Она улыбается.[править]
Лет шесть тому назад я имел честь получить приглашение давать уроки единственной дочери известного финансиста, трижды миллионера. Что именно я должен был ей преподавать, не было выяснено окончательно, однако же прежде всего я должен был обратить внимание на историю, философию, эстетику, историю искусства, мифологию, литературу, стилистику и риторику. Вы находите, что программа несколько обширна?
Я находил то же самое; но когда я сообщил свои соображения мамаше, она успокоила меня, говоря, что дело не в том, чтобы исчерпать содержание этих предметов, а главным образом — в «обогащении духа молодого цветка». Я понял ее вполне. Задача моя была: практическое руководство к обогащению духа.
Мать была, как вы вероятно уже предполагаете, легкомысленная дама высшего круга, отец — сухой деловой человек, дочь — надменная, чопорная девица, с совершенно еще не сложившейся фигурой, но уже сильно пропитанная высокомерием и заносчивостью прославленной львицы. Сначала она обращалась со мной как с известного рода прислугой и смотрела на меня через плечо; только несколько насмешек с моей стороны — подростков обыкновенно приручают только насмешками — заставили ее быть несколько осторожнее. Но, тем не менее, мне с ней было чистое горе. За исключением французского языка, на котором она тараторила как попугай, она почтя ничему не училась. К тому же она была ленива до наивности: чего она не понимала, то для нее не существовало.
Она была бедна мыслями и, казалось, была также бедна чувствами; по крайней мере я не замечал, чтобы ее бледное худое лицо когда-нибудь меняло свое обыкновенное выражение усталости и пресыщенности. Мать, в своем методе воспитания стремилась исключительно к тому, чтобы придать лицу дочери любезную улыбку.
— Инес, мое дитя, что означают мрачные тени на твоем лбу? Инес, любезностью достигается расположение людей. Инес, я хочу, чтобы ты улыбалась.
И Инес пожимала плечами и улыбалась. Вместо того, чтобы внушить молодому существу любовь и радость жизни, от нее ничего не требовали, кроме лица, освещенного лживым солнечным светом.
Что меня привлекало к моей ученице, несмотря на неприятные стороны ее характера, была полнейшая замкнутость, в которой она жила. Она была одинока, может быть сама того не зная, и так как убеждение в том, что все 15-ти-летние подростки должны вести богатую душевную жизнь, уже крепко установилось во мне, то я решил познать ее существо до основания, дабы убедиться, не спит ли в ней что-нибудь такое, что достойно быть пробужденным?
Я выбрал крайнее средство, которое мне в подобных случаях, всегда приходило на помощь: я прочел ей Гейне: — «Bucli der Lieder» К этому чтению я прибавил некоторые рассуждения о любви и мировой скорби вообще, и — глядь! мое средство подействовало. Глаза ее стали блестеть, черты оживились и с раскрасневшимися щеками созналась она мне, что оба чувства — и любовь, и мировая скорбь ей не чужды и что она ведет дневник, в который и т. д.
Теперь я словил дикую птичку. Она получила ко мне доверие; она даже сделала нечто излишнее — она влюбилась в меня.
Интересно было наблюдать за тем, как она выражала свои чувства: она опиралась лицом на обе руки, так что рукава падали за локти, возможно медленно открывала глаза и неподвижно вперяла в меня свой отуманенный взор. А когда я в таких случаях с упреком говорил: «Инес, не мечтайте!» то она как можно громче вздыхала и затем продолжала читать пли писать.
Теперь она училась так прилежно и так вполне отдавалась моему руководству, что я мог надеяться на исправление ошибок ее изломанного воспитания, посредством моего влияния. Я учил ее тому, что несчастные, которые ходят в лохмотьях и босиком, думают и чувствуют по тем же законам как князья и миллионеры, и что потому мы должны с одинаковой любовью заключить всех людей в свое сердце и никого не презирать. Это было для нее нечто совершенно новое, до сих пор неслыханное. Я также предпринял поход против внутренней лжи светских обычаев. Однажды задал я ей сочинение на тему: «Улыбка». Она не знала, как за него приняться; и только тогда, когда я, может быть с излишнею теплотою, объяснил ей мое мнение — глаза ее заблестели, как будто я попал на ее собственную мысль. Я нашел впоследствии в ее работе мои мысли, переданные со страстью, которая меня изумила. Заключительные слова этого сочинения гласили: «Все высокое и благородное в человеке, его гордость, его счастье, его любовь, все мало-помалу умирает, если улыбка на его устах есть улыбка лжи».
Все это было прекрасно, но — на этом я сломал себе шею. Два дня спустя после того, как я отдал Инес сочинение с надписью «хорошо», я получил письмо, в котором мамаша сообщала мне, что она принуждена мне отказать вследствие разногласия во взглядах.
Прошли годы. Я не видал своей ученицы до последнего времени, когда меня совершенно неожиданно свела с ней судьба. Это было на обеде в доме некоего г-на Л…
— Пойдемте, я хочу вас отвести к вашей даме, — сказал хозяин дома, взяв меня под руку. — Г-жа советница З., да вы ведь ее знаете.
— Не имею счастья.
