Грация Деледда.
Молодой кабан[править]
Когда глаза молодого кабана впервые открылись Божьему свету, то на лазурном фоне неба, моря и далеких гор увидел он три самых прекрасных цвета в мире: зеленый, белый и красный.
Среди зелени дубов вершины соседних гор казались белыми, как облака при луне, а вокруг кабаньего гнезда уже краснел цветущий мох; глыбы камней, склоны, извилины скал были покрыты им, точно все пастухи и разбойники, проходившие тут наверху, расстелили свои ярко-красные куртки и даже оставили следы своей крови. Как не быть отважным и дерзким в подобном месте?
Едва только молодая кабаниха кончила лизать и приглаживать своих семерых малюток, присосавшихся к жестким, как жёлуди, соскам, ее последыш, наш смелый кабанчик, сытый и благодушный, пустился тут же в свет, т. е. за пределы тени дуба, под которым он родился. Мать звала его назад раздирающим душу хрюканьем, но животное вернулось, только увидев на освещенной земле изображение другого кабанчика с хвостом, задорно закрученным колечком, — свою тень.
Прошел еще день и еще ночь. И братья его добрались до солнечной линии и вернулись назад, испуганные собственной тенью.
Кабаниха раскрошила последние остававшиеся во мху желуди, хрюкая, чтобы созвать своих детей. И шесть из них, все одинаковые, с полосатой шкурой, похожей на шелковые ленты золотистого или черного, как ежевика, цвета, побежали за ней, прыгая друг на друга; седьмой: же, тот, который первым осмелился пуститься в свет, не вернулся. Мать смотрела кругом своими кроткими и дикими глазами из-под красноватых век, хрюкала, оскаливая белые, как зубцы гор, клыки, но кабанчик не отвечал, не вернулся.
Он уже путешествовал в котомке пастушонка, дрожа, хрюкая и бесплодно отбиваясь. Прощай, родимые горы, запах моха, едва вкушенная, как материнское молоко, сладость свободы! Все муки возмущения и тоски по родине звучали в ворчании пленника, и не пожелаем злейшему нашему врагу страданий его долгого заключения под опрокинутой корзинкой! Проходили часы и дни… Маленькая рука, до того жесткая и смуглая, что казалась одетой в темную перчатку, совала под корзинку глубокую тарелку с молоком, и два больших черных глаза следили за ним сквозь тростинки хрупкой тюрьмы. Доброжелательный голосок говорил ему:
— Укусишь? Если не укусишь, так вытащу тебя погулять. А то, — спокойной ночи и прощай!
Пленник роется носом, фыркает через тростинки, но хрюкает он дружески, даже умоляюще, и черная ручка поднимает корзинку. Кабанчик нерешительно оставляет темницу и нюхает почву кругом. Насколько непохож был яркий блеск горы на маленький темный мир этой низкой и печальной кухни, дверь которой из предосторожности была заперта мальчиком, братом пастуха. Очаг потух; в печи, куда кабан направил свои первые разведки, сушится немного ячменя на хлеб бедной семье.
— Ну, что ж, не пойдешь дальше? Не пачкай ячмень; у нас нет другого; мать моя для пропитания ходит мыть белье арестантам, а отец мой в тюрьме… — сказал ребенок, наклонившись над отверстием печки.
Будто пораженный такими вестями, кабанчик выпрыгнул наружу, и его маленькие карие глаза с красноватыми веками уставились в большие черные глаза ребенка; и с этой минуты они поняли и полюбили друг друга, как братья. Целыми-днями их видели постоянно вместе; кабан лизал черные ножки своего друга, а тот ему приглаживал золотисто-черную шерсть или продевал палец в колечко его хвоста.
Счастливые дни протекали для друзей: кабанчик подрывал носом скалистый дворик, напоминавший ему родную гору, ребенок валялся на солнце и подражал хрюканью животного.
Проходила однажды по тропинке красивая местная девушка, высокая и ловкая, белая и румяная, а с ней мальчуган, розовое личико которого казалось окруженным золотым сиянием.
Увидев кабана, он принялся немедленно кричать.
— О, какой хорошенький! Я хочу его взять! Я хочу его, — кричал мальчик с золотыми волосами.
Но кабанчик проскользнул в кухню и прямо в печь, а хозяин его, весь черный при солнечном свете, поднялся с угрожающим видом.
— Это твой? — спросила девушка.
— Мой.
— Дай его мне, я заплачу тебе лиру, — сказал белокурый барчонок.
— Хоть лопни, и то не дам!
— Невежа! Кто же так говорит?
