МНѢ впервые настойчиво снилась Бретань въ тѣ дни, когда слагалась первая моя книга, полная оргійнаго торжества, «Горящія Зданія». Я былъ тогда въ пѣвучей увлеченности Испанцами, которая, нѣсколько видоизмѣнившись, такъ ужь и останется со мною на всю жизнь. Скрытыя поэтическія силы достигли во мнѣ тогда какихъ то смѣлыхъ и четкихъ возможностей. Я ощущалъ ихъ, но онѣ еще все не выявлялись воочію, и я былъ похожъ на человѣка, который встрѣтилъ въ лѣсу причудницу-фею, она завязала ему глаза, насыпала полныя руки драгоцѣнностей и велѣла такъ идти, прямо, все прямо, до извѣстнаго времени не срывая повязки,—и вотъ онъ идетъ, богатый, но слѣпой, слѣпой, но счастливый сознаніемъ, что вотъ-вотъ глаза его сдѣлаются вольными, и онъ увидитъ, какія-же сокровища онъ несетъ. Жемчуга? Халцедоны? Топазы? Или агаты, съ тѣневыми сіяніями? Или алмазы, что рѣжутъ и хохочутъ, впивши въ себя разбитую ими радугу? Морская тамъ бирюза? Лунный камень душъ лунатическихъ? Или весенній изумрудъ, говорящій о радости луговъ? Или рубинъ, что точитъ алый ядъ?
Когда я раскрылъ свои глаза, въ рукахъ моихъ оказались изумруды и рубины, и я написалъ книгу Жизни и Страсти, апрѣльскія страницы нѣжныхъ зеленоцвѣтностей, и алые, дымно-алые свитки, озаренные заревомъ далекихъ пожаровъ и полные гуловъ ночного набата.
Я жилъ тогда—это было лѣто—въ лѣсной усадьбѣ, въ подмосковномъ имѣніи Поляковыхъ, Баньки, иначе же Лисьи Горы. Я радовался каждому цвѣтку, каждой малой былинкѣ, вонъ тѣмъ полевымъ ромашкамъ на взгорьѣ, нѣжнымъ, еще клейкимъ, листочкамъ тонкихъ березъ, болотному растеньицу, глядящемуся въ зеркальце рѣченки, змѣевиднымъ тропинкамъ лѣса-парка, и этой заброшенной бесѣдкѣ, взнесенной надъ зеленымъ яромъ. Все было хорошо. Рыжіе муравьи бѣгали по дорожкамъ,—Солнце и ихъ пьянило, не только меня. Малыя птицы со свистомъ перелетали съ дерева на дерево. Дружная, большая семья была въ неустанномъ празднествѣ жизни. Радость быть въ гостяхъ и быть дома. Внимательныя души. Внимательные глаза. Дѣтскіе крики и дѣвическій смѣхъ. И тамъ были качели. И были чарованія Луны. Жемчужная перевязь отъ Луны до Солнца, и отъ Вечерней Звѣзды до Утренней.
По вечерамъ, когда, надышавшись Солнцемъ и до сыта набѣгавшись, я сидѣлъ передъ лампой въ своей рабочей комнатѣ, въ раскрытыя окна доносились пахучіе шелесты деревьевъ, прилетали ночныя бабочки, садились близь лампы на толстый англійскій словарь или на изящный in quartomayor Кальдерона, и мудро шевелили своими усиками и передними лапками. Я читалъ по-норвежски безсмертнаго «Пана» Кнута Гамсуна, и мнѣ казалось, что все это онъ про меня пишетъ. Гамсуна принесъ мнѣ, однажды, С. Поляковъ, большой знатокъ и цѣнитель художественныхъ вымысловъ. Онъ же, не разъ и не два, приносилъ мнѣ другія норвежскія книги и шведскія, французскія и итальянскія книги, которыя переплелись съ моими собственными настроеніями, какъ вонъ тамъ, за окномъ, переплелись вѣтви двухъ близкихъ другъ другу березъ. Въ это лѣто, кромѣ радости причащаться собственныхъ глубинъ и глубинностей солнечнаго бытія, у меня была еще острая, нѣжно-больная и сладко-ядовитая, радость двухъ новыхъ дружбъ—братская дружба съ Ю. Балтрушайтисомъ и С. Поляковымъ. Продолжала также тянуться и усложняться многоцвѣтная нить моей дружбы-вражды съ Валеріемъ Брюсовымъ, съ которымъ мы ходили вдвоемъ по нашимъ душамъ, какъ ходятъ въ минуты счастья по ночному и утреннему саду, и какъ ходила андерсеновская Русалочка по осколкамъ стекла. Въ то лѣто, однако, Брюсовъ представлялъ для меня мало интереса. Мы съ нимъ скорѣе встрѣчались тогда—помнится, лишь два-три раза—какъ встрѣчались когда-то александрійскіе спорщики: чтобы поиграть рапирами словъ и кинжалами понятій, блеснуть, проблистать, переблестѣть, завлечь, усмѣхнуться, уйти. Не въ этомъ, конечно, главное содержаніе моей многолѣтней дружбы съ Брюсовымъ, но въ то лѣто было почти только это. А дружба моя съ Балтрушайтисомъ и съ Поляковымъ—это была радость первичнаго поцѣлуя двухъ душъ, радость читать только что созданную, волнующе-интересную книгу, которая приковала вниманіе первой же узывчивой строкой. И если при возникновеніи «Горящихъ Зданій» душа моя воспринимала воистину вліянія какихъ-нибудь душъ, какъ цвѣты ночной красавицы принимаютъ вліянія лунныхъ лучей, и какъ лунный лучъ мѣняется въ цвѣтѣ, въ соотвѣтствіи съ тѣмъ, падаетъ ли онъ на озерное зеркало или на бархатныя завѣсы,—эти души были Ю. Балтрушайтисъ и особенно С. Поляковъ.
И свиданія наши были двоякаго рода: или они пріѣзжали въ усадьбу, гдѣ я жилъ (оба были удерживаемы дѣлами въ Москвѣ), или я на два—на три дня пріѣзжалъ къ нимъ въ Москву. Въ первомъ случаѣ я былъ у себя, въ ритмѣ моихъ настроеній, моихъ часовъ и минутъ, въ качаньи качелей, зеленыхъ вѣтвей, и узывчивыхъ словъ—и душа моя являла свѣтлый свой ликъ. Во второмъ случаѣ Городъ хваталъ водоворотомъ, освобождалъ волю отъ законченности свершеній, вбрасывалъ ее въ оргійную радость разнузданности, и я впадалъ, мы впадали, въ чары Алкоголя, уходили въ отравный туманъ ночныхъ кочеваній, и опьянялись больше, чѣмъ виномъ, ядовитой усладой—вести змѣиный разговоръ, сопоставлять острія, все уловить въ сѣти словъ, и въ трущобахъ читать наизусть серафическія строки Шелли, и, выходя изъ вертеповъ, привѣтствовать Утреннюю Звѣзду. И тутъ, во второмъ этомъ случаѣ, не только возникалъ звѣздоглазый Люциферъ, а случалось, и просто Бѣсъ кружилъ, жалкій, мучительный дьяволъ повторностей, тюремная замкнутость въ самомъ себѣ, сумасшедшая невозможность выйти изъ круговой цѣпи, звенья которой ты выковалъ самъ.
О, какое освобожденіе—послѣ этихъ судорожныхъ восторговъ, перемѣшанныхъ съ болью, очутиться въ тихомъ зеленомъ раю, гдѣ все такъ стройно и ясно. Вотъ—отъ липы до березы, отъ дорожки до дорожки, отъ страницы печально-нѣжной до страницы свѣтло-поцѣлуйной, отъ Солнца до Луны, отъ губъ до губъ, отъ желто-бѣлыхъ звѣздностей ромашки до той, вонъ до той, небесной звѣзды.
И однако же—однако же—вѣдь Дьяволъ-то живетъ. Побудешь въ зеленомъ храмѣ, Дьяволъ и шепчетъ: «Святой». Выйдешь къ болотцу, а птица ночная и крикнетъ, выпь завопитъ: «Ой-ой». Лѣшій въ кусту захохочетъ и тоже: «Святой, святой». А ужь вѣдомо сердцу: если святой, такъ значитъ, человѣкъ рѣшеный. Что ужь тутъ. На образокъ да въ божницу. За золоченую оправу. Ликъ тамъ такъ и пребудетъ.
И вотъ солнечный лучъ, входя въ кровь, зоветъ и уводитъ мечту. Истомитъ дневнымъ ликомъ—захочешь ночного. Побудешь въ ночной опрокинутости—и страшно, устанетъ душа, хочешь тишины и журчанья ручейковъ.
Именно въ одинъ изъ такихъ дней утомленности Солнцемъ, которое пьянитъ и зоветъ, а куда зоветъ, хорошенько не знаешь, вдругъ отступилъ я отъ Солнца и пожелалъ тумановъ. Захотѣлось безволія, безлюбія, безглагольности, красокъ сѣдыхъ, моря сѣдого, неба сѣдого, дымки вездѣ. И тутъ мнѣ привидѣлась Бретань.
Въ Бретани тогда еще не былъ, мало что о ней зналъ, а написались строки, въ которыхъ живутъ тѣневыя ея очертанія, какъ, подобно гигантскимъ тѣнямъ, призрачно живутъ ея сѣдые утесы надъ Моремъ, озареннымъ ущербной Луной. Вотъ эти строки.
1.[1]
Затянутъ мглой свинцовый небосводъ, |
Ихъ было много, сумрачныхъ матросовъ. |
Лишь только тамъ, на Западѣ, въ туманѣ, |
Мнѣ странно думать, мнѣ странно знать теперь, послѣ того какъ я видѣлъ Бретань, узналъ ее,—что эти строки воистину овѣяны Бретонскимъ воздухомъ, хоть тѣломъ я еще не былъ въ тѣхъ мѣстахъ, которыя возникли въ ритмическомъ напѣвѣ. Мнѣ также очень странно думать, что обычный ритуальный размѣръ Друидическихъ пѣснопѣній суть троестрочія съ трикратно повторенной одной и той же риѳмой (чего я вовсе не подозрѣвалъ тогда), а именно въ это лѣто мнѣ открылась магическая тайна троестрочій, я написалъ такія свои стихотворенія, какъ «Къ Бодлэру», «Совѣсть», «Молебенъ». Теперь не рѣдкость встрѣтить среди Русскихъ стиховъ троестрочія, но въ тѣ дни этотъ ритмъ былъ колдующей новостью какъ для меня, такъ и для тѣхъ поэтовъ, которымъ я читалъ свои стихи. Самъ не зная, я душой побывалъ тогда въ Бретани великихъ древнихъ дней[3].
Я увидѣлъ Бретань воочію лишь два года тому назадъ, когда я пріѣхалъ съ своими близкими, въ Финистеръ, и провелъ все лѣто, до поздней осени, въ пустынномъ мѣстечкѣ Примель, что находится въ недалекости отъ городковъ Morlaix и St-Jean du Doigt. Снова судьбою мнѣ было послано счастливое солнечное лѣто. Снова мнѣ улыбалось творчество. На другой же день или на третій, отъ свѣжаго дыханія Моря, отъ ощущенія скалъ, уединенія, и отъ ежеминутной радости тонкаго сопричастія дорогихъ душъ, мечта во мнѣ запѣла и уже не умолкала до дня, какъ мы выѣхали изъ Примеля съ послѣднимъ дилижансомъ. Я поселился на самомъ берегу Моря, вмѣстѣ съ своей женой и съ морскою причудницей, зеленоглазой моей дѣвочкой Ниникъ, которая нѣсколько лѣтъ тому назадъ мнѣ нашептала «Фейныя Сказки». Въ Примелѣ же, и около Примеля, поселилось еще нѣсколько дорогихъ мнѣ людей, чьи души были въ ритмическомъ сліяніи съ моей. Въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ меня жилъ, кромѣ того, художникъ и писатель А. Н. Бенуа съ своей семьей, и молодой ученый А. Смирновъ. Дѣти съ дѣтьми, взрослые со взрослыми, каждый день осуществлялись многократныя длинныя прогулки по взморью, на скалы, на холмы, въ сосѣднія мѣстечки и въ зеленое царство полей, раскинувшихся на взгорьѣ надъ самымъ Моремъ, такъ что идешь по тропинкѣ, чуть-чуть не срываясь внизъ, и слѣва внизу—глубинное царство волнъ, морскихъ тумановъ и далей, а справа—огненная лента, капризно разбѣгающіеся и сбѣгающіеся алые маки, что тихонько отсвѣчиваютъ подъ лучами Солнца, и такъ тонко покачиваютъ своими алыми головками отъ малѣйшихъ дыханій приходящей свѣжести Моря.
Въ это лѣто я каждый день и каждую ночь былъ въ ритмѣ, и написалъ «Жаръ Птицу», а также цѣлый рядъ иныхъ вещей, которыя вошли въ «Пѣсни Мстителя» и въ недавно-вышедшую книгу «Птицы въ Воздухѣ».
Примель—совершенно пустынное мѣстечко. Двѣ гостиницы, три-четыре дачи, да десятка съ два бретонскихъ домишекъ—вотъ и все. Съ Запада полукругомъ, какъ бы въ видѣ гигантской подковы, Примель замыкаютъ зеленые холмы, покрытые успокоительными полями и небольшими деревьями. На Сѣверѣ заливъ замыкается группой высокихъ сѣрыхъ скалъ съ неправдоподобными—фантастическими очертаніями, дьявольская стая застывшихъ исполиновъ. Съ Юга, между цѣпкихъ кустовъ ежевики и лиловаго вереска, веселый путь, уводящій къ вершинѣ холма, дорога, ведущая къ бретонскимъ поселкамъ и къ старинному средневѣковому замку, сохранившему весь характеръ строительства тѣхъ временъ. А тутъ, прямо, въ той сторонѣ, гдѣ каждое утро зачинается таинство Солнечнаго бѣга,—широкое Море, шелестящее, сине-сѣдое, воздушно-стальное, и въ душные парные дни бѣлое, прозрачно-бѣлое, словно сѣверное море Архангельскихъ областей, Старинное блѣдное море, овѣянное сказками Бретани, населенной скудными, упрямыми людьми, которые вѣка и вѣка цѣпко держатся за свой языкъ, за свои обычаи и преданія, и могутъ жить или умереть какъ таковые, но никогда не примирятся съ Франціей, и никогда Французами не будутъ.
Мнѣ понравились сразу эти Бретонцы. О, въ нихъ нѣтъ Галльскаго элемента въ его современномъ смыслѣ. Они не кривляются какъ обезьяны, не любезничаютъ вертляво и рецептурно, не болтаютъ, не остроумничаютъ. О, нѣтъ. Для нихъ еще доселѣ не сокрылось таинство сопричастія стихій. Китайскій мудрецъ Лаотце говоритъ о старинныхъ людяхъ, что слова ихъ медлительно-важны, какъ они сами, и что всѣ ихъ движенія степенно-осторожны, какъ движенія людей, переходящихъ черезъ рѣку, гдѣ проруби. Вотъ таковы и Бретонцы. Самую простую вещь они дѣлаютъ, а глядятъ и движутся—какъ будто къ чему прислушиваются, какъ будто что видятъ за внѣшнимъ ликомъ вещей. Поистинѣ внутренній ихъ слухъ еще слышитъ, какъ Земля говоритъ: «Я живу», и какъ синее Море шепчетъ: «Я—все».
Мнѣ нравилось видѣть, какъ бретонскій рыбакъ приноситъ огромнаго лангуста, способнаго своими клешнями переломить вамъ руку. Мнѣ нравилось встрѣчать другого рыбака, который несетъ нѣсколько спрутовъ, осьминоговъ, размѣровъ не большихъ, но вида ужасающаго,—они ихъ тамъ ловятъ для приманки. И нравилось мнѣ встрѣчать дурочку Русскихъ сказокъ, странную дѣвочку-пастушку, которая неизмѣнно улыбалась мнѣ своими черненькими глазенками, и которая неизмѣнно пасла всего одну корову. Такъ-таки одна-одинешенька среди холмовъ и полей, и пасомая скотинка въ единственномъ числѣ. Мнѣ нравилось также видѣть, какъ Бретонцы пьютъ, вотъ тутъ въ нашемъ estaminet. Французъ пьетъ,—словно вѣжливо служитъ въ гомеопатической аптекѣ. Себѣ не предложитъ второго стакана, а ужь куда тамъ предложить стаканъ сосѣду или принять бокалъ отъ него. Нѣмецъ пьетъ,—какъ будто нѣмецкій напитокъ изъ неодушевленной бочки законно переходитъ въ живую. Англичанинъ пьетъ,—достойно, какъ истинный сынъ Британіи. Знаетъ, что Scotch Whiskey—вещь священная. Не даромъ Джонъ Бёрнсъ спѣлъ балладу о Ячменномъ Зернѣ. Англичанинъ и себя угоститъ, и васъ охотно. Предложитъ стаканъ неизвѣстному, ибо тутъ—сопричастіе къ таинству. Мнѣ случалось въ Оксфордѣ заходить въ bar, я былъ одѣтъ какъ «джентльмэнъ», выпивалъ свой стаканъ стаута или виски, и вдругъ, рядомъ, какