[177]
Когда же проявитъ свое существованіе Муза новаго вѣка, которую узрятъ наши правнуки, а, можетъ быть, и еще болѣе позднія поколѣнія? Какова будетъ она? О чемъ споетъ? Какихъ душевныхъ струнъ коснется? На какую высоту подыметъ свой вѣкъ?
Да можно-ли задавать столько вопросовъ въ наше суетливое время, когда поэзія является чуть-ли не помѣхой, когда ясно сознаютъ, что отъ большинства „безсмертныхъ“ произведеній современныхъ поэтовъ останется въ будущемъ много-много что-то вродѣ углевыхъ надписей, встрѣчающихся на тюремныхъ стѣнахъ и привлекающихъ вниманіе развѣ нѣкоторыхъ случайныхъ любопытныхъ?
При такомъ положеніи дѣлъ, поэзіи поневолѣ приходится принимать извѣстное участіе въ жизни, играть хоть роль пыжа въ борьбѣ партіи, когда люди проливаютъ кровь или чернила.
Это односторонній взглядъ, скажутъ многіе; поэзія не забыта и въ наше время.
Нѣтъ. Находятся еще люди, у которыхъ въ „лѣнивые понедѣльники“ просыпается потребность въ поэзіи; испытывая отъ голода духовное урчаніе въ соотвѣтствующихъ благородныхъ частяхъ своего организма, они посылаютъ слугу въ книжный магазинъ купить поэзіи—особенно рекомендуемой, на цѣлыхъ
[178]четыре скиллинга! Нѣкоторые же довольствуются и тою поэзіей, которую могутъ получить въ придачу къ покупкамъ, или удовлетворяются чтеніемъ печатныхъ клочковъ, въ которые лавочники завертываютъ имъ покупки. Такъ выходитъ дешевле, а въ наше суетливое время нельзя не обращать вниманіе на дешевизну. Итакъ, существующія потребности удовлетворяются,—чего же еще? Поэзія же будущаго, какъ и музыка будущаго—только донкихотство, и говорить о нихъ все равно, что говорить о путешествіи съ научною цѣлью на Уранъ!
Время слишкомъ дорого, чтобы тратить его на фантазированіе, а, вѣдь, что такое въ сущности—если разсуждать, какъ слѣдуетъ—что такое поэзія? Эти звучныя изліянія чувствъ и мыслей—только движеніе и колебаніе нервовъ. Восторгъ, радость, боль, даже матеріальныя стремленія—все это, по словамъ ученыхъ, только колебаніе нервовъ. Каждый изъ насъ въ сущности нѣчто вродѣ арфы или другого струннаго инструмента.
Но кто же затрогиваетъ эти струны? Кто заставляетъ ихъ колебаться и дрожать? Духъ, незримый, божественный духъ; его голосъ приводитъ ихъ въ колебаніе; онѣ колеблются, звучатъ, и мелодія ихъ или сливается съ основнымъ звукомъ въ одинъ гармоническій аккордъ, или образуетъ могучій диссонансъ. Такъ оно было, такъ и будетъ всегда въ великомъ прогрессѣ человѣчества на пути свободнаго сознанія.
Каждый вѣкъ, можно даже сказать—каждое тысячелѣтіе находитъ свое высшее выраженіе въ поэзіи. Рожденная въ извѣстную эпоху, Муза вѣка выступаетъ и царствуетъ только въ слѣдующую.
Муза новаго вѣка родилась въ наше суетливое время подъ грохотъ и стукъ машинъ. Привѣтъ ей! Она услышитъ или, можетъ быть, прочтетъ его когда нибудь между только что упомянутыми углевыми надписями.
Колыбель ея раскачивалась въ пространствѣ, ограниченномъ съ одной стороны крайнею точкой, которой касалась нога человѣка въ его изысканіяхъ на сѣверѣ, а съ другой—крайними предѣлами видимаго человѣку темнаго полярнаго горизонта. Мы не слышали скрипа ея колыбели изъ-за шума стучащихъ машинъ, свиста паровозовъ, взрывовъ скалъ матеріализма и грохота сбрасываемыхъ умственныхъ оковъ.
Она родилась въ великой фабрикѣ, представляемой нынѣ
[179]нашею землею, въ эпоху господства пара, неустанной работы, господина „Безкровнаго“ и его подручныхъ.
У нея великое любвеобильное сердце женщины; въ ея душѣ горитъ священное пламя весталки и огонь страсти. Одарена она быстрымъ, яркимъ, какъ молнія, умомъ, проникающимъ черезъ тьму тысячелѣтій; въ немъ, какъ въ призмѣ, отражаются всѣ оттѣнки господствовавшихъ когда-либо людскихъ мнѣній, смѣнявшихся согласно модѣ. Силу и сокровище новой Музы составляетъ лебединое опереніе фантазіи, вытканное наукой и оживленное первобытными силами природы.
Она дитя народа по отцу; здравомыслящая, съ здоровою душою, серьезными глазами и улыбкой на устахъ. По матери же она ведетъ родъ отъ знатныхъ, академически-образованныхъ эмигрантовъ, хранящихъ память о золотой эпохѣ „рококо“. Муза новаго вѣка уродилась душой и тѣломъ въ обоихъ.
„На зубокъ“ ей положили въ колыбель великолѣпные дары. Въ изобиліи были насыпаны туда, словно лакомства, загадки природы съ разгадками; изъ водолазнаго колокола высыпали ей разныя бездѣлушки и диковинки морского дна. На пологѣ была отпечатана карта неба, напоминающаго океанъ съ миріадами острововъ-міровъ. Солнце рисовало ей картинки; фотографія должна была доставлять игрушки.
Кормилица пѣла ей пѣсни сѣвернаго скальда Эйвинда и восточнаго пѣвца Фирдуси, пѣсни миннезингеровъ и пѣсни, что выливались изъ глубины истинно-поэтической души шаловливаго Гейне. Много, даже слишкомъ много, разсказывала ей кормилица. Муза знаетъ и наводящія ужасъ преданія пра-пра-бабушки Эдды, преданія, въ которыхъ какъ бы слышится свистъ кровавыхъ крылъ проклятій. Она прослушала въ четверть часа и всю восточную фантазію—„Тысячу и одну ночь“.
Муза новаго вѣка еще дитя, но она уже выпрыгнула изъ колыбели; она полна стремленія, но еще и сама не знаетъ, къ чему ей стремиться.
Она еще играетъ въ своей просторной дѣтской, наполненной сокровищами искусствъ и бездѣлушками стиля рококо. Тутъ же и чудныя мраморныя изваянія греческой трагедіи и римской комедіи; по стѣнамъ развѣшаны, словно сухія травы, народныя пѣсни; стоитъ ей поцѣловать ихъ, и онѣ пышно распустятся, свѣжія, благоухающія! Вокругъ нея раздаются безсмертныя созвучія Бетховена, Глюка, Моцарта и другихъ
[180]великихъ мастеровъ. На книжной полкѣ стоятъ произведенія авторовъ, считавшихся въ свое время безсмертными, но на ней хватило бы мѣста и для трудовъ всѣхъ тѣхъ, чьи имена передаются намъ по телеграфной проволокѣ безсмертія, но замираютъ вмѣстѣ съ передачей телеграммы.
Много, слишкомъ много она читала; она, вѣдь, родилась въ наше время, многое придется ей забыть, и она сумѣетъ позабыть.
Она еще не думаетъ о своей пѣснѣ, которая будетъ жить въ новомъ вѣкѣ, какъ живутъ теперь вдохновенныя творенія Моисея и другія. Она еще не думаетъ о своей миссіи, о своемъ будущемъ, она играетъ подъ шумъ борьбы націй, потрясающій воздухъ и образующій разныя звуковыя фигуры изъ гусиныхъ перьевъ или изъ ядеръ—руны, которыя трудно разгадать.