— Если ты не уберешься, я проломлю тебе голову камнем!
— Скверный пастушонок! Вот я скажу папе…
— Пойдем, пойдем, — говорила девушка, — я сама поговорю с его матерью.
Действительно, через несколько дней она вернулась, в то время как прачка в своей опустошенной кухне говорила с мальчиком, как со взрослым человеком.
— Да, Паскаледду мой, — жаловалась она, задыхаясь и выжимая свой мокрый передник, — если твоего отца не оправдают, не знаю, как и будем; я с этой одышкой не могу больше; а того, что зарабатывает твой братишка, не хватает и на него самого. Что делать, Паскаледду мой? А адвокату как заплатить? Я заложила свою медаль и серебряные пуговицы, чтобы взять ячменя; что же мы будем делать, если так пойдет и дальше?
Ловкая и румяная девушка вошла в бедную кухню и уселась около потушенного очага.
— Где кабан, Паскаледду? — спросила она, оглядываясь кругом.
Мальчик встал перед печью, посмотрев на нее враждебно и презрительно, и ответил одним только словом:
— Убирайся!
— Мария Камбедда, — сказала тогда девушка, обернувшись к женщине, которая сбросила свой передник, чтобы просушить его, — ты знаешь, что я служу у судьи. Когда разбирают делю, он обвиняет. Хозяйка моя богачиха; и у них единственный сын, чертенок, который делает все, что ему вздумается. Отец на все смотрит глазами своего сына. Теперь мальчик болен: объелся! А отец и мать, кажется, с ума сошли от горя. А тут, видишь ли, на-днях мальчик видел кабанчика на вашем дворе и теперь хочет его. Дай ты его мне; а то, еще лучше, пришли завтра с ним Паскаледду; если нужно заплатить, так заплатят.
— Твой хозяин судья? — сказала женщина, задыхаясь в припадке астмы. — Тогда ты можешь замолвить словечко за моего мужа: через несколько дней будут разбирать его дело. Если не оправдают, я — пропащая женщина…
— О таких вещах я не могу говорить с хозяином…
— Ладно, завтра Паскаледду принесет кабана; скажи ему, по крайней мере, хозяину твоему, что он сын несчастного Франциска Камбедда… Скажи, что у меня одышка, что умираем с голоду…
Девушка ничего не, обещала: все знали, что Франциск Камбедда был виноват.
Кабан путешествовал снова, но на этот раз через маленький город и в объятиях своего друга. Два сердечка, одно рядом с другим, трепещут от страха и любопытства; но если ребенок знает, что должен предать своего товарища, то кабанчик не допускает мысли, что может быть предан другом, и, высовывая рыльце из-под руки Паскаледду, смотрит одним глазом на дома, людей, на улицы и попрошаек, которые следуют за ним вплоть до красивого барскаго дома судьи, где один из провожатых берет на себя труд постучать в дверь и закричать красивой служанке, появившейся на пороге:
— Паскаледду ревет, потому что не хочет отдать вам своего кабана; если не поторопитесь взять его, то убежит и не принесет другой раз!..
— Неправда, не плачу; убирайтесь вы все к черту! — закричал Паскаледду, пытаясь всунуть кабанчика в руки служанке. Та, однако, заставила его войти, а судья как раз в эту минуту выходил с пакетом бумаг под мышкой, направляясь в суд. Это был маленький, жирный и бледный человек, с большими черными усами и меланхоличными глазами.
— Это что такое? — спросил он, пока служанка снимала белую нитку с рукава пиджака.
— Это мальчик, что принес кабана барчуку: сын того несчастного Франциска Камбедда, который сидит в тюрьме, они так бедны… умирают с голоду… у матери астма…
Судья встряхнул рукой, точно желая этим выразить: «до-статочно», и сказал, глядя на Паскаледду:
— Дай ему что-нибудь.
Служанка провела ребенка в белую и полную света комнату, где барчук, завернутый в шаль, сидел в кроватке и рассматривал книгу, полную странных картинок: там были мужчины и женщины, покрытые мехами, с головами лисиц и куньими хвостами; были шкуры медведя, леопарда, кабана: сразу было видно, что мальчик с золотыми волосами любил свирепых животных. Едва завидев кабанчика, он бросил книгу и протянул руки, крича:
— Дай мне его, дай мне его!
Мама, прекрасная, высокая белокурая дама в голубом платье, испуганно наклонилась над ним.
— Ну, как же ты хочешь его в постель, радость моя? Знаешь, он все испачкает. Отправим его в кухню, а как только поправишься, будешь играть с ним.
— Я его хочу сюда! Или я швырну шаль и вскочу!
Тогда ему его дали. И сажа той печи, где нашли мясо овцы, украденной Франциском Камбедда, запятнала постель сына судьи.
Паскаледду поднял книгу с картинками и пристально смотрел на нее.
— Хочешь эту книгу? Возьми ее, --сказала синьора.
Паскаледду взял ее и ушел. На улице его поджидали мальчишки; начали его спрашивать, что он получил взамен кабанчика, насмехались над ним и отобрали у него книжку.
Но Паскаледдувырвал ее у них из рук, прижал крепко руками и бегом пустился прочь: так ему казалось, по крайней мере, что у него осталось воспоминание о его бедном друге.
А несчастный его товарищ познал теперь весь ужас позолоченного рабства. Сколько раз барчонок был почти готов его задушить; сколько пинков получил он от прекрасных ног, вокруг которых струились оборки голубого платья; сколько раз говорила служанка:
— Вот мы его поджарим в день именин барчука! Добрым был только хозяин: когда он из окна улыбался своему выздоровевшему и вновь игравшему в саду сыну, глаза его были так ласковы и тревожны, что напоминали молодому кабану глаза его матери там, вверху на горе.
Когда его оставляли в покое, кабанчик развлекался тем, что лизал ноги прислуге и бегал за нею, чтобы совать нос в кастрюльки. Часто также оставляли его рыться в большом запущенном огороде, где было одно оливковое дерево и дуб; тогда и для него возвращались часы радости. Растянувшись животом кверху, видел он голубое небо, красные облачка и белый домик среди деревьев, и ему казалось, что он все еще наверху горы.
Спрятавшись немного поодаль с ружьем, пистолетом, саблей и длинной шпагой, барчук играл в охоту, целился в кабана, бегал за ним, мучил его ударами и нарушал его блаженство.
Однажды все кастрюли были пущены в дело на кухне, а красивая служанка блистала в дыму, точно красная луна в вечерних испарениях. Были именины барчука, и некоторые из приглашенных — все друзья дома — в ожидании часа обеда приходили в кухню посмотреть, что хорошего приготовляла девушка, больше же для того, чтобы посмотреть на нее самое, которая поистине была здесь самым лакомым кусочком. Между прочим, прибежал украдкой делегат, поласкал служанку и спрятал свой пистолет в отверстие за окном.
— Я кладу его сюда, потому что тот чертенок шарит у меня в кармане и хочет вытащить; не трогай, он заряжен.
Из комнат доносился шум; все смеялись, разговаривали, а хозяин и другой член суда спорили по поводу «закона о прощении», недавно введенного в употребление одним добрым судьей во Франции.
— Ну, вот тот несчастный, которого мы оправдали сегодня… — говорил хозяин, — ну, вот тот, Камбедда, ведь он украл из нужды… это отец семейства, имеет двух сыновей, человек с хорошими наклонностями… закон должен приспособляться…
— Отныне закон неумолим только для богатых, — едко заметил делегат, и все засмеялись.
А кабанчик в кухне лизал тарелки в обществе черного котенка. Хотя остатков было с излишком для обоих, котенок выставлял когти и скалил белые, как зерна риса, зубки.
Неожиданно, пока служанка была в столовой, в кухню вбежал барчук; одетый в голубое, с гладкими и блестящими волосами, точно в чепчике из золотистого атласа, он походил на ангелочка, и будто летал со стула на стул, от очага к столу, от стола к окошку. Увидел, пистолет, взял его осторожно и положил обратно. И не закричал от радости, но глаза его сделались точно металлическими и дикими, как у котенка.
Потом бросился на кабанчика, в то время как котенок, более хитрый, сбежал, и отнес его в огород, поместив против кухонного окошка.
— На этот раз уже по-настоящему! — закричал он, прыгая. — Стой тут смирно!
Молодой кабан обнюхивал кустики, был сыт, благодушен и счастлив. В окне кухни он видел барчонка с пистолетом в руках, но не понимал, почему котенок оттуда, с высоты дуба, все еще скалил зубы и смотрел на него большими зелеными испуганными глазами.
Потом фиолетовое облако заволокло все: кабанчик свалился, как сноп, закрыл глаза. Потом на одно мгновение приподнял короткие красноватые веки и в последний раз посмотрел на три самые прекрасные цвета в мире: зеленый цвет дуба, белый цвет домика и красный — своей крови.
Источник текста: журнал «Русская мысль», 1915, № 11, с. 165—171.