Подъ поѣздомъ въ ночь на Новый Годъ.[править]
— У, наконецъ-то! Мы васъ ждемъ не дождемся. Я уже давно пары развожу, — обратился къ входившимъ товарищамъ старый заслуженный машинистъ Цимерманъ, мѣшая привычной рукой пуншъ въ огромной кастрюлѣ.
Осыпанныя снѣгомъ вошли въ комнату паровознаго депо нѣсколько темныхъ фигуръ; изъ-за поднятыхъ воротниковъ едва виднѣлись ихъ раскраснѣвшіяся отъ мороза, веселыя лица.
…Сегодня канунъ Новаго года. Въ видѣ исключенія столъ покрытъ чистой скатертью; въ концѣ стола, передъ каминомъ сидитъ старикъ-Цимерманъ и занятъ приготовленіемъ жжёнки. Судя по запаху, наполняющему комнату, и по количеству пустыхъ бутылокъ на полу надо думать, что жженка выйдетъ на славу, настоящая «машинистская» жженка, годная для здоровыхъ глотокъ.
— Ну, ужъ погода, жестокая нынче служба выпала подъ праздникъ! — заговорили вошедшіе гости, стряхивая снѣгъ и высвобождаясь изъ подъ разнообразныхъ зимнихъ одѣяній — шубъ, полушубковъ, мѣховыхъ шапокъ и валеныхъ сапогъ.
— Ну ужъ много вы, сахарныя куклы, знаете про жестокую службу! Стоите вы въ стеклянныхъ коробкахъ[1], которыя вамъ теперь устроили, и покачиваютъ васъ мягкія рессоры новыхъ паровозовъ! Хотѣлъ-бы я васъ видѣть на нашемъ мѣстѣ лѣтъ тридцать тому назадъ! Мы ѣздили на такихъ паровозахъ, что каждый стыкъ рельсовъ встряхивалъ насъ до мозга костей. И стояли мы на открытыхъ площадкахъ день и ночь, и въ декабрьскую вьюгу, и въ іюльскую жару, въ дождь и въ градъ — только и было защиты отъ непогоды, что форменный сюртукъ да собственная шкура. Это вотъ была служба. Много вы о ней знаете. Самое скверное теперь во всей-то вашей службѣ это то, что бѣднягѣ Гернигу нынче къ празднику поднесли — экзаменъ. Не легко вѣдь его выдержать. Ужъ легче на паровозѣ подъ открытымъ небомъ, чѣмъ въ школьной комнатѣ… А вотъ и онъ самъ! Ура!
Громко поддержали старика полдюжины грубыхъ голосовъ, шесть жесткихъ, мощныхъ рукъ протянулись навстрѣчу молодому человѣку, только что вошедшему въ комнату. Одѣтый въ черное праздничное платье, съ раскраснѣвшимся лицомъ и ясными зоркими глазами, какіе бываютъ только у машинистовъ и моряковъ, онъ неловко и нерѣшительно отвѣчалъ на радушныя привѣтствія товарищей.
— Ну что было? Какъ сошло? Пробрали тебя на экзаменѣ? Какъ тебя тамъ обрабатывали?
— Садись! Пуншу! — суетились вокругъ него товарищи.
— Смирно! — вмѣшался здоровый басъ Цимермана. — Дождемся только Гернига и Франца, они съ товарнымъ поѣздомъ будутъ. Поѣздъ опоздалъ на двадцать минутъ; мнѣ мальчишка съ телеграфа сказывалъ, — сейчасъ ребята будутъ. Поровну ужъ все: и веселье, и жженку.
— Да, — заговорилъ молодой машинистъ, у котораго отъ одного воспоминанія объ экзаменѣ потъ на лбу выступилъ. — Промаяли меня здорово. Около меня сажени на три въ длину разсѣлись разные важные господа — изъ нихъ я никого кромѣ нашихъ старшихъ механиковъ никогда ни въ мастерскихъ, ни на паровозахъ въ глаза не видалъ.