Она носитъ гарибальдійскую шапочку, читаетъ Шекспира, и у нея мелькаетъ мысль: „А вѣдь, его еще можно будетъ ставить, когда я выросту!“ Кальдеронъ покоится въ саркофагѣ своихъ произведеній; надпись на немъ говоритъ о его славѣ. Гольберга же—да, Муза, вѣдь, космополитка—она переплела въ одинъ томъ съ Мольеромъ, Плавтомъ и Аристофаномъ; но охотнѣе всего она читаетъ все-таки Мольера.
Ей незнакомо то безпокойство, которое гонитъ горную серну, но и ея душа жаждетъ соли жизни, какъ горная серна—раздолья горъ. Въ сердцѣ ея разлитъ такой же покой, какимъ дышутъ сказанія древнихъ евреевъ, этихъ номадовъ, кочевавшихъ въ тихія звѣздныя ночи по зеленымъ равнинамъ, и все же, когда она поетъ ихъ, сердце ея бьется сильнѣе, чѣмъ билось оно у вдохновеннаго древняго воина съ Ѳессалійскихъ горъ.
Ну, а насчетъ ея религіи какъ?—Она изучила всѣ философскія таблицы, сломала себѣ на „происхожденіи первоначальныхъ силъ“ одинъ изъ молочныхъ зубовъ, но получила взамѣнъ новый, вкусила плода познанія еще въ колыбели и стала такъ умна, что „безсмертіе“ кажется ей геніальнѣйшею мыслью человѣчества.
Когда же настанетъ новый вѣкъ поэзіи? Когда выступитъ его Муза? Когда мы услышимъ ее?
Въ одно прекрасное весеннее утро она примчится на паровомъ драконѣ, съ шумомъ пронесется по тунелямъ, по мостамъ надъ пропастями, или пронесется по бурному морю на пыхтящемъ дельфинѣ, или по воздуху на птицѣ Рокъ Монгольфіера
[181]и спустится на землю, откуда и раздастся впервые ея привѣтствіе человѣчеству. Откуда же? Не изъ земли-ли Колумба, страны свободы, гдѣ туземцы стали гонимыми звѣрями, а африканцы—вьючными животными, страны, откуда прозвучала пѣснь о „Гіаватѣ?“ Или изъ земли нашихъ антиподовъ, золотого острова въ южномъ морѣ, страны контрастовъ, гдѣ наша ночь является днемъ, гдѣ въ мимозовыхъ лѣсахъ поютъ черные лебеди? Или изъ той страны, гдѣ звенитъ и поетъ намъ колоссъ Мемнона, хотя мы и не понимаемъ пѣнія сфинкса пустыни? Съ каменноугольнаго-ли острова, гдѣ со временъ Елизаветы господствуетъ Шекспиръ? Изъ отчизны-ли Тихо-де-Браге, гдѣ его не оцѣнили, или изъ страны сказочныхъ приключеній, Калифорніи, гдѣ возноситъ къ небу свою главу царь лѣсовъ—Веллингтоново дерево?
Когда же заблеститъ звѣзда съ чела Музы? Когда распустится цвѣтокъ, на лепесткахъ котораго будетъ начертанъ символъ красоты вѣка, красоты формъ, красокъ и благоуханія?
„А какова будетъ программа новой Музы?“ спросятъ свѣдующіе „депутаты“ отъ нашего времени. „Чего она хочетъ?“
Спросите лучше, чего она не хочетъ. Она не хочетъ выступить тѣнью истекшаго времени! Не хочетъ мастерить новыхъ драмъ изъ сданныхъ въ архивъ сценическихъ эффектовъ, или прикрывать убожество драматической архитектуры ослѣпительными лирическими драпировками! Она на нашихъ же глазахъ шагнетъ въ этой области такъ же далеко, какъ далеко шагнулъ мраморный амфитеатръ отъ колесницы Ѳесписа. Она не хочетъ разбивать въ куски естественную человѣческую рѣчь и потомъ лѣпить изъ нихъ затѣйливые колокольчики съ вкрадчивыми звуками временъ состязаній трубадуровъ. Она не захочетъ признать поэзію дворянкой, а прозу мѣщанкой,—она сдѣлаетъ и стихи и прозу равными по звуку, полнотѣ и силѣ. Не захочетъ она и вновь ваять старыхъ боговъ изъ могучихъ, какъ скалы, исландскихъ сагъ! Тѣ боги умерли, и у новаго вѣка нѣтъ къ нимъ сочувствія; они чужды ему! Не захочетъ она и приглашать своихъ современниковъ отдыхать мыслью въ вертепахъ французскихъ романовъ. Не захочетъ и усыплять ихъ „обыкновенными исторіями“! Она хочетъ поднести современникамъ жизненный элексиръ! Пѣснь ея и въ стихахъ и въ прозѣ будетъ сжата, ясна и богата содержаніемъ! Біенье сердца каждой національности явится для нея лишь буквою въ великой азбукѣ мірового развитія, и она возьметъ каждую букву съ одинаковою любовью,
[182]составитъ изъ нихъ слова, и они ритмично польются въ гимнѣ, который она воспоетъ своему вѣку!
Когда же наступитъ это время?
Для насъ, еще живущихъ здѣсь на землѣ, не скоро, а для улетѣвшихъ впередъ—очень скоро.
Скоро рушится китайская стѣна; желѣзныя дороги Европы достигнутъ закрытыхъ культурныхъ архивовъ Азіи, и два потока культуры сольются! Они зашумятъ, можетъ быть, такъ грозно, что мы, престарѣлые представители современности, затрепещемъ, какъ передъ наступленіемъ Рагнарока, когда должны пасть старые боги. Но намъ не слѣдовало бы забывать, что эпохи и поколѣнія человѣческія должны смѣняться и исчезать, что отъ нихъ остаются лишь миніатюрныя отраженія, заключенныя въ рамки слова, которыя и плывутъ по потоку вѣчности, словно цвѣты лотоса, говоря намъ, что всѣ эти поколѣнія такихъ же людей, какъ и мы, только одѣтыхъ иначе—дѣйствительно жили. Картина жизни древнихъ евреевъ свѣтитъ намъ со страницъ библіи, грековъ—изъ Илліады и Одиссеи, а нашей жизни? Спроси у Музы новаго вѣка, спроси у нея во время Рагнарока, когда возникнетъ новая, преображенная Гимле[1].
Вся сила пара, всякое давленіе современности послужатъ для Музы рычагами! Мастеръ „Безкровный“ и его юркіе подручные, которые казались могучими господами нашего времени, явятся лишь слугами, черными рабами, украшающими залы, подносящими сокровища и накрывающими столы для великаго празднества, на которомъ Муза, невинная, какъ дитя, восторженная, какъ молодая дѣвушка, и спокойная, опытная, какъ матрона, зажжетъ дивный свѣточъ поэзіи, являющійся богатымъ, переполненнымъ человѣческимъ сердцемъ, въ которомъ горитъ божественный огонь.
Привѣтъ тебѣ, Муза поэзіи новаго вѣка! Привѣтъ нашъ вознесется и будетъ услышанъ, какъ безсловесный гимнъ червя, перерѣзаннаго плугомъ. Когда настанетъ новая весна, плугъ опять пойдетъ взрѣзывать землю и перерѣзывать насъ червей ради удобренія почвы для новой богатой жатвы, нужной грядущимъ поколѣніямъ.
Привѣтъ тебѣ, Муза новаго вѣка!
