти себе сбыт на вексельном рынке, должны были переряжаться в чужой костюм, — необходимость, не имевшая, конечно, ничего общего с лучшим контролированием надёжности тех предприятий, которые строились на этих векселях.
Всевозможные виды кредита, как выразился один финансист, пускались в ход в постоянно возрастающей прогрессии и всевозможные виды злоупотребления кредитом распространялись тем сильнее, чем выше поднималась цена на товары. Лишь этим способом можно было удерживать цены на этой высоте и даже оплачивать с помощью фиктивных барышей, осуществляемых благодаря этому непрерывному возрастанию цен, постоянно повышавшийся процент дисконта. Таким образом тут являлось целое сцепление причин, и всё — цены на товары, кредит и вексельный дисконт искусственно доводилось до возможно большой высоты. При этих условиях катастрофа была неизбежна. Продолжительность, с которою дисконт держался на такой высоте, должна бы была послужить предостережением, но на этот признак никто не хотел обратить внимания.
В Гамбурге некоторые господа пытались отрицать сам факт существования необузданных спекуляций. Но стоит пробежать таблицы, изображающие положение гамбургской торговли в цифрах, и для нас станет вне всякого сомнения, что спекуляция действительно зашла там в этот период за всякие пределы. Уже в 1854 г. ввоз и вывоз в Гамбурге давал самые блистательные результаты. Но 1855 г. превзошёл эти результаты ещё на 12 миллионов и дал общую цифру в 1 035 779 790 марок ассигнациями; в 1856 г. торговля Гамбурга дошла до 1 268 305 810 марок, следовательно, в один только год возросла на 232 626 020 марок. В первой половине 1857 г. дела приняли ещё более обширные размеры, что выразилось в повышении дисконта до 12%, в усилении пароходных и парусных сообщений, а также в том обстоятельстве, что на фабриках и отраслях промышленности, работавших на Гамбург, спрос на рабочих был сильнее, чем когда-либо. Если мы примем, что капитал, требовавшийся для этих торговых операций, оборачивался средним числом в год два раза, то всё же за 1856—1857 торговый год понадобилась сумма, превышавшая на 150 миллионов цифры 1854—1855 и 1855—1856 г. Между тем едва ли можно считать вероятным, что капитал Гамбурга за один только год, при населении в 180 000 человек возрос до 150 миллионов марок. То, чего не хватало до этой суммы, восполнялось векселями, и таким-то образом возникали злоупотребления кредитом.
О чудовищных размерах этих злоупотреблений мы можем судить по той картине, которую набросал в прусском «Ежегоднике» («Prussische Jahrbücher») один гамбургский житель доктор Готфрид Коген. Картина эта так разительно и верно передаёт положение дел, что мы должны признать её одним из важнейших исторических источников. Коген указывает на то, что весь узел вопроса заключается в положении, которое Гамбург занимает в северной торговле. Город этот должен быть рассматриваем как центр сказанной торговли, и это значение было придано ему как географическим его положением, так и всем историческим его развитием; и то и другое благоприятствовало ему преимущественно перед всеми другими гаванями севера. Что касается собственно кризиса, то главным обусловливающим моментом его было, по мнению автора, то обстоятельство, что Гамбург, вследствие особенностей своего положения, сделался одним из важнейших пунктов как средоточие вексельных оборотов. Нет надобности подробно объяснять, что наибольшая часть торговых сделок производится посредством векселей; как ни проста сама по себе эта операция, она влечёт за собою множество важных комбинаций. Для вексельного обращения недостаточно, чтобы векселедатель и тот, на чьё имя выдаётся вексель, были состоятельны и бланконадписатель был признан надёжным; нужно ещё, чтобы уплата по векселю производилась в таком пункте, который удобен и легко доступен для других торговых центров. Вексель, подлежащий предъявлению и плате в каком-нибудь незначительном местечке, хотя бы он был выдан богатейшим фабрикантом, по этой самой причине неохотно принимается в обращение. «Почти в том же положении стоят и более крупные торговые центры, так как в большой торговле слишком кропотливо было бы разыскивать все эти места, а потому они большею частью опираются на немногие важнейшие торговые пункты, которые, вследствие или более благоприятного своего положения, или же просто по традиции, пользуются в вексельном обращении всеобщею известностью. Как незначительно, сравнительно говоря, число этих центров вексельного обращения, которыми довольствуется торговля, можно видеть из любой таблицы курсов; на всех этих таблицах обозначаются лишь главнейшие торговые города. Вексельный курс есть не что иное, как выражение степени оживлённости вексельных сношений, существующих между различными центрами вексельного обращения, а сношения эти суть не что иное, как выражение общего состояния торговли между этими центрами. Гамбург, благодаря всей совокупности своих условий и своим торговым связям, успел сделаться главнейшим вексельным центром почти для всего севера Европы. Это значит, что бо́льшая часть векселей и немецкого и скандинавского севера, и даже из русских остзейских провинций, пишутся на Гамбург или по крайней мере уплачиваются в Гамбурге. Пишутся они из этих мест или прямо на какую-нибудь Гамбургскую фирму, с которою данный торговый дом стоит в непосредственных сношениях, или же окольными путями, при посредстве других фирм и торговых центров. Вексели эти затем акцептируются в Гамбурге, либо на основании внесённой по ним уплаты, либо в кредит знакомой фирмы. Иногда случается и так, что в каком-нибудь заграничном торговом центре покупают вексель, писанный на Гамбург, и представляющийся по выставленным на нём подписям и по другим признакам достаточно благонадёжным. Эта операция покупки или обмена одних векселей на другие, происходящая в каком-нибудь вексельном центре и служащая для уплаты римесс в третьем месте, или же употребляющаяся как средство для извлечения пользы из разности в курсах, или для уравнения вексельных курсов, есть одна из важнейших и наиболее интересных операций в вексельном деле. Из вышеприведённых данных о сфере, обнимаемой гамбургской торговлей можно составить себе понятие о размерах вексельного обращения в этом городе.
Размеры этого обращения ещё усиливаются двумя обстоятельствами. Гамбург — не только первый торговый город континента — он в то же время город наиболее чистой серебряной валюты, так как известно, все гамбургские бумажные деньги (за исключением немногих отдельных случаев) основаны на запасе серебра в слитках. С другой стороны, Лондон, центр колоссальной английской торговли, является важнейшим местом для золота. Отсюда происходит, что постоянные, хотя и частичные колебания и отношение золота и серебра между собою, всего непосредственнее выражаются в курсах из Лондона на Гамбург и обратно. Конечно, это бывает не всегда, так как другие торговые сношения, прямые или косвенные, существующие у обоих этих городов и область торговой деятельности каждого из них, по временам вызывают уклонения от этого правила. В этом-то взаимодействии, оказывающем такое сильное влияние на общий ход всесветной торговли, мы имеем уже очень благоприятную почву для развития вексельных оборотов, которым к тому же ещё благоприятствует и значительная торговля товарами, существующая между этими двумя городами. Далее, отношения Гамбурга к английскому денежному рынку облегчают ему торговлю с трансатлантическими местностями, и именно с Южной Америкой и, главным образом, с Бразилией, где большое обилие продуктов и неустановившиеся общественные порядки представляют, с одной стороны, случаи к большим аферам и барышам, а с другой, — в сильнейшей степени предъявляют спрос на деньги и кредит. Именно это-то обстоятельство и придало Гамбургу то же значение для Южной Америки, какое Бремен своею эмиграционною деятельностью имеет для Северной.
До сих пор мы излагали лишь те обстоятельства, которые сложились сами собою в силу естественного течения вещей и вытекающие из них дальнейшие последствия. Понятно, как близко при этом лежало искушение воспользоваться таким благоприятным сочетанием обстоятельств. Но сохранение здоровья и силы обусловливается, конечно, не тем, что человек меряет себе широкою рукою всё, чего ни пожелает его душа, а напротив, добровольным самообузданием, при котором здоровье и сила преуспевают и долее. Вообще говоря, гамбургская биржа, по-видимому, склонна соблюдать это мудрое правило; но под влиянием различных обстоятельств, которые течение времени приносит с собою, ей не раз случалось забывать его и всего сильнее провинилась она этою забывчивостью в последние годы; этим-то объясняется и страшный торговый кризис, превзошедший своими размерами и силою все прежние периодические бури.
Тот, кому известны внутренние условия гамбургской торговли, знает, что в них важную роль играет известный ряд установившихся обычаев, которые в совокупности обозначаются выражением „солидность“. Обычаи эти распространяются, конечно, и на вексельное обращение, которое в Гамбурге отличается чрезвычайною своеобразностью. Рассчитанное на возможно большую солидность, оно под влиянием духа времени, превратилось в нечто как раз обратное для вящего подтверждения, если только таковое требовалось, той истины, что не внешний способ действия, а понимание целей, с которыми то или другое делается, составляет существеннейшую часть дела. Наиболее выдающейся особенностью гамбургской торговой жизни является не лишённая сама по себе[14] боязнь так называемых местных векселей. Местные вексели отличаются от всяких других тем, что векселедатель и тот, на чьё имя пишется вексель, живут в одном и том же месте. Боязнь перед этими векселями коренится не столько в мысли, что обе стороны, участвующие в этой вексельной сделке, обладают другими средствами для погашения счетов между собою, сколько в опасении, что через подобные операции количество векселей может умножиться до бесконечности и породить ряд эфемерных спекуляций. Что же это будет, говорят гамбургские коммерсанты, если каждый в нашем большом торговом городе, с его громадными торговыми оборотами, может написать вексель для всякого платежа, срок которому истекает через три месяца, или даже без всякого такого срочного платежа, и пустить этот вексель в обращение? Не возникнет ли через это такая масса векселей и вексельных отношений, что контроль сделается невозможен и биржа будет наводнена плохими бумагами? Не сделается ли этот хаос бумаг, подлежащих оплате исключительно в Гамбурге, помехою в деле вексельных сношений с заграничными центрами и не отзовётся ли каждое такое нарушение правильного хода торговли вдвойне тяжело на Гамбурге? Как уже было сказано, опасения эти не совсем лишены основания, но всё же обстоятельство это не имеет такого пагубного значения, какое ему приписывают, так как почти во всех других больших торговых городах местные векселя допускаются же в обращение. Если, с одной стороны, безусловно справедливо, что могут явиться попытки пустить этим путём в обращение необеспеченные бумаги, то не надо забывать, что относительно большинства векселей осмотрительный купец имеет полную возможность контроля. Ему следует только обращать внимание на то, может ли по всем обстоятельствам, известным ему или в торговом мире вообще, векселедатель быть действительно должен выставленную на векселе сумму тому, на чьё имя написан вексель, или может ли бланконадписатель состоять должным таковую сумму векселедателю; так, например, оптовый торговец не может быть должен мелочному и как раз обратное отношение между ними всего вероятнее. Этого рода контроль применяется английскими и, ещё более, шотландскими банками с общепризнанным успехом. Но всего хуже то, что в Гамбурге формальное изгнание местных векселей с биржи оказывается бессильным даже фактически закрыть им туда доступ, и это потому, что условия торговли делают их нередко необходимыми. Ни для кого, в сущности, не тайна в Гамбурге, — хотя местные газеты и умалчивают об этом, — что вместо местных векселей фигурируют в обращении фиктивные иногородние вексели и что многие купцы имеют целые портфели, набитые такими векселями, которые они, сообразуясь с обстоятельствами, и пускают в обращение. Отсюда явствует само собою, что о контроле векселей отношениями, могущими существовать между векселедателем и лицом, на чьё имя пишется вексель, не может быть и речи, или что по крайней мере такой контроль не может быть вполне действителен. Приходится либо угадывать с помощью той сноровки, которая даётся практикой, действительные отношения, лежащие в основе данной вексельной сделки, или же ограничиваться простою оценкою торговой состоятельности тех подписей, которые выставлены на векселе. Этот последний выход и есть общепринятый в Гамбурге; в обыкновенное время, когда дела идут спокойно, он оказывается достаточным, так как в такое время почти и не существует потребности в умножении векселей, но как скоро и в Гамбург проникает горячка быстрой наживы, этот путь слишком легко приводит к чрезмерному напряжению кредита. Дело в том, что для каждой фирмы, пользующейся хорошей репутацией на бирже, слишком легко поддаться соблазну обратить свой кредит с помощью векселей в чистые деньги, дозволяя со всех сторон писать на себя векселя и акцептируя их, не потому чтобы она действительно была должна выставленные на этих векселях суммы или располагала по ним уплатить, а единственно ради того, чтобы положить себе в карман процент, условленный за это торговое посредничество, и чтобы поддержать торговые связи с другими фирмами. Акцептант в этих случаях обыкновенно рассчитывает получить своевременно деньги для покрытия этих векселей, и первое время он действительно получает довольно аккуратно требующиеся суммы в наличных или в хороших бумажных ценностях; но мало-помалу это покрытие всё более и более заменяется просто новыми векселями. Размеры реальных торговых оборотов оказываются вскоре недостаточными для покрытия сумм, пущенных в обращение и таким образом система эта в конце концов подрывает самоё себя. И точно, в последние годы в Гамбурге на место местных векселей, от допущения которых боялись появления так называемых „подвальных векселей“ (Kellerwechsel) — то есть векселей с вымышленными именами, спекулировавших на легковерии и добродушии действительных бланконадписателей, — появилось другого рода злоупотребление: вышеописанная система оплаты старых векселей новыми; в поддержании этой системы участвовали самые крупные и до этого наиболее уважаемые фирмы, а потому в ней-то и следует искать одну из главных причин кризиса. За это время в Гамбурге возникли фирмы, преимущественное занятие которых состояло именно в этого рода эксплуатации вексельного кредита; их поддерживали в этом другие фирмы, от которых, казалось, никак нельзя бы было ожидать такого бесцеремонного отношения к кредиту; и те и другие, соблазняемые лёгкостью наживы, всё более и более увлекались таким образом в водоворот. То, что в других местах делали банки, слишком легко дававшие кредит, или падкие на другого рода спекуляции, и преследовавшие исключительно одну цель — доставление с помощью больших барышей своим акционерам значительных дивидендов, — то в Гамбурге делалось многими единичными негоциантами, стоявшими во главе крупных фирм. Но между тем как банки в наихудшем случае рисковали лишь своим акционерным капиталом, негоцианты ставили на карту всё своё состояние. Хотя они и действовали в искреннем убеждении, что эта система может быть применяема безнаказанно в течение более или менее долгого периода, но всё же эта слепая уверенность не имеет за себя ни малейшего оправдания, хотя её разделяло большинство биржевого мира. Операции эти производились преимущественно с помощью векселей, выданных (действительно или фиктивно) из Швеции. Эти „шведские векселя“ ещё перед самым наступлением кризиса, находили себе на бирже покупщиков, бравших их очень охотно; если они и не находили уже себе такого всеобщего сбыта, как прежде, то всё же у массы купцов они были в чести. Вследствие этого, само собою разумеется, бедствие распространилось на всех, как скоро первоклассные дома и те, которые следовали их примеру в этих спекуляциях, очутились в затруднении.
Кризис надвигался всё ближе и ближе, в кредитных отношениях появилась первая незначительная трещина, но при таком повсеместно напряжённом положении дел самый естественный ход вещей должен был расширять эту раз появившуюся трещину всё больше и больше. Когда кризис дошёл до Англии, всякому, знавшему Гамбург, сделалось ясно, что опасность у порога. Вексельные злоупотребления, производившиеся одновременно с Лондоном или даже при его посредстве, не могли уже более продолжаться, а раз они остановились, всё здание, построенное на них, неизбежно должно было рухнуть. При этом должно было рушиться и обаяние, окружавшее фирмы, которые торговали исключительно кредитом; падение грозило и тем домам, которые слишком компрометировали себя связями с этими фирмами или же вели до этого свои коммерческие операции преимущественно при помощи кредита; падение, наконец, было неизбежно и для цен на товары, которые только с помощью подобных средств могли быть взвинчены на свою непомерную высоту. Ко всему этому надо было готовиться заранее, и в Гамбурге это поняли. Безграничная, неописанная паника овладела Гамбургской биржей. Свалившись с своего седьмого неба, биржа видела перед собою бесконечный ряд потерь, затруднений и банкротств».
Стоило лопнуть малейшему звену в туго натянутой цепи, и вся цепь неминуемо должна была распасться; это лежало в порядке вещей. Уже кризис в Америке нанёс значительные убытки гамбургскому купечеству, торговые сношения которого с этой частью света возросли в 1856 г. на 14 миллионов марок. Падение лондонских фирм, имевших дела с севером Германии, окончательно прорвало мыльный пузырь. «Сначала один купец попал в стеснительное положение благодаря этому рикошету, потом другой, третий, четвёртый и так далее, — писал Готфрид Коген[15] в «Grenzboten», — всё это были люди, пользовавшиеся до сих пор хорошей коммерческой репутацией и векселя которых находились во многих руках. Недоверие сделалось всеобщим, никто не хотел принимать новых векселей, хотя бы с самыми надёжными подписями, потому что являлось сомнение, долго ли ещё эти подписи останутся надёжными? Телеграфы разносили роковую весть этих затруднений во все европейские торговые центры, и нигде уже нельзя было более сбыть вексели, подлежащие уплате в Гамбурге; всякий, получавший подобные векселя, торопился отослать их обратно. То и дело приходили вести о новых несчастьях из Англии, из остзейских провинций, из фабричных округов; всё это были фирмы, стоявшие в самых тесных сношениях с гамбургскими домами, и опасение дальнейших пагубных последствий всё росло и росло в самом Гамбурге. Вскоре никто уже более не доверял торговой состоятельности своего соседа, всякий старался удержать у себя столько денег в руках, сколько мог, чтобы по крайней мере обеспечить себе возможность исполнения своих обязательств. Отсюда — полный застой торговли, полное отсутствие каких бы то ни было коммерческих оборотов; между тем банк успел накопить себе запас серебра в 45 миллионов марок. Что пользы было при этом в складах, битком набитых товарами, когда никто не хотел покупать эти товары, или когда они продавались по ценам, всё равно приводившим к банкротству? Большинство товаров, цены которых были доведены необузданностью спекуляции до баснословной высоты, теперь подешевели на 30%; таким образом состояние многих уменьшилось до того, что лицам этим едва оставалось, чем расплатиться с долгами даже в том случае, если они могли превратить свои товары в чистое серебро. Крупные банкиры и банки должны были попридерживать свои деньги, иначе и они были бы вовлечены в общее крушение и тогда всё было потеряно.
«Все усилия крупных фирм, — говорит „Times“, — в соединении с усилиями правительства не в состоянии были оживить хоть сколько-нибудь доверие. Склады товаров набиты битком продуктами, не идущими с рук, и векселя, акцептированные самыми почтенными фирмами, ценятся немногим дороже простой бумаги. Списки банкротств, получаемые нами изо дня в день, так длинны и однообразны, что совсем не стоит и публиковать их».
К этому, в заключение, присоединилось ещё одно обстоятельство, ухудшавшее положение дел: заграничные дома, которые должны были высылать римессы гамбургским фирмам, опасались посылать деньги, боясь, что в случае их гамбургский корреспондент в этот промежуток времени обанкротится, им придётся уплатить свой долг дважды. Таким образом, гамбуржцы не могли ожидать помощи даже от поступления следующих им платежей.
Гамбург в эту пору представлял в течение четырнадцати дней вид города, осаждённого неприятелем. На бирже составлялись предложения на имя торговой палаты; торговая палата обращалась в сенат, сенат подвергал эти предложения на рассмотрение приходских собраний граждан, а приходские собрания граждан снова отсылали эти предложения на пересмотр сената. Всюду шли ожесточённые споры; с одной стороны слёзно призывали на выручку государственную помощь, с другой стороны (в особенности политико-экономическим агитатором Г. С. Герцом[16]) государственная помощь провозглашалась величайшим из зол. Требовали то объявления всеобщей отсрочки вексельных платежей, то выпуска бумажных денег на 40 миллионов марок с принудительным курсом; требовали таких мер, которые по своей необычайности имели себе прецедент лишь в мерах первой французской революции, и даже газеты в отделе объявлений представляли арену, на которой в диком хаосе сталкивались разумные воззрения и сумасбродные фантазии.
23 ноября решено было учреждение союза для дисконтирования векселей под гарантии. Уже к вечеру того же дня подписка на это учреждение достигла 14 миллионов марок ассигнациями, из которых 10% подлежали немедленной оплате. 24-го числа союз открыл свою деятельность, но уже несколько дней спустя оказалось, что средства его недостаточны для противодействия кризису, так как векселя, не имевшие на себе бланковой надписи союза, нельзя было более ни под каким видом сбыть с рук. После того, как через руки правления прошло векселей на сумму в 12 миллионов марок ассигнациями, общество уже 28 ноября приостановило свою деятельность, а в половине мая 1858 г. правление объявило участникам предприятия, что из тех десяти процентов подписной суммы, которые были внесены (впрочем, и этот взнос был произведён не сполна) — половина имеется налицо, а остальная половина, быть может, ещё будет отчасти спасена.
После того как союз для дисконтирования векселей оказался недостаточным, а недоверие между тем так разрослось, что векселя перестали приниматься вовсе, один человек попробовал противопоставить урагану свои единичные усилия: Карл Гейне, сын незабвенного в Гамбурге Соломона Гейне, вызвался на бирже 28 ноября дисконтировать каждому маклеру векселей на сумму до 20 000 марок ассигнациями. Не прошло и часу, как у него оказалось в руках учтённых векселей на 1 000 000 марок ассигнациями. Благодарные маклера почтили его за это беспримерной демонстрацией и огласили здание биржи троекратным «ура» в честь его. Но и это самоотвержение, — потому что это было действительно самоотвержение со стороны Гейне, отказывавшего даже свои собственные векселя, — могло остановить смятение лишь на одну минуту; потребность в учёте была слишком велика, уже на следующий день банкротства возобновились и последовали один за другим.
27 ноября городским советом и собранием потомственных граждан была решена новая мера — учреждение кассы, которая выдавала бы ссуды под залог товаров. То было ссудное учреждение с капиталом от 10 до 15 миллионов марок ассигнациями; ссуды свои оно производило посредством соло векселей на гамбургскую городскую кассу (как видит читатель, это было полнейшее подражание мерам 1799), подлежавших уплате не позднее конца июля 1858 г.; в обеспечение оно принимало товары и солидные бумаги и выдавало ссуду не свыше двух третей той суммы, в которую они были оценены. Заёмщикам предоставлялось уже самим превращать в деньги полученные ими векселя на городскую кассу. В первые две недели эти бумаги лишь с трудом удавалось реализовать, невзирая на то, что в этом моменте наибольшего разгара кризиса запас серебра в банке дошёл до 100 000 000 марок ассигнациями, дисконт упомянутых бумаг обходился первое время в 8—10 процентов; но начиная с 15 декабря они стали учитываться по 4—5 процентов, между тем как остальные векселя в то же время лишь с трудом удавалось учесть за 10%.
Третья мера была принята 2 декабря; в этот день была установлена законом на всё время, пока будет продолжаться кризис, особая административная процедура для банкротств. В силу этого постановления, над каждым должником, который в данную минуту оказывался несостоятельным выполнить свои обязательства, но считал себя в силах выполнить их впоследствии, при более благоприятных обстоятельствах, учреждалась администрация из кредиторов или при участии кредиторов; администрацией этой и производилась ликвидация всей массы долгов. Администрация прекращалась до окончания ликвидации, если администраторы убеждались в несостоятельности фирмы. Лицо, попавшее под такую администрацию, сохраняло свою гражданскую честь, но устранялось от занятия почётных должностей на всё время, пока состояние его будет находиться под администрацией. Это учреждение стало быстро разрастаться; каждый день новые фирмы из числа тех, которые приостановили свои платежи, поступали под управление своих кредиторов. Из 135 домов, прекративших свои платежи к 10 декабря, 65 находились к этому дню в ведении администраций; в большинстве этих случаев кредиторы частью согласились, частью сами пожелали, чтобы хозяева фирм приняли участие в учреждённом над ними управлении; это служит доказательством того, что по крайней мере доверие к честности фирм, так жестоко пошатнувшееся в Берлине, в Гамбурге оставалось неприкосновенным.
Четвёртою мерою было решённое 6 декабря городским советом и гражданами учреждение дисконтной кассы с капиталом в 15 миллионов марок ассигнациями. Целью этого учреждения было производить на государственные средства учёт тех векселей, «которые будут признаны ещё благонадёжными». В распоряжение этой кассы было тотчас же предоставлено банком пять миллионов марок под обеспечение принадлежащих государству железнодорожных акций и государственных бумаг, и дисконтная касса начала свою деятельность, нельзя сказать, чтобы с особенным успехом. Остальные 10 миллионов марок долженствовали быть доставлены кассе от государства наличными деньгами. С этою целью был отправлен уполномоченный в Берлин, а когда прусское правительство объявило себя не в состоянии отпустить просимую сумму, — то в Вену. Австрийское правительство решило уполномочить национальный банк выдать гамбургской кассе ссуду в 10 миллионов. Эта ссуда, выданная за 6 процентов и подлежавшая возвращению в конце 1858 г.[17] была тотчас же отправлена серебряными деньгами с экстренным поездом в Гамбург. Этот шаг вызвал по всей Германии благоприятное впечатление и остаётся только пожалеть, что официозная пресса воспользовалась этим случаем, чтобы снова начать раздувать соперничество между Австрией и Пруссией. Гамбуржцы имели, конечно, свои причины обидеться теми доводами, которыми прусское министерство обставило свой отказ; им, конечно, нелестно было слышать, как их обвиняют в легкомыслии и высказывают предположение, что и эта ссуда в 10 миллионов им впрок не пойдёт; но и прусское правительство нельзя обвинять за то, что оно прежде всего заботилось о собственной безопасности. Мотивы, обусловившие поведение той и другой стороны, изложены в немецком «Vierteljahrsschrift» следующим образом: «Австрия, согласившись так легко оказать просимую от неё помощь, имела, по-видимому, в виду охрану своих же прямых торговых интересов. Она могла оказать эту помощь без затраты государственных денег и без риску; мало того, она при этом даже выигрывала проценты на запас серебра, который за весь срок ссуды пролежал бы мёртвым капиталом в банке; в то же время она выигрывала от того приращения кредита, которое обеспечивал ей и банку этот шаг в общественном мнении, а обстоятельство это имело своё немаловажное значение ввиду обязательства возобновить платежи звонкой монетой. Гамбург — надёжный должник, шесть процентов, по которым была выдана ссуда, представляли чистый барыш, сумма в 10 миллионов марок серебряными деньгами была до срока её возвращения, 31 декабря 1858 г., вовсе не необходима, так как австрийскому национальному банку предстояло в силу 24-й статьи общегерманского монетного договора (от 24 января 1857 г.) возобновить уплату звонкою монетой лишь 1 января 1859 г. С другой стороны, у Пруссии была металлическая монетная норма, её банк имеет в обращении значительное количество билетов, базисом которых служит металлический запас; она, быть может, имела в Гамбурге менее непосредственных торговых интересов, которые ей приходилось бы оберегать; во всё продолжение кризиса она своему собственному торговому сословию энергично противополагала тот принцип, что торговое сословие само должно отвечать за свои удачи и неудачи, и напрасно негоцианты осаждали правительство просьбами о чрезвычайных мерах, вроде столь популярной в Любеке отмены 29-й статьи общегерманского вексельного закона[18] или отмены конкурсного управления для банкротств, в которых общее состояние имущества признано достаточным для покрытия долгов; прусское правительство было того мнения, что ослаблением ответственности за собственные действия подрывается одна из главных основ здорового промышленного развития — осмотрительность в ведении дел. Не имело ли право прусское правительство противопоставить тот же принцип и чужому торговому сословию, и не вправе ли оно было отказаться употребить для целей государственного вмешательства, принцип которого само оно у себя не допускало, те средства, которые могли понадобиться для собственных экономических потребностей страны? Похвала Австрии за союзническую помощь, оказанную ей Гамбургу, вовсе не влечёт за собою непременно порицание Пруссии. Не только различные субъективные воззрения, руководившие обоими правительствами, могли быть в равной мере справедливы, но и фактические условия, с которыми каждому из этих правительств приходилось сообразоваться, были различны».
Транспорт серебра, посланный из Вены, ещё не успел прибыть в Гамбург, как уже оказалось, что дисконтная касса не в состоянии удержать от падения крупнейшие торговые фирмы Гамбурга, которые должны были неминуемо увлечь за собою множество других. Весть о том, что около полудюжины первоклассных торговых домов довели свои вексельные операции до безумных размеров, разнеслась и за пределы Гамбурга. Про одну из этих фирм, которая обанкротилась в числе первых, писали, что она, при имуществе в 600 000 марок ассигнациями, состояла должна по выданным ею векселям на сумму, простиравшуюся до 6—7 миллионов. Другой большой торговый дом в Гамбурге, который впоследствии получил пособие от правительства, имел, по уверению бременской торговой газеты, ещё большую сумму вексельного долга, при столь же неблагоприятном отношении действительного своего имущества к принятым им на себя обязательствам[19]. Про третью фирму, тоже высоко стоявшую в общем уважении, во Франкфурте ходил даже слух, без сомнения преувеличенный, что она, при имуществе в 15 миллионов марок, выдала на себя векселей на 40 000 000. Все эти фирмы теперь грозили рухнуть, и сенат был готов им помочь. Карл Гейне обратился к гамбургскому соединённому банку и к северогерманскому банку, — двум учреждениям, возникшим в 1856 г. и успевшим стать на прочную ногу, — с предложением пособить имевшимися у них средствами гамбургскому сенату в его усилиях поддержать крупные фирмы Годфруа, Бауэр, Донкер, Беренберг, Гослер и некоторые другие. Он вызвался при этом гарантировать от себя 40 процентов вексельных обязательств, предоставляя государству взять на себя гарантию лишь остальных 60%. Северогерманский банк, как говорят, соглашался взять на себя гарантию 20 процентов, а Соединённый банк — 10 процентов; но осуществление этих мер было парализовано пришедшим в эту самую минуту известием о новых банкротствах в Лондоне, за которыми последовало в Гамбурге банкротство одной крупной фирмы, занимавшейся хлебной торговлей.
Тогда сенат предложил гражданам употребить те 10 миллионов, которые были предназначены для дисконтной кассы, на поддержку упомянутых фирм. На совещаниях приходских собраний предложение это возбудило ожесточённые споры. С одной стороны, указывали на несправедливость предоставлять такое преимущество пяти крупным домам, между тем как 150 других фирм были перед этим предоставлены на жертву банкротства без всякой помощи. Указывали, что этим поощряется накопление товаров с спекуляционными целями для искусственного поднятия цен, а также злоупотребление векселями, и что это неизбежно вызовет повторение тех же проделок в будущем, так как спекулянты, получив помощь от государства на этот раз, будут рассчитывать на неё и впредь; указывали, что эти меры, подготовляющие новые кредитные затруднения в будущем, даже не могут пособить злу в настоящем и только затянут кризис в долгий ящик. Противная сторона старалась склонить граждан к принятию предложения сената изображением тех страшных опасностей, которыми грозило настоящее положение дел. Она утверждала, что падение вышеназванных домов повлечёт за собою падение большинства гамбургского купечества и разорение всего города; один из ораторов, намекая на случившийся около этого времени взрыв порохового склада в Майнце, сказал, что когда в городе есть пороховые склады, то прежде всего надлежит позаботиться о том, чтобы сделать их безопасными, иначе весь город взлетит на воздух. Другие напоминали, что во время пожара 1842 г. для спасения угловых домов многие смежные дома были разрушены, что, следовательно, и теперь надо принести всевозможные жертвы, лишь бы спасти «краеугольные дома биржи». Предложение сената, невзирая на сильную оппозицию против него, было принято 10 декабря в совете, и в общем собрании граждан была решена пятая мера, а именно: решено было вверить те 10 миллионов, которые были получены в ссуду от австрийского национального банка, особой комиссии, долженствовавшей составиться из трёх сенаторов, двух членов совета граждан и двух личностей, избранных гражданами из шести кандидатов, которые долженствовали быть предложены коллегией шестидесяти. Комиссия эта должна была употреблять эти суммы для оказания наиболее необходимой помощи крупнейшим и влиятельнейшим фирмам, «падение которых было бы опасно для общего блага». Одновременно с этим было принято другое решение, уполномочивавшее сенат заключить новый заём в 5 миллионов для снабжения дисконтной кассы необходимыми средствами. Эти 5 миллионов, как говорят, были ссужены снова австрийским банком и, вероятно, были потом при уплате включены в ту партию серебра, которая в 1858 г. была отослана в Вену.
Благодаря этим мерам кризис в Гамбурге начал ослабевать и дела улучшились. Главною причиною этого благоприятного оборота было нравственное ободряющее влияние, какое имела широкая помощь, оказанная Австрией, вызвавшая постепенное восстановление пошатнувшегося доверия. Правда, гамбургский торговый мир всё ещё походил на человека, только что спасшегося от большой опасности, и только теперь, достигнув сравнительно безопасного положения, измеряющего всю величину её; до полного восстановления правильного хода дел было ещё далеко, так как теперь только дошёл до Гамбурга рикошет банкротств, происшедших в скандинавских государствах, которые с самого начала текущего десятилетия состояли с этим ганзейским городом в самых тесных торговых сношениях, но всё же торговля начала снова свои обычные отправления.
Бесспорно, упрёк в том, что государственная помощь не устранила кризиса, а лишь отсрочила его или растянула в смягчённой форме на более продолжительное время, не был лишён основания; указывали, что этою государственною помощью было облегчено искусственное задержание накопленных товаров в складах, была затруднена ликвидация и через это было замедлено возвращение гамбургской торговли к условиям нормальной, здоровой жизни. К тому же лишь теперь выяснилось вполне, как далеко заходили эксцессы спекуляции: на одной только статье — на кофе — ввоз за 1857 г. возрос до 92 800 000 ф. против 76 900 000 ф., на которых он стоял в 1856 г. Так как одновременно с этим фирмы, занимавшиеся ввозом этого продукта, задерживали его в своих складах, то цены на него в сентябре дошли до такой высоты, что покупатели, с своей стороны, стали попридерживать с покупкою, и что когда после кризиса цены снова пали, они оказались на 40—50 процентов ниже того максимума, на котором стояли в сентябре. Утверждают, что ещё к 1 января 1858 г. в гамбургских складах было до 34 миллионов ф. кофе. По сведениям одной гамбургской местной газеты, задержание товаров в ожидании повышения цен зашло так далеко, что значительные количества товаров перепортились, так что, например, большие партии масла пришлось продавать на смазку для колёс.
Всего более пострадал Гамбург от несостоятельности своих шведских должников, которым был оказан чрезмерный и несоответствующий средствам страны кредит. Дело в том, что из Гамбурга кризис во всей своей силе перебросился в скандинавские королевства и вызвал там смятение, падение кредита и застой в делах, так близко походившие на гамбургские бедствия, что мы можем ограничиться описанием этих событий вкратце. В Христиании, Стокгольме и Копенгагене, во всех торговых центрах Шведии, Давии и Норвегии банкротства разражались одно за другим, каждый день приносил вести о новых банкротствах и крушения эти продолжались четыре недели с такою силою, что скандинавское население приходило в ужас и отчаяние. Тотчас же было приступлено к мерам, представлявшим подражание гамбургским мероприятиям: в главнейших местах скандинавских королевств были учреждены союзы, делавшие ссуды под гарантии, в Копенгагене, Аальборге, Христиании и Тенсберге, в Стокгольме и Фленсбурге были устроены кассы для выдачи ссуд под залог товаров, магистраты главных городов Шлезвиг-Гольштейна и Ютландии, а также правительства трёх королевств выдали заимообразно значительные суммы на поддержание торгового сословия; в герцогствах Шлезвиге, Гольштейне и Лауэнбурге было издано постановление, разрешавшее тем городам где, вследствие тогдашнего застоя в денежном и товарном обращении, окажется желательною поддержка торговой и ремесленной деятельности со стороны государства, учреждение ссудных банков и, в случае надобности, дисконтных касс, с освобождением от штемпельной пошлины и от законных ограничений размеров процента; при этом залогам, вверенным подобным учреждениям, гарантировалась полнейшая безопасность, так как в случае назначения конкурса над должником из залогов этих на удовлетворение остальных кредиторов поступал лишь тот остаток, который очистится после покрытия долга учреждению. Между гамбургскими кредиторами и их стокгольмскими должниками завязались длинные переговоры, в результате которых стокгольмский союз для ссуд под гарантию обязался удовлетворить гамбургских кредиторов выпуском облигаций, которые предполагалось обратить в деньги в Гамбурге, так как там дисконт, вследствие постоянно возраставшего недостатка материала для дисконтирования снова упал до 2,75 процентов. Так как при медленности и запутанности конкурсной процедуры в Швеции и полной почти несостоятельности тамошних купцов ликвидация судебным порядком была почти невозможна, то не оставалось никакого другого выхода кроме полюбовных соглашений. Но желательное разрешение этого дела затянулось до конца 1858 г. То обстоятельство, что из Дании и Швеции за колониальными и мануфактурными товарами обращались некоторое время преимущественно, помимо Гамбурга, в Голландию и Англию, показывало, что тамошнее купечество ещё не покрыло своих долгов в Гамбурге и искало кредита в другом месте.
В одной Дании число обанкротившихся домов простиралось до 200, из которых 77 приходилось на один Копенгаген. Едва ли многим меньше были размеры несчастья в Швеции, о которой не имеется точных сведений. В обоих королевствах тысячи рабочих были отпущены и весною 1858 г. шведское правительство распорядилось сделать расследование о положении рабочего класса.
В Мекленбург-Шверине, куда тоже распространилось действие гамбургского кризиса, великий герцог помог купечеству Шверина и Ростока тем, что гарантировал ростокскому банку ссуду в один миллион талеров поместьями, составлявшими частную его собственность; заём этот был заключён при посредстве северо-германского банка, реализовавшего его звонкой монетой.
Любек тоже получил странным образом помощь из Гамбурга: северо-германский банк ссудил городу Любеку 600 000 талеров, которые этот последний напрасно пытался исходатайствовать у прусского правительства, не сойдясь с ним в условиях. Кредит до такой степени упал в Гамбурге, что собственные его кредитные учреждения охотнее давали ссуды иностранцам, чем собственным согражданам и что около 3 миллионов марок было отправлено в ост-зейские провинции две недели спустя после того, как Гамбург нашёл себя вынужденным обратиться за десятью миллионами на берега Дуная. Приостановка 29 параграфа вексельного закона, в силу которого лицо, акцептировавшее вексель, в случае над ним будет назначен конкурс, должно представить обеспечение, не была принята в Гамбурге; в Любеке же была применена эта мера, хотя и без особенной пользы.
Поразительно твёрдо держался среди всех этих обстоятельств Бремен. Цифра ввоза и вывоза Бремена составляла в 1856 г. около 140 миллионов талеров золотом, вместо 110 миллионов, на которых она стояла в 1855 г. Бременская «Торговая газета» оценивала увеличение оборота капиталов приблизительно в 13 миллионов талеров. Цифры эти с тех пор постоянно возрастали. При населении в 60 000 человек общий итог торговли Бремена составлял не более одной четверти гамбургской торговли, следовательно, размеры торговой деятельности Бремена были менее значительны и по сравнению с цифрой населения. Торговля же Бремена с Америкой, наоборот, была вдвое значительнее торговли Гамбурга. Между тем как торговые обороты последнего с Соединёнными Штатами за 1856 г. составляли в общей сложности на 15 500 000 талеров золотом (включая ввоз и вывоз) обороты Бремена простирались до 32 000 000 талеров золотом. Следовательно, американский кризис должен бы был сильнее отозваться на Бремене; между тем город этот показал энергичный отпор кризису. Общий характер развития Бремена и его населения делают это явление вполне понятным. В Бремене не существует такой роскоши, как в Гамбурге, следовательно, нет и таких стимулов к рискованным предприятиям. Те богатства, которые там создаются, создаются продолжительными, терпеливыми усилиями, а не быстрыми, гениальными, но рискованными фокусами. Само воспитание бременцев уже ведётся в этом духе. Это, однако, нисколько не парализует дух предприимчивости и молодые люди охотно отправляются за море, способствуя возникновению бременских коммандитов во всех частях света, устраиваются на жительство во всех портах океана и в тоже время, более чем какие-либо другие выходцы, сохраняют связь с своим родным городом. Поэтому бременская торговля имеет во всех промышленных центрах мира своих представителей в лице прирождённых бременцев или их потомков, которые сохраняют традиции торговой солидарности, доставшиеся им от дальней родины как драгоценное наследство. Эти-то надёжные торговые связи и составляют главный секрет процветания бременской торговли. Последней почти не приходится вверяться чуждым, незнакомых ей личностям; она повсюду имеет агентами своих соотечественников, и потому на долю её достаётся меньше потерь, чем на долю Гамбурга, невзирая на то что положение последнего благоприятнее. Бремен имел вдвое большее количество обязательств на Америку, чем Гамбург, так как доставка немецких фабрикатов в Америку шла более, чем когда-либо, через Бремен, но почти все немецкие дома в Северной Америке, имевшие сношения с Бременом, устояли во время кризиса, и уже в декабре 1857 г. пароходы стали привозить из Нью-Йорка римессы звонкою монетой. Были и в Бремене случаи банкротства, отсрочки векселей и злоупотреблений вексельным кредитом, но далеко не в таких размерах, чтобы вызвать опасение катастрофы. Отсрочки векселей показывали услугу, однородную с услугой банка для ссуд под залог товаров. Хотя этого рода банк и был учреждён в Бремене по примеру 1799 г., но к нему обращались лишь единичные личности из торгового сословия, так как для большинства вышеназванный способ оказывался удобнее. Факт этот служит доказательством, что в Бремене кредит не был поколеблен, что, следовательно, кризис почти не коснулся этого города, потому что, в противном случае, отсрочка векселей не могла бы состояться. Таким образом, кризис 1857 т. явственно выставил на вид, как то было указано «Бременской торговой газетой», различие двух систем, господствовавших в Гамбурге и в Лейпциге. При системе кредита, основанной на векселях с бланковыми надписями, — той системе, которая вовлекла в пропасть Гамбург, сам кредит становится предметом торговли, которым промышляют, и притом тем охотнее, чем с большею лёгкостью достаётся наживаемый при этом барыш. Бременские же торговые обязательства, напротив, имели реальную подкладку и были основаны на товарной торговле. Так как бременская товарная торговля не делает из самого кредита предмета выгодных афер, то она и действует осмотрительнее, тщательнее наводит предварительные справки и вообще имеет возможность обозревать и контролировать на месте положение дел своих должников. Бременское торговое сословие, не зарывающееся в своих спекуляциях за пределы своих капиталов, не имеет поэтому и надобности униженно вымаливать себе помощь государства. Вследствие всех этих причин в Бремене произошло за этот период лишь незначительное число банкротств — не более 14, насколько мы могли удостовериться из наведённых справок.
В Гамбурге убытки происшедших там 150 банкротств оцениваются в 200 миллионов марок ассигнациями. Из этих обанкротившихся фирм, 16 возобновили несколько времени спустя свои платежи: некоторые уплатили 60, другие — 45, третьи — 25 процентов своего долга, многие уплатили не более 10 проц., а иные и совсем ничего не уплатили.
Вслед за упомянутыми выше немецкими городами, кризис распространился на Альтону, Магдебург, Кёльн, Лейпциг, Штутгарт; в Целле лишил себе жизни Гостман[20], в Хайдельберге — Фрис[21], в Гамбурге — один маклер; в Гёрлице — три негоцианта покончили самоубийством.
Из Гамбурга кризис перебросился в Южную Америку и Австралию, на острова южного Океана и Ост-Индского архипелага; из Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айреса, Вальпараисо и Гуаякиля, из Порт-о-Пренса в Гаити и, даже, из Батавии то и дело приходили вести о банкротствах.
Из всех стран с значительным промышленным развитием всех стойче держалась Швейцария; о сколько-нибудь значительных банкротствах оттуда совсем не было слышно. Тем не менее страна эта, вследствие тесных торговых сношений, в которых она стояла с Соединёнными Штатами, понесла значительные убытки вследствие американского кризиса; в особенности тяжело отозвался он на её часовом, шёлковом и белошвейном производстве. В двух первых отраслях несколько тысяч работников лишились занятий; что касается последней отрасли промышленности, то застой в ней был, сравнительно говоря, менее тягостен для населения, так как рабочее население кантонов С.-Галлена и Аппенцеля, где она главным образом распространена, занимается ею как побочным делом, рядом с скотоводством, и потому не зависит от неё всецело в деле своего пропитания. Бережливость и солидное богатство Швейцарии способствовали тому, что раны, нанесённые промышленности, залечились здесь скорее, чем в других странах, постигнутых кризисом.
В Гамбурге последствия кризиса ощущались ещё очень сильно даже весною 1858 г. В апреле оттуда писали: «В нашей гавани вот уже полгода стоит праздно множество прекрасных кораблей, частью потому что хозяева их подпали под конкурсную администрацию, частью же за недостатком фрахта. Иначе оно и быть не может, так как все дела по экспортной торговле за последние шесть месяцев совершенно стали. Но и ввоз товаров равным образом остановился. Ежедневные отчёты о движении в нашей гавани, хотя и показывают достаточное число прибывающих кораблей, но большинство их приходят с одним только балластом. Сколько времени им придётся простоять здесь в ожидании достаточного груза, и не будут ли они вынуждены уйти назад с тем же балластом, — это никто наперёд сказать не может».
Последствия гамбургского кризиса для немецкой промышленности внутри страны были неминуемы, так как Гамбург развозит всевозможные продукты во все страны света. Так как сбыт остановился, то, естественным образом, и заказы уменьшились и промышленные округи сильно пострадали; особенно тяжело отозвался этот застой на фабриках бумажных тканей в Пруссии, Саксонии и Тюрингене, на шёлковых фабриках в Крефельде, на производстве ювелирных изделий и предметов роскоши в Ханау и Пфорцхайме, а также на портфельных фабриках в Оффенбахе и на суконных фабриках в Ахене; все эти заведения лишились вывоза своих продуктов в Америку и в Англию.
Особенно сильно пострадала в этом отношении также Вена и другие фабричные центры Австрии. Ещё в половине мая оттуда жаловались: «На среднем сословии по прежнему тяжёлым гнётом лежат последствия недавнего кризиса и от времени до времени всё ещё слышно о случаях единичных, хотя и незначительных, банкротств. В производстве предметов роскоши настал положительный застой, и купец в своём роскошном магазине боязливо выжидает покупщика, который между тем заглядывает лишь изредка. Все стараются по возможности ограничить свои расходы и никогда ещё в одном году не появлялось столько публикаций о продаже загородных домов, никогда очаровательные окрестности Вены не были так заброшены горожанами, как в настоящее время. Промышленник вздыхает о кредите и не находит его или находит при таких условиях, которые равняются для него полному разорению. При поставке своего товара он получает вместо наличных денег векселя, наилучшие из которых он с трудом может учесть с потерею 15 процентов; за учёт векселей худшего достоинства 2—3 процента в месяц не представляют ничего необычайного».
Невзирая на все эти бедствия, а также на то, что ярмарки в Франкфурте-на-Майне и в Лейпциге дали очень неблагоприятный результат, что всюду большинство торговых предприятий остановилось и не подавало надежды к скорому оживлению, всё-таки нигде дело не дошло до опасной крайности; это следует приписать с одной стороны значительному падению цен на предметы жизненной необходимости, а с другой — тому обстоятельству, что многие рабочие могли снова вернуться к земледелию, в котором за последние годы ощущался значительный недостаток рук.
Продолжительная остановка торговли и жалобы, вызванные этим обстоятельством, побудили английский журнал «Economist» провести в своём номере от 1 мая 1858 г. параллель между кризисами 1847 и 1857 г. Главные основания этой параллели заслуживают упоминания.
«До нас доходят, — говорит английский журнал, — выражения удивления по поводу той медленности, с которою оживает торговля после постигшего её бедствия. Количество звонкой монеты в английском банке возросло до 18 674 750 ф. ст. (оно успело даже дойти до 18 700 000 ф. ст.) с тех 6 484 000 ф. ст., на которых оно стояло 18 ноября, другими словами, менее чем в пять месяцев запас звонкой монеты увеличился на 12 000 000 ф., или почти на две трети. Дисконт на официальном денежном рынке с 10 процентов снова пал до 2,5%, — и, невзирая на это, торговля не показывает ни малейшего признака оживления. Капиталы накопились, но доверие не восстановилось. Для того чтобы стянуть значительное количество драгоценных металлов, понадобилось меньше времени, чем на то, чтобы восстановить кредит, — факт, доказывающий, что в деле обеспечения благополучного хода торговли, нравственные моменты и репутация личностей имеют большее значение, чем денежные средства. Подобным же образом обстоят дела и в Соединённых Штатах. По последним отчётам из Нью-Йорка запас наличных денег в тамошних банках простирался 7 октября до 7 800 000 долларов, к 10 апреля он возрос до 32 000 000 долларов, а в предшествующем месяце сумма эта стояла даже на 32 900 000 долларов, то есть за срок от октября до марта она увеличилась более, чем вчетверо. Дисконт был необычайно низок; в спросе были только государственные бумаги, которые одни признаются за надёжное помещение денег; в торговле не замечалось никакого проблеска жизни. В Америке банки приостановили свои платежи шестью неделями раньше того момента, когда кризис дошёл до нас, и застой в ожидании восстановления кредита и возвращения доверия тянется там дольше, чем в Европе. Обстоятельство это имеет важное значение для надежд наших в будущем: оно позволяет нам рассчитывать, что американская торговля, раз она воскреснет, воскреснет на действительно здравых основаниях, но до этого нам приходится ждать, а пока длится это ожидание, наша торговля с Соединёнными Штатами бездействует и это замедляет восстановление собственного нашего процветания.
Если мы оглянемся на эпоху, последовавшую за катастрофой 1847 г., то удивление, высказываемое теперь по поводу медленности, с которой возрождается торговля, окажется лишённым всякого основания. 28 октября 1847 г. запас наличных денег в английском банке составлял 8 300 000 ф. ст. и к ноябрю 1849 г. он не достиг даже двойного количества сравнительно с этой цифрой. В конце апреля он составлял не более 12 800 000 ф. ст., хотя в марте стоял на 15 300 000 ф. ст. Дисконт банка, бывший в октябре 1848 г. не выше 8 процентов, к концу апреля 1848 г. всё ещё стоял на 4%. Торговля, судя по размерам вывоза, оставалась значительную часть года всё ещё в плачевном состоянии. В исходе первых шести месяцев объявленная стоимость вывозимых товаров была на 9 800 000 ф. ст. ниже цифры вывоза за соответствующий промежуток времени в 1847 г., хотя за весь 1848 г. уменьшение это составило неполных 6 000 000 ф. ст. Изданный в последнее время отчёт о «положении дел в 146 торговых домах и пяти банках, которые в период кризиса с начала ноября 1857 г. по конец февраля 1858 г. приостановили свои платежи», содержит в себе, если не ошибаемся, полный перечень всех «значительных» банкротств и приостановок платежей, какие последовали за этот период времени. 4 марта 1848 года нами был напечатан «список банкротств, происшедших во время торгового кризиса 1847—1848 г.». Наш список обнимал период от начала августа до конца января и в него вошло до 245 фирм, в том числе одиннадцать банков. Не имея в виду сравнение между действительными потерями, причинёнными тогдашним кризисом и теперешним, так как для такого сравнения мы не имеем надлежащих данных, мы всё же должны сказать, что количество банкротств и сама продолжительность бедствия в 1847 г. были значительно больше, чем в 1857 г. Но зато интенсивность кризиса 1847 г. была, по-видимому, не так велика. Крайние колебания дисконта в 1847 году были не так резки, как в 1857 г.; в то время банк не был вынужден, как то случилось в 1857 г., отступить от закона 1844 г. Без сомнения, разительная быстрота, с которою развились средства сообщения в промежуток между 1847 и 1857 гг., значительно сократили продолжительность того срока, который требовался для обнаружения результатов как ложных, так и правильных промышленных операций. Поэтому мы вправе предположить, что возвращение торговли к нормальной своей деятельности, в особенности после того как капитал уже снова успел накопиться до необычайных размеров, произойдёт сравнительно быстрее, чем в 1848 г.
«Далее не следует забывать, что парижская революция расстроила торговлю по всей Европе и если она временно и загнала в Англию часть капиталов, искавших себе безопасного помещения, то она в то же время уменьшила спрос со стороны наших обычных потребителей и нарушила установившиеся условия обмена во всех странах. Конечно, мы и теперь не свободны от политических тревог, которые возбуждает в нас вопрос о выдаче бежавших преступников, перемена министерства и тому подобное, но те опасения, которые возбуждали в торговом мире текущие политические события, далеко не причиняли в нём такого смятения и не ставили ему таких препятствий, как революция 1848 г. Некоторое смятение, хотя и в меньшей степени, чем ожидали, причинило в торговле индейское восстание, наихудшие последствия которого мы, должно надеяться, уже пережили. Вообще же говоря, как наши обширные колониальные владения, так и остальные государства наслаждаются миром и благоденствием, лишь от времени до времени нарушаемыми эксцессами торговли.
В сущности, ни один из великих источников разительного прогресса, совершившегося с 1848 г., — ни открытые золотые россыпи, ни увеличение населения в Австралии, ни изумительное развитие железных дорог и телеграфных сообщений, — не иссяк и не оскудел и это не только даёт нам право надеяться на более быстрое оживление торговли, чем в 1848 г., но и служит нам достоверным ручательством в том, что элементы роскошного и прочного процветания имеются налицо. В 1847 г. значительные массы труда и капитала были употреблены ошибочно и расточались на железнодорожные предприятия, которые или не были доведены до окончания, или же, как бы велики ни были благодеяния, оказанные ими обществу впоследствии, вначале не приносили решительно никакой пользы. В 1857 г. ошибка в употреблении капитала и труда была другого рода и не была сопряжена с такими значительными потерями или с такой значительной отсрочкой ожидаемых полезных результатов. Поскольку необузданность коммерческих предприятий выходила за пределы торгового сословия и выражалась не в одном чрезмерном расширении кредита, от которого всего более страдали сами же негоцианты, эксцессы эти, по-видимому, возбудили в чужих странах большее расположение к нашим продуктам и усилили спрос на последние, а это обстоятельство, которое в прошлом, за исключением некоторых единичных случаев, не было сопряжено ни с какими особенно значительными убытками, в будущем не может не отозваться благоприятно, расширением нашей торговли. Упомянутое уже выше быстрое увеличение запаса звонкой монеты в банке, служит, как нам кажется, доказательством того, что кризис 1857 года, хотя он и проявился острее и пагубнее и был сопряжён для отдельных личностей с бо́льшими потерями, тем не менее был кратковременнее и на национальное благосостояние имел в действительности менее подрывающее действие, чем кризис 1847 г.
«Потрясение доверия в то время было, по всей вероятности, значительнее. Совершенный неурожай картофеля в Ирландии, происшедший в 1846 г., был злополучною причиною великих затруднений и потерь; ничего подобного в 1856 и 1857 гг. не было. К тому же в период, предшествовавший 1847 г., в системе нашей торговли произошли важные изменения, которые могли бы быть выставлены и действительно выставлялись как оправдание ошибочных расчётов. Ничего подобного в новейшее время не произошло; война с Россиею есть единственное крупное событие внешней политики, которое за последнее время имело влияние на торговлю и действие её, вообще говоря, перестало быть ощутительно ещё до наступления 1857 г. Причина расстройства лежала исключительно в самом торговом сословии, и хотя мы и готовы допустить, что трудности, возникшие в положении последнего вследствие такого важного обусловливающего момента, как открытие новых золотых россыпей, могли служить ему извинением, всё же потеря доверия должна быть приписана поведению самого торгового сословия. Между тем оказалось с полною ясностью, — и торговое сословие не могло не заметить этого факта, — что кредит и доверие так же важны для производительности вообще и для успешного хода торговли, как и капитал. Отдельные личности и фирмы не могут достигнуть благоденствия без взаимной поддержки и доверия. Великая задача, которую нам предстоит решить, заключается в том, чтобы отыскать основания, на которых эта взаимная помощь могла бы быть оказываема разумно, правильно и уместно, а для этой цели ни одно человеческое стремление не оказывалось столь пригодным, как свободная, неограниченная конкуренция, которая свойственна торговле по самой её сущности и есть необходимое последствие частной собственности».
Примечания[править]
- ↑ Жаль только, что отчёт не упоминает, какими соответственными экономическими сокращениями отзывалось это «нравственно-благодетельное» похмелье в чужом пиру на обеде бедняка.
- ↑ Тот же ливерпульский банк уже раз потерпел банкротство в 1847 г. и отчёт канцлера казначейства за этот год содержит подробности, представляющие разительное сходство между положением и операциями банка в 1847 и 1857 гг. В этом отчёте сэра Чарльза Уда (1847) мы читаем следующее: «В понедельник после выдачи дивидендов произошло банкротство Королевского Ливерпульского банка, и известие об этом пришло в Лондон как раз в тот момент, когда начинало слагаться более благоприятное мнение о положении дела. Банкротство банка, без всякого сомнения, было обусловлено крайне дурным управлением дел его. Обладая всего только 600 000 ф. ст. уплаченного акционерного капитала, банк этот ссудил в одни руки 500 000 ф. ст.»
- ↑ Sanderson, Sandemann and Co. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Wolverhampton — Вулвергемптон. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Staffordshire — Стаффордшир. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Northumberland — Нортамберленд. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Yorkshire (Йоркшир) и Durham (Дарем). — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Wolverhampton — Вулвергемптон. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Northumberland — Нортамберленд. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ В это же время случилось банкротство и бегство нотариуса, доктора Цугшверта, который воспользовался своим званием члена правления австрийского кредитного учреждения, чтобы похитить на несколько сот тысяч ценных бумаг, за что и был приговорён впоследствии к пятилетнему тюремному заключению. Этот случай, впрочем, состоит в связи лишь со спекуляциями на фондовой бирже.
- ↑ Julius Cohn. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Одним из самых грубых банкротств в Берлине было банкротство братьев Пальмье [Palmié. — Примечание редактора Викитеки.], через которое трое негоциантов, пользовавшихся всеобщим уважением, покончили свою жизнь самоубийством (Крупинский, Бордес и Праусницер в Гёрлице [Bordes, Prausnitzer, Görlitz. — Примечание редактора Викитеки.]) и благодаря которому многие достаточные семейства были доведены до нищеты и не один честный и деятельный торговец лишился всего своего состояния. Позднее фирма эта предложила своим кредиторам по десять процентов с суммы долга и обещалась уплатить ещё пять процентов с рассрочкою на пять лет, но при этом не представила никаких гарантий исполнения своего обещания. Этот торговый дом, который вёл свои дела на самую широкую ногу и был объявлен несостоятельным на сумму более чем в полтора миллиона талеров, имел налицо, как то открыло судебное расследование, не более девяти процентов всей этой массы пассива; следовательно, девяносто один процент, составлявшие более одного миллиона, пропали для кредиторов без всякого вознаграждения; и это при банкротстве одной только фирмы! Ещё громаднее и поистине невероятным представляется дефицит гамбургской коммандитной фирмы Пальмье, объявившей себя несостоятельной на два миллиона и уплатившей лишь один процент своим кредиторам. Соглашения, по которым уплачивались от 20 до 30 процентов, составляли исключение, а тот факт, что Дюнвальд [Dünnwald. — Примечание редактора Викитеки.] уплатил своим кредиторам 75 процентов, был возвещён всеми северогерманскими газетами как беспримерный случай.
- ↑ Ferdinand Gallenkamp. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Пропущено слово «оснований». В немецком оригинале: «die an sich nicht unbegründete Sheu». — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Gottfried Cohen. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ H. S. Hertz. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Она была возвращена ещё в конце июня 1858 г.
- ↑ Эта статья постановляет, что всякий, владеющий опротестованным векселем, может потребовать от надписателей предъявления гарантий, обеспечивающих уплату по векселю. Таким образом, всякий, кто употребил вексель обанротившейся фирмы как средство для уплаты по своим собственным счетам, может по истечении срока векселя быть вынужден представить обеспечение уплаты по этому векселю. Обеспечение требуется или в виде поручительства, или в виде залога, и раз деньги по векселю внесены тем лицом, в руках которого он находится, лицу этому предоставляется, с своей стороны, обратить взыскание на прежних бланконадписателей, а им — на векселедателя. Неудобство этого порядка ничего не значит в сравнении с той необходимой для вексельного обращения гарантией против сокрытия имущества, которая доставляется сказанным постановлением. Без этой гарантии бланконадписатель и векселедатель легко могли бы скрыть имущество до истечения срока векселю.
- ↑ Один местный гамбургский листок сообщает следующий образчик, заимствуя его из отчёта о состоянии дел одного гамбургского дома, пользовавшегося в течение сорока лет всеобщим уважением. Старший компаньон этой фирмы занимал высокое положение в первоклассном коллегиуме города. Но уже в конце 1856 г. фирма эта была поставлена в необходимость испросить себе как благодеяние учреждение над собою администрации на исключительных основаниях. По балансу, составленному хозяевами этой фирмы к концу 1856 г., имущество её простиралось до 291 700 марок ассигнациями. При таком имуществе положение дел фирмы могло бы считаться прочным, если бы представители её ограничились кредитом, превышающим по наибольшей мере вдвое сумму их состояния. Но как обстояли дела в действительности, в тот момент когда господа эти прекратили свои платежи? При собственном капитале в 291 700 марок, они состояли должны по собственным их указаниям 2 062 120 марок ассигнациями; в действительности же долговые обязательства их были ещё значительнее, так как в вышеупомянутое показание их вошли как кредиторы лишь те владельцы векселей фирмы, которые уже успели в это время разориться. Сумма этих векселей простиралась в начале декабря до 373 452 марок ассигнациями, а сколько к ней присовокупилось ещё, мы не знаем, так как общая сумма векселей не была показана в отчёте. Насколько вообще эта фирма пользовалась вексельным кредитом для замены капитала, не хватавшего для её громадных операций, можно судить из того, что акцепты её ко времени прекращения ею платежей простирались до 1 294 914 марок ассигнациями. Всякий, кто прочтёт эти строки, подумает, что фирма, о которой идёт речь, была банкирская. Ничуть не бывало. Эта фирма, умевшая устоять во все прежние тяжёлые для торговли периоды, занималась комиссионерским делом. Но в последние годы вообще вошло в моду у комиссионерских домов пользоваться кредитом для себя и оказывать его другим далеко за пределы своих средств. Та же самая история повторилась и здесь. Между тем как сумма акцептов простиралась, как уже было сказано выше, более чем до миллиона марок, стоимость товаров имевшихся в складах фирмы, составляла при наступлении кризиса не более 25 000 марок, наличность простиралась до 7000 марок, а в вексельном её портфеле, за вычетом ненадёжных векселей, было всего 75 000 марок.
- ↑ Hostmann. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Fries. — Примечание редактора Викитеки.