Мамаево побоище (Мордовцев)/VI
| ← V. Выступление в поход | Мамаево побоище — VI. Ополчение в Коломне | VII. Таинственный Боброк → |
| Источник: Мордовцев Д.Л. Сочинения в двух томах. — М.: Художественная литература, 1991. — Т. 2. — С. 41—48. |
VI. Ополчение в Коломне
Ополчение двинулось по направлению к Коломне.
Там, где в наши времена лежит гладкий, широкий шоссейный путь с сторожевыми будками и станционными домами и где теперь неумолкаемо гремят день и ночь паровозы с сотнями товарных и пассажирских вагонов, пролетая железным путем мимо тысяч телеграфных и верстовых столбов с нитями телеграфных проволок, мимо сторожек, будок, застав и богатых станционных зданий, обдавая дымом возделанные ноля, оголенные, как русский подбородок при Петре, лесные рощи, города, села, деревни, сады и роскошные замки железнодорожных «русичей», «немцев», «агарян» и иных «бесермен», там в описываемое нами время лежала кругом ужасающая глушь, леса, болота и невозделанные поля. Только узкая полоса земли, по которой иногда проходили караваны купцов «сурожан» да проезжали за данью и «поминками» татарские баскаки и темники или проходили немногочисленные рати удельных князей, чтоб погрызться друг с дружкой из-за стола великокняжеского или из-за города, нахрапом взятого соседом, только эта проезжая полоса представляла возможность передвижения; все же кругом было пустынею дремучею и трясиною невылазною с медвежьими, волчьими, куньими, рысьими и иными звериными путями, по которым свободно рыскало всякое зверье, а иногда хоробрые Микитки да Добрыньки для добычи шкур и мяса этого зверья, шкур на подати князю и его тиунам, а мяса — себе и своим двуногим зверенышам «хрестьянам» на корм.
Этим-то диким путем, прародителем нынешнего цивилизованного рельсового пути, двигались к Коломне рати «русичей». Понятно, что они двигались медленно, часто гуськом, между непроходимыми борами, а иногда вразброд, стадами, где открытое поле представляло к тому возможность. Десятки верст заняты были этими ратями, за которыми, бешено скрипя колесами, тащились тысячи телег с провизиею, котлами, таганами и всевозможным скарбом. Дикая пустыня ожила: никогда не видала она такого множества людей и копей, никогда мертвая тишина ее не нарушалась таким невообразимым ржанием лошадей, людским говором и громом оружия. Дикие звери, заслышав необычайный шум, спешили укрыться в чаще лесов, а иногда, озадаченные нечаянным появлением такого множества народа, застигнутые как бы врасплох, звери эти, мало еще напуганные, приходили в необыкновенное смятение, медведи, выходя из чащи леса, становились на задние лапы и рычали страшно на людей и на коней, волки отчаянно выли на скрипящие обозы, лисицы выползали из нор и трущоб и, точно в «Слове о полку Игореве», «лаяли на червленые щиты» ратников и на их блестящие доспехи. Птицы кружились стаями и наполняли воздух криками, ибо и непривычной птице казалось, что это не люди двигались, а что леса дубравные, «борове великие», снялись с своих мест и идут неведомо куда на полдень.
Во время привалов, по вечерам и на утренней заре, гул над ратями стоял еще более страшный и в этих пустынных местах неслыханный. Прислужники, холопы и рабы разбивали княжеские, воеводские и боярские шатры и наметы. Пестрота шатров была невообразимая. и чем владелец шатра был богаче и знатнее, тем шатер был больше и пестрее. В самой середине обоза разбивался намет великокняжеский, пестревший всеми цветами, возможными в природе, и блиставший позолотою украшений, коньков, петушков, еловцев и мишурою шнуров и кистей. Над ним всегда чернел большой великокняжеский стяг, тоже с золочеными еловцами и золотыми кистями. Вокруг этого шатра, как вокруг соборного храма, разбивались меньшие шатры, наметы удельных князей. За этими шатрами — шатры простых воевод и бояр. И эти шатры пестрели цветами своих уделов и областей: где резал глаза красный цвет, где зеленел ярко-зеленый, где синий и алый. Удельные и полковые стяги имели также свои отличительные цвета и изображения: на одном страсти Христовы, на другом святой «Дюрди», или Георгий Победоносец, на третьем «Микола Чудотворец».
Ратные люди разводили костры, зажигали целые рощи и распускали такое зарево, что оно будило всех зверей и птиц, и всю ночь окрестности стонали от звериного реву и вою, от птичьего грая и клекота.
К кострам приставлялись таганы и треноги, кипели котлы с варевом, шипели волы и бараны на огромных вертелах.
В палатках слышался говор князей и бояр, звон чаш, стоп и братин: один удельный князь угощал Другого с его воеводами и боярами, а бояре, князья и воеводы других земель чествовали соседей, пировали и братались, меняясь крестами и оружием, ибо в то время боярам и князьям разных уделов, городов и земель нелегко было съезжаться при непроходимости путей и при постоянных усобицах: муромцы пировали и обнимались с суздальцами; верейцы целовались и братались с серпуховцами, боровитяне угощали угличан, тверитяне белозеров… Вспоминались общие обиды, претерпенные от «поганых», упоминались имена князей и бояр, замученных в Орде, не забывалось и о тяжких данях, наложенных «безбожными сарацинами»…
И простые воины разных земель и уделов знакомились между собою: все эти «хрестьяне», Рогволоды да Ярополки, Микитки да Добрыни, карачаровцы и москвитяне, устюжане и володимерцы, синие рубахи с красными ластовками и красные рубахи с синими ластовками по землям и городам — все это сходилось к общим шатрам, говорило и шутило разными местными говорами, «окали» и «акали», «цвокали» и «чвокали», «вякали» и «дзякали». Москвитяне смеялись над половчанами, тверитяне над нижегородцами, у одних хаялись шапки, у других шляпы, у тех порты осмеивались, у этих зипуны и лапти, «звычаи» и «обычаи», «норов» и «ухватка»; тех дразнили, что они якобы «своего бога с кашей съели», других — якобы «овину свечи ставят», третьи — «лаптем шти хлебают», у четвертых — «черт детей качает…». Говор, смех, а там — сон всего ополчения и сторожевые оклики часовых да вой потревоженных зверей по полю и по дубравам…
Чуть заря, все снималось с прежним шумом и гамом и двигалось далее на полдень…
На восьмой только день ополчение подошло к Коломне. В нескольких верстах от этого города ополчение встречено было воеводами новых полков, которые, по увещательным грамотам из Москвы, сошлись на Коломне из разных областей земли русской: Микула Васильевич — воевода полка коломенского, Андрей Серкиз — воевода полка переяславского, Иван Родионович — воевода полка костромского, Тимофей Валуевич — воевода полка юрьевского, князь Роман Прозоровский — воевода полка владимирского, князь Федор Елецкой — воевода полка мещерского, князья Юрий и Ондрей — воеводы муромского полка. Военачальники обнимались и целовались между собою, словно бы это было светлое Христово воскресение…
В коломенских воротах ополчение встречено было епископом Герасимом, а коломенские церкви звонили во все колокола. Никогда такого множества ратей не видала Коломна и вся высыпала на улицы, на площади, за город. Бабы-коломнянки и богатые люди расхаживали по рядам и поили ратных квасами, медами, брагами и угощали калачами и баранками; все эти вои, сошедшиеся в первый раз со всех концов русской земли, казались «своими», «ближними», «сродниками», несмотря на различие одежды и говоров…
— Сестрицы мои милые! — с умилением говорила одна коломнянка другим бабам с ведрами за плечами. — Как они, ратные-те, погнали своих коней на Окуреку на водопой, так я, голубушки мои, думала, что кони-то всю Оку выпьют,— таково много коней!
— Где, мать моя, комонем Оку испити! Не испить ее, — успокаивала ее другая баба. — Ковшом моря не исчерпати, — пояснила третья.
— Что и говорить! А много воев, ох, много! Ино голуби со страху послетали с церквей и не ведают, где сести…
Особенно поражали всех два рослых красивых воина, которые на богатых конях и в дорогих доспехах неотлучно следовали за великим князем, имея на головах черные покрывала с нашитыми на них белыми черепами… То были Пересвет и Ослябя.
На другой день по прибытии к Коломне великий князь велел всем ратям, и с ним прибывшим, и до него, выстроиться на лугу, под самым городом, на месте, где совершали коломняне свои обрядовые «игрища» и пели «Ой Дид-Ладо» да величали Ярилу. Луг этот, как и в Карачарове, как и под Москвою, назывался «девичьим полем».
Нельзя было без умиления и восторга, конечно со стороны тогдашнего «русича», смотреть на это небывалое зрелище, на обширное, ровное, зеленое поле, усеянное несметным воинством, необозримыми полчищами, каких еще ни разу не приводилось видеть ни одному русскому с тех пор, как почалась русская земля: ни на печенегов и половцев, ни на хозар и касогов, ни на черных клобуков и греков русская земля не высылала такого множества ратей, и притом такого поражающего разнообразия, разнообразия в цвете одежды, в ее покрое и качестве, разнообразия в доспехах, в вооружении, шишаках и кольчугах… И над всем этим царил, поражая зрение, яркий, огненно-красный, «червленый» цвет огромных щитов, которые стояли и колыхались в поле, точно живые, подвижные заборы, с глядящими через них человеческими головами в шишаках с длинными копьями-«колчарами»… И над всем этим реяли, как большекрылые птицы, разноцветные стяги, знаменовавшие собою всю собравшуюся воедино севернорусскую землю.
— О, велика ты, земля русская, земля православная! — с трепетом воскликнул великий князь при виде поразительного зрелища и молитвенно поднял к небу руки, как бы призывая милость неба на этот цвет русской земли.
— И еще не вся она, княже, собралася, — со вздохом заметил Володимир Андреевич.
— Не вся, друже… Кто же будет кокош оный, иже соберет птенцы своя иод крилы, вся птенцы?
— Ты, господине княже, кокош оный…
Великий князь грустно покачал головой, светя золотою еловицею шлема… «Ни-ни, друже… Мал бех в дому матере моея, святой Руси, мал я буду…»
— Слава великому князю! Слава! — прогремели ряды, завидев Димитрия.
— Слава великому и христолюбивому воинству! Слава! — отвечал громко великий князь, кланяясь на седле и подъезжая к «первому суйму», к передним рядам середины ополчения, расположившегося полукругом, так что по сторонам его были «правая рука» и «левая», или правое крыло и левое.
Ополчение расположено было «по землям» — земля суздальская, земля московская, земля тверская, земля володимирская, а все вместе изображали собою русскую землю. «Большим воеводою» «правой руки» был Владимир Андреевич, «левой» — Лев Брянский, «середины» — сам великий князь.
Войска осмотрены. Приказ отдан: протрубили трубы звонкие выступать в поход назавтра, августа 30, на память славного и святого князя Александра Невского, прародителя великого князя Димитрия.
Ратным людям уготовано было всем городом великое кормление, трапеза и питие богатое. Трапезовали тут же, на «девичьем поле», под открытым небом, сидя купами на траве. За трапезою служили все коломенские поголовно, от мала до велика, разносили по купам яства, разливали зелено вино, квасы и меды сладкие. А князья и воеводы трапезовали особо, в городе: их почтил трапезой Герасим епископ.
Хорошо потрапезовали и выпили ратные. Разгорелась кровь молодецкая, развязались языки, пошел гул и говор по полю.
Особенно живая беседа шла в одном кругу, именно в муромском полку. Ратные люди собирались вокруг знакомого уже нам краснобая Малюты-карачаровца, того самого ратного, которого мы видели в селе Карачарове около «игрища» в беседе со старым старцем Рогволодом и который хвалился, что когда-то он с князем волынским Казань громил, а потом вместе с прочими бежал с поля битвы на берегах реки Пьяной, когда русские потерпели поражение от царевича Арапши. Теперь Малюта сидел на траве, поджавши ноги, и важно отвечал на предлагаемые ему вопросы.
— Так земляк твой был, Илья-то Муромец?
— Стало, земляк, коли из одного села.
— Ой ли! С самого Карачарова?
— Из него… И избы-те наши, моя и Ильина, чу, Муромца, рядом стоят.
— Что ты! Ах! И сказку про него сказывать, поди, горазд?
— Где не горазд!
— А ну, скажи, человече, мы послушаем.
— Скажи, братец, потешь нас, уважь! — приставали другие ратные.
Малюта начал было ломаться; но потом, вняв общим мольбам, откашлялся и начал тягучим, однообразным голосом, покачиваясь из стороны в сторону:
В старину было в стародавнюю,
Ишшо Володимер князь да стол держал,
В ту пору было в славном городе во Муроме.
В большом селе Карачарове
Жил хрестьянин Иван Тимофеевич.
У тово ли у хрестьянина изо всех детей
Было детище едино любимое,
Илья Муромец да сын Иванович.
Как сидел он сиднем ровно тридцать лет,
Тридцать лет не имел ни рук, ни ног,
На печи ли яму под собой протер.
— Ах! — не вытерпел один ратничек. — Под собой яму протер, слышь…
— А ты не перебивай!.. Ишь Бога-ту свово с кашей съел, да туда же лезет! — осадили его соседи.
Ратничек, съевший якобы своего Бога с кашей, заморгал глазами и замолчал.
Поощренный общим вниманием, Малюта продолжал:
Приходило тут время-то летнее,
Время страдное, дни сенокосные,
Уходил осударь сво, со матушкой
Да со всем семьем любымыим,
На работушку на ту хрестьянскую,
Очищать от дебья-колодья поженку —
Оставался дома один Илья.
Идут тут мимо старцы незнаемые,
Нища братия, калики перехожии,
Становились под окошечко косящато,
Говорили Илье таковы слова:
«Ай ты гой еси, Илья Муромец, хрестьянской сын!
Восставай-ка на резвы ноги,
Отворяй-ко ворота широки,
Выпускай-ко калик во храмину,
Подавай-ко каликам напитися…»
— Испей, касатик, испей на здравие.
Это словно из земли выросла баба с ведрами на плечах, та самая, что боялась, как бы ратные кони всей Оки не выпили. Только теперь у нее была не вода в ведрах, а брага, да такая ядреная, что как стали ратные люди испивать ее ковшами, то забыли и про Илью Муромца, да так до ночи и кружил коломенский ковш…