— О чемъ-же они спрашивали? — началъ было товарищъ Бемигъ, закуривая сигару, какъ вдругъ снова открылась дверь съ улицы.
Облако снѣга и пару ворвалось въ дверь и съ нимъ фигуры двухъ машинистовъ съ товарнаго поѣзда, которыхъ ждала веселая компанія.
— А наконецъ-то! — зашумѣлъ кружокъ. — Жженку разливать теперь да пошлите въ трактиръ за закуской.
— А вотъ вамъ и жаркое! — сказалъ одинъ изъ вошедшихъ, поднимая за лапки полуобгорѣвшаго зайца
— Откуда ты эту штуку притащилъ, — что это такое?
— А это милое животное хотѣло сдѣлать Гернигу сюрпризъ къ Новому году и явиться сразу въ жареномъ видѣ, да очень ужъ торопился косой, шубу не снялъ, — весь и обгорѣлъ! — засмѣялся владѣлецъ русака.
— Онъ было отлично устроился въ снѣжномъ завалѣ, на скатѣ, да подняли его красные фонари моего паровоза, и онъ началъ съ нами перегоняться. Я его минуты двѣ или три видѣлъ, — маленькій сѣрый глупышъ во весь духъ несся по другому пути рядомъ съ нашимъ поѣздомъ. Я далъ короткій свистокъ, — это его испугало, онъ кинулся впередъ, обогналъ насъ, снова попалъ въ красный свѣтъ фонарей и, сослѣпу, шарахнулся прямо поперекъ пути, точно отъ угонки. Нарочно на обѣ стороны смотрѣлъ, — не увижу-ли его опять — но онъ уже исчезъ. Я подумалъ, что онъ или подъ колеса попалъ, или подъ поѣздомъ назадъ ушелъ, — и забылъ про него, конечно.
Когда мы пришли на станцію и кочегары принялись за чистку колосниковъ, я вдругъ слышу изъ кочегарной ямы голосъ одного изъ нихъ: «Гернигъ, а Гернигъ! Въ съ собою жаркое привезли»! — Я даже испугался — не поджарило-ли ему мозги жаромъ отъ топки моего паровоза, — сошелъ внизъ посмотрѣть въ чемъ дѣло! — Что вы думаете? — въ зольникѣ лежитъ мой русачекъ изъ Балицкаго лѣса, мертвый и наполовину изжаренный.
— Его вѣрно на ходу поддувало[2] задѣло, — очень ужъ онъ торопился къ намъ попасть на столъ, — разсмѣялись товарищи разсказу машиниста.
— Чего вы смѣетесь надъ бѣднымъ животнымъ, умники! — заворчалъ старикъ Цимерманъ — вы, небось, не знаете, какъ это пріятно лежать подъ зольникомъ паровоза.
— А вы будто знаете? — раздалось ему въ отвѣтъ нѣсколько недовѣрчивыхъ голосовъ.
— Я все знаю — пора-бы вамъ это запомнить — все испыталъ, что только происходитъ между основаніемъ рельса и вѣнцомъ паровозной трубы, — отвѣчалъ старикъ.
— Ну да въ зольникѣ вы все-же не лежали, — разсмѣялись веселые голоса.
— Не совсѣмъ, — отвѣтилъ серьезно старикъ, — но подъ зольникомъ былъ, а отчасти и въ немъ. Вы знаете, я видѣлъ, какъ въ одну минуту — прежде чѣмъ вы-бы успѣли поднять руку къ свистку или тормазъ притянуть — какъ въ одну минуту отъ гордаго, красиваго, набитаго веселымъ народомъ поѣзда осталась только груда расщепленныхъ вагонныхъ стѣнокъ, клочковъ обивки, обломковъ осей, колесъ и связей. Стоны и крики отчаянія раздавались изъ этой груды развалинъ, около которой суетились почти обезумѣвшіе отъ ужаса люди.
Я видѣлъ, какъ тяжелые паровозы прыгали, кувыркаясь, съ полотна, внизъ по скату, колесами вверхъ, кубаремъ — точно котята, играющіе на крышѣ. — Я былъ самъ при томъ, когда все превратилось въ дикій хаосъ обломковъ, пара, огня, свиста и крика… но даже и въ эти ужасныя минуты у меня сердце не сжималось такъ страшно какъ тогда, когда я лежалъ подъ зольникомъ. — За тридцать пять лѣтъ моей службы я не испыталъ ничего болѣе…
— Разскажите, Цимерманъ, разскажите, — послышались загрубѣлые голоса, по звуку которыхъ можно было догадаться, что они привыкли побѣждать звонъ, дребезжаніе и грохотъ паровоза.
— Извольте, разскажу ужъ, — отвѣтилъ старикъ, медленно развязывая шнурки кисета и набивая коротенькую трубку, — хотя и неохотно говорю я про эти дѣла: и теперь еще ворочается у меня что-то подъ третьимъ ребромъ при одномъ только воспоминаніи. Если-бы я уже тогда былъ тамъ толстымъ Францомъ, какимъ вы меня теперь знаете, не было-бы на свѣтѣ моихъ ребятишекъ, а руки, вышивавшія этотъ кисетъ, шили-бы вдовьи уборы.
— Причемъ-же тутъ «толстый Францъ»?
— Ну, закуривайте пока ваши проклятыя модныя дудки изъ крученаго табаку, — онѣ къ вамъ, нѣженкамъ, пристали какъ намъ, старикамъ, наши коротенькія трубки; — и давайте, стаканы. — А затѣмъ заткните пасти!
— Дѣло было ровно тридцать лѣтъ тому назадъ, наканунѣ Новаго года — 18… Погода стояла собачья, вѣтеръ, снѣгъ и дождь въ перемежку. Я былъ еще только что выпущенъ въ машинисты, недавно женился и числился тогда въ резервѣ на главной станціи.
Вы знаете, на этой станціи самая тяжелая служба — откуда-бы ни началась буря, на этой гладкой, какъ скатерть, площади она хуже всего разыграется. За городъ идутъ два пути въ небольшой выемкѣ; изъ нихъ, бывало, одинъ всегда заноситъ снѣгомъ въ первый-же часъ, какъ начнется вьюга. За этой выемкой жилъ я тогда со своей женой и маленькимъ сынишкой.
Знакомое мѣсто — тутъ еще около пути старая маслобойня стояла, — уже какъ мы ее ругали всегда: приходилось каждый разъ закрывать регуляторъ, чтобы искры не зажгли старую дранку на крышѣ.
Я въ этотъ день только что привелъ на главную станцію тяжелый товарный поѣздъ, — мнѣ пришлось тутъ въ вьюгу и морозъ сразу четырнадцать часовъ не сходить съ паровоза.
Замерзъ я, какъ собака, и заранѣе радовался горячему пуншу подъ Новый годъ. Ужъ темнѣло, когда я выѣзжалъ на станцію, и сотни цвѣтныхъ фонарей на стрѣлкахъ, кругахъ и платформахъ блестѣли сквозь снѣжную занавѣсь, какъ праздничный фейерверкъ.
Ужъ и праздникъ-же мнѣ достался!!.. За Рождество на станціи накопилось множество вагоновъ — штукъ съ пятьсотъ, и ихъ надо было привести въ порядокъ, чтобы послѣ Новаго года можно было приняться за дѣло при чистыхъ путяхъ.
Не успѣлъ я сойти съ паровоза въ кочегарной, ко мнѣ подходитъ старшій составитель поѣздовъ: «Цимерманъ, Гаузеръ заболѣлъ, вамъ придется вмѣсто него вести третій паровозъ на маневры».
— Надо-же этакую радость! — говорю я, — ужъ только-бы за полночь не затянулось дѣло — мнѣ вѣдь надо дома встрѣтить Новый годъ, а то счастья не будетъ.
— Вотъ еще вздоръ! — отвѣчаетъ онъ, — а вы только думайте о томъ, чтобы все въ порядокъ привести! — и съ этими словами снова исчезъ въ вихрѣ снѣга.
Меня морозъ по кожѣ хватилъ, такъ было скверно на душѣ, что и сказать нельзя. Жестокая вьюга была, когда я выѣхалъ на паровозѣ. Воздухъ былъ полонъ снѣга и мерзлаго пара; когда вихри охватывали машину, трубы не было видно. Кое-гдѣ мерцали красныя, бѣлыя и зеленыя точки сигнальныхъ фонарей; сигналы рожковъ стрѣлочниковъ и свистковъ составителей до того заглушались шумомъ вагоновъ, ревомъ бури, стономъ телеграфныхъ проволокъ и свистками паровозовъ, что разобрать ничего нельзя было изъ криковъ и команды составителей поѣздовъ.
Въ то-же время три паровоза таскали по всѣмъ направленіямъ около двухъсотъ вагоновъ; — они выростали на мгновеніе громадными призраками изъ тумана и снѣжной метели и снова исчезали въ темнотѣ. Мелкій снѣгъ заглушалъ шумъ колесъ; не видно было и не слышно, какъ подходили и проходили тяжелые поѣзда.
Бѣдные стрѣлочники и сцѣпщики по колѣно въ снѣгу, мокрые до костей, ползали и прыгали во всѣ стороны подъ бѣгущими вагонами.
Вы, вѣдь, знаете, какую картину представляетъ сортировочная станція въ зимнюю ночь! — Одинъ Богъ уже устраиваетъ въ такія ночи такъ, чтобы не всѣ мы были разбиты и раздавлены въ сплошную кашу.
Итакъ, скверная была ночка… Да и праздничный пуншъ точно заранѣе забрался въ голову нашего брата: сортировка шла съ такой быстротой, точно самъ дьяволъ распоряжался маневрами.
Вагоны летали туда и сюда, такъ что огни фонарей мелькали какъ молнія; только и слышенъ былъ всюду лязгъ цѣпей и грохотъ сталкивающихся буфферовъ — люди ползали подъ вагонами и бѣгали между поѣздами, точно колеса были сдобными лепешками, а буффера — пуховыя подушки.
Больше всѣхъ суетился маленькій помощникъ составителя. Я хоть не очень его любилъ, признаться, но не могъ не удивляться его ловкости, онъ былъ положительно вездѣ — всюду видалъ я его сигнальный фонарь, онъ имъ махалъ И вверхъ, и внизъ, и кругомъ, и вправо, и влѣво, — даже ревъ бури не заглушалъ его высокій, звонкій голосъ.
Я не выдержалъ, наконецъ, когда онъ подъ моимъ носомъ проскользнулъ между двумя сшибающимися буфферами, — и крикнулъ ему, чтобъ онъ не рисковалъ такъ невозможно своей головой въ такую ужасную ночь; — того и гляди, въ этой темнотѣ поѣздъ могъ съ рельсовъ сойти.
— Заботьтесь о своемъ дѣлѣ, Цимерманъ, а не о моей головѣ! — закричалъ онъ мнѣ насмѣшливо въ отвѣтъ, — мы должны кончить сортировку къ полуночи. Впередъ! — и снова исчезъ въ туманѣ.
— А чортъ-бы тебя побралъ! крикнулъ я ему вслѣдъ въ сердцахъ. И не забуду я этого слова до конца жизни, — при смерти, и то раскаиваться буду…
Тутъ старикъ смолкъ, провелъ рукою по лбу и отпилъ глотокъ пуншу, прежде чѣмъ продолжать разсказъ.
— Я слышалъ его голосъ еще разъ: онъ скомандовалъ «впередъ» моему товарищу на другомъ паровозѣ — звякнули упряжныя цѣпи и потомъ странный звукъ… глухой крикъ и затѣмъ ужъ только звонъ и стукъ сшибающихся буфферовъ… Меня дрожь пробрала… Но тутъ мнѣ дали сигналъ, — думать было некогда… Впередъ! впередъ!..
Въ нѣсколько минутъ я уже былъ далеко отъ этого мѣста на другомъ концѣ станціи.
Но съ той минуты я, какъ во снѣ, продолжалъ работу. Черезъ полчаса мы уже кончали сортировку, и я снова въѣхалъ въ паровозное зданіе. Ко мнѣ подошелъ начальникъ.
— Вы уже знаете, Цимерманъ? Торкъ, младшій составитель, убитъ нынче на маневрахъ — раздавленъ между буфферами.
Я не разспрашивалъ — у меня было скверно на душѣ. Не знаю уже, какъ я убралъ паровозъ и очутился на дорогѣ домой. Проходя мимо платформы, я увидѣлъ тамъ кучку людей съ фонарями — что-то черное, покрытое плащомъ, лежало на снѣгу. Мнѣ нечего было узнавать — я такъ и задрожалъ и готовъ былъ Богъ знаетъ что дать, чтобы взять назадъ свои слова, я его полчаса тому назадъ къ чорту послалъ! Я старался выбить изъ головы эту мысль… все же не со злобы сказалъ, а такъ, сгоряча выругался, какъ между нами часто водилось.
Ну, наконецъ, мнѣ удалось представить себѣ мою уютную комнатку дома, Луизу, сынишку, теплый каминъ и шипящій котелокъ на огнѣ… столъ съ бутылкой рому, сахарницей и лимономъ, — свѣтлая картина понемногу разсѣяла мои тяжелыя мысли, — мнѣ легче стало.
Вы повѣрите, что со всѣми этими думами въ головѣ я немного обращалъ вниманія на вѣтеръ, непогоду и дорогу. Я замѣтилъ только, что буря ревѣла по-прежнему, когда я вошелъ въ выемку у старой маслобойни, — въ ясную погоду оттуда уже видны были бы огоньки моего дома.
Я шелъ по правому пути въ вырѣзкѣ, такъ какъ рельсы тутъ были чище отъ снѣга, и съ правой стороны все же скорѣе увидишь домъ. Я шелъ совершенно спокойно. Такъ какъ вы знаете, когда идешь отъ станціи, то правый путь — входной, и я зналъ, что поѣздъ не могъ мнѣ попасться иначе, какъ на встрѣчу, и я бы его тогда сейчасъ же замѣтилъ. Къ тому же въ эту ночь никакого поѣзда и нельзя было ожидать.
Я только что подходилъ къ серединѣ вырѣзки, гдѣ, какъ вамъ извѣстно, крутое закругленіе, въ которомъ, при такой темнотѣ, и на пять саженъ впередъ не видишь — какъ вдругъ я услыхалъ за собой свистокъ паровоза и легкій стукъ колесъ медленно приближающагося поѣзда.
Я понялъ также, что поѣздъ идетъ хвостомъ впередъ, такъ какъ удары поршней машины слышались гораздо дальше стука колесъ.
Я подумалъ: «Ага, — это дополнительный поѣздъ, осей въ двадцать, который стоялъ тамъ, на запасномъ пути, они его двигаютъ на товарную станцію».
Все это какъ-то смутно, машинально прошло у меня въ головѣ, какъ это часто бываетъ у насъ, служащихъ, особенно, когда и сердце, и голова заняты совсѣмъ другими мыслями.
Я говорю смутно, — мнѣ вѣдь не было дѣла до этого поѣзда, — онъ же долженъ былъ пройти мимо меня по другому пути.
Когда же, наконецъ, я отчетливо услышалъ за собою «тикъ-такъ» катящихся по мерзлымъ рельсамъ колесъ, услышалъ также ясно, какъ звякала, качаясь, упряжная цѣпь передняго товарнаго вагона, и увидалъ на снѣгу красный отблескъ фонаря, — я повернулъ голову немного на бокъ, чтобы крикнуть: «Съ новымъ годомъ!» поѣзднымъ ребятамъ.
Но на сосѣднемъ пути не было поѣзда, и въ ту же минуту я получилъ страшный толчокъ въ спину. Искры посыпались изъ глазъ, когда я полетѣлъ на мерзлую землю, и «разъ-разъ, разъ-разъ» покатились надъ моей головой вагоны поѣзда.
Старый машинистъ снова замолчалъ. Въ комнатѣ царила мертвая тишина; нагнувшись надъ столомъ, неподвижно, съ открытыми широко глазами, окружали стараго разскащика молодыя энергичныя лица.
Старикъ снова наполнилъ стаканы, прижалъ пальцами золу въ своей трубочкѣ и продолжалъ:
— Знаете, ребята, когда мы вотъ такъ около стола сидимъ или на машинѣ стоимъ, или даже — какъ бѣдный Гернигъ нашъ нынче — на экзаменѣ мучаемся, мысли наши тихо, ровно, «по правиламъ» — выходятъ изъ нашихъ толстыхъ череповъ, всегда успѣешь оглянуться, «добраго пути» кому-нибудь пожелать… Господа инженеры говорятъ же, что мы, машинисты, туже другихъ людей соображаемъ, — вся молъ быстрота перешла отъ насъ въ наши паровозы… Но, господа, въ ту секунду, которая пронеслась между ударомъ буффера въ спину и моимъ паденіемъ на землю, — я передумалъ столько, сколько, бывало, не успѣвалъ передумать между Пасхой и Троицей.
Прежде всего своихъ вспомнилъ, — свѣтлую комнатку дома и всѣхъ, и все, что въ ней было; вспомнилъ и колокольный звонъ и церковную службу подъ Новый годъ… Ну, будетъ объ этомъ, вспомнилъ и младшаго составителя, лежавшаго на снѣгу, подъ плащомъ, — и вдругъ сталъ спокойно разсуждать и разбирать сбившій меня съ ногъ поѣздъ, точно я распоряжался его маневрами.
Зачѣмъ онъ пошелъ по невѣрному пути, по тому, по которому я шелъ, по входному пути? — И мнѣ сразу стало ясно, чего я не сообразилъ раньше, копаясь въ своихъ чувствахъ. Я, вѣдь, еще утромъ замѣтилъ, что выходной путь былъ весь занесенъ снѣгомъ, — поэтому, понятно, имъ пришлось идти по неправильному входному пути.
Я вспомнилъ потомъ ясно, какъ стоялъ этотъ поѣздъ давеча на запасномъ пути — въ немъ не могло быть больше 20—22 товарныхъ осей, — все наши вагоны — этихъ нечего бояться: они высоко стоятъ надъ полотномъ, а я лежалъ въ растяжку, прижавшись къ землѣ.
Но паровозъ — зольникъ паровоза!.. Я зналъ три дежурныхъ паровоза нашей станціи какъ свой карманъ.
Что «Виттекиндъ» пройдетъ надо мною свободно, даже если бы я былъ толще, чѣмъ тогда, — это я зналъ; «Германъ» тоже могъ меня пощадить, — если у него въ котлѣ и тендерѣ немного воды и угля и если балластъ дороги, гдѣ я лежалъ, не слишкомъ высоко насыпанъ щебнемъ. Но если это «Сиріусъ», одинъ изъ новыхъ низкихъ гигантовъ, — тогда я пропалъ! Ничего бы еще, если бы просто, сразу убитый человѣкъ, а то медленно раздавленный, на клочки разорванный человѣкъ… Который же изъ этихъ паровозовъ теперь надвигался на меня?
Все это я, въ сущности, разсчиталъ и сообразилъ, пока падалъ, — когда же я упалъ — кончились всякіе разсчеты. Я только инстинктивно вытянулся, прижался къ пути и сдерживалъ дыханіе, стараясь сдѣлаться какъ можно тоньше — точно хорекъ, желающій вылѣзть изъ западни, — и считая проходящія надо мною оси. Каждый рѣзкій «тикъ-такъ» колесъ отчетливо выговаривалъ: «сквер-на-я-смерть», сквер-на-я-смерть".!
Вдругъ меня схватываетъ что-то тяжелое, — оно проходитъ, звякая и гремя по моей спинѣ, холодное желѣзо задѣваетъ шею, — это виситъ запасная цѣпь. Но вотъ оно приближается, — земля, надо мною начинаетъ дрожать все сильнѣе и сильнѣе, — я вижу искоса, хоть и зажалъ голову въ сточную канавку между шпалами, какъ снѣгъ, рельсы и тѣни бѣгущихъ колесъ все ярче и ярче освѣщаются багровымъ свѣтомъ, — это свѣтитъ огонь топки сквозь открытое поддувало…
Обнаженной головѣ и шеѣ уже становится жарко. Шпалы вдавились въ землю, рельсъ застоналъ и согнулся, земля сильно дрогнула подо мною, вотъ — пришло — Боже милосердый! — тутъ меня вдругъ схватило за спину, рвануло впередъ… что-то съ трескомъ разорвалось… «разъ-разъ» съ громомъ и звономъ прокатился надо мною паровозъ. Только земля все еще дрожала…
Съ чистаго неба на меня опять падалъ мягкій, холодный снѣгъ… Какъ я опять очутился на ногахъ — я не знаю. Я стоялъ и смотрѣлъ вслѣдъ краснымъ фонарямъ уходившаго въ закругленіе поѣзда, — они казались мнѣ глазами самой смерти.
Я тогда ощупалъ себя — что такое сорвала съ моего тѣла машина?! — и что же?! — не доставало только двухъ пуговицъ у моего форменнаго пальто.
Я дошелъ до ближайшаго стрѣлочника, взялъ у него фонарь и сталъ искать въ снѣгу пуговицы…
Только когда я сидѣлъ уже въ своей теплой комнатѣ и то лишняго сахару, то лишняго рому подбавлялъ въ чашку съ пуншемъ, а жена съ удивленіемъ и безпокойствомъ спросила меня: «что съ тобою нынче? ты весь дрожишь и ничего не говоришь»? — только тогда я опомнился наконецъ… Я показалъ Луизѣ пуговицы и разсказалъ ей все, какъ было. «Видишь, жена, всего на эту пуговицу былъ я нынче отъ смерти»!
— Вотъ эти самыя пуговицы, — я ихъ всегда ношу съ собою и буду носить, пока, наконецъ, смерть и въ самомъ дѣлѣ не придетъ за мною.
Старый машинистъ разстегнулъ сюртукъ и вынулъ двѣ металлическія пуговицы съ гербомъ, — онъ ихъ носилъ на шнуркѣ, на шеѣ.
— Теперь вы знаете, почему я пожалѣлъ бѣднаго русака, попавшаго въ зольникъ. Слушайте, однако, бьетъ полночь…
— Съ Новымъ годомъ! Съ Новымъ годомъ! Дай Богъ вамъ счастья и удачи еще на сотни тысячъ паровозо-верстъ!
- ↑ Въ то время, къ которому относится разсказъ, только что были введены будки съ окнами надъ площадками машинистовъ для защиты ихъ отъ непогоды.
- ↑ Подъ топкой паровоза помѣщается желѣзный ящикъ — зольникъ, въ который падаютъ мелкіе угли и зола съ колосниковой рѣшетки. У этого ящика спереди и сзади дверцы — поддувала, которыя открываютъ, когда хотятъ усилить тягу. Зольникъ изъ всѣхъ частей паравоза (и всего поѣзда) ближе всего лежитъ къ землѣ.