— Ах, глупости! Вы ведь были ее учителем; она мне сама об этом рассказывала.
Удивленный я стал прислушиваться и в эту минуту я ее увидел. Прислонившись к спинке кресла, она играла своим веером из слоновой кости. Роскошная стройная фигура, полное, бледное, к несчастью слишком сильно напудренное, лицо, большие черные усталые глаза, ослепительная грудь — действительно прекрасная женщина!
Теперь заметила и она меня. Испытующий взор скользнул по мне — она вероятно хотела посмотреть, сделался ли прежний ее учитель достойным попасть в гостиную — и потом небрежным движением протянула мне руку, причем по лицу ее скользнула улыбка, относившаяся к улыбке пятнадцатилетней девочки как северное сияние к весеннему солнцу — улыбка полулюбезная, полускучающая, но такая холодная и безотрадная, что меня проняла дрожь. Мы обменялись несколькими безразличными фразами: о том, как провели мы все это время? и т. и.; в это время позвонили к столу, и я отвел ее на наши места.
Она быстро выпила один за другим два стакана красного вина, Общий тон нашего разговора сделался веселым и непринужденным, как это и было естественно между такими старыми знакомыми. В конце концов, она призналась мне в своей тогдашней любви и сильно подшучивала над нею. Я мало-помалу направил разговор на настоящее.
— Как старый друг, который принимает в вашей судьбе живое участие, могу ли я спросить: счастливы ли вы?
— Счастлива? О, да!
Вот опять эта роковая улыбка! Как две маленькие змейки заиграли складочки у углов ее рта.
— Ваш супруг? Где он? Я к несчастью не мог быть ему представлен.
— Тот, который мне кивает, напротив.
Она подняла свой стакан и несколько раз кивнула господину, сидевшему на другом конце стола. Поблекшее, отживающее лицо, маленькие мигающие глаза, полуседая эспаньолка — я знал достаточно.
— А когда же вы узнали и полюбили его?
— Полюбила? — возразила она странно растянутым тоном.
«Не хочет ли она тебе поверить свои тайны?» подумал я про себя; она же продолжала:
— Когда мой муж сделал мне предложение, я давно уже забыла свой глупый бред. Я от него, конечно, не скрыла, что любви ему я дать не могу!
— А он?
— Ну, он согласился на это.
— Я не об этом спрашивал. Ведь он вас любит?
— О, нет! — и она улыбнулась, змейки заиграли.
«Эта женщина несчастна, несказанно несчастна», сказал я себе.
— Вы так любезны, что глядите на меня с недоверием, — продолжала она. — Я себя не обманываю; он сам дал мне неопровержимые доказательства. Две недели после свадьбы, — вы ведь старый друг и мне не нужно ничего от вас скрывать, — я его застала в моем будуаре признающимся одной из моих подруг в том, что он женился на мне только для того, чтобы приблизиться к ней. Он, по всей вероятности, говорил то же и другим моим приятельницам.
— А что-же вы сделали?
Она пожала плечами.
— Мне ничто так не противно, как скандал. Что могла я сделать лучшего? Я улыбнулась.
В эту минуту одна из дам крикнула ей через стол.
— Инес, получила ли ты свой заказ от Ворта?
Она сейчас-же обратилась к говорящей и казалась всецело поглощенной этим разговором.
А я в это время почти бессознательно глядел на ее белую шею и видел, как пудра падала и падала на грудь и спину в виде маленьких пушинок. В эту минуту мой сосед слева, известный шутник и весельчак, с которым я едва был знаком, толкнул меня.
— Вы счастливчик, — прошептал он мне. — Прекрасная m-me Инес делает вам авансы.
— Откуда вы это заключили? — возразил я довольно нелюбезно.
— Ну, разве она вам не рассказывала только что трогательную историю измены ее мужа, через две недели после свадьбы? Это делает она каждый раз, когда хочет кого-нибудь покорить.
У меня на языке был резкий ответ; но в эту минуту она снова повернулась ко мне и сказала совершенно безразличным голосом:
— О чем мы только что говорили?
И так как мы оба никак не могли этого припомнить, то мы углубились в разговор о постановке «Richter von Zalamea» в «Немецком театре».
После обеда я удалился в тихую курительную комнату, окутался облаками сигары и в довольно грустном настроении думал о только что виденном и слышанном.
Нет, эта женщина не была несчастна; всякое чувство в ней убито, если она умела кокетничать даже собственным несчастьем!
Или я все-таки ошибался? Не играла ли она со мной комедию, чтобы скрыть от меня настоящее состояние своей души?
Мне больше не сиделось на месте. Я бросил сигару в сторону и возвратился к обществу, для того чтобы отыскать ее. А ей и след простыл; но вот, наконец, в ту минуту, когда я вошел в зимний сад, увидел я ее под тенью широколистной музы, живописно отдыхающую в кресле. Она не одна! К плечу ее доверчиво прислоняется Поль X., всем известный жуир; лицом своим, похожим на лицо фавна, пригибается он к самому ее уху и нашептывает ей убедительные слова.
А она? Она улыбается.
Источник текста: журнал «Северный Вестник», 1894, № 2. С. 88-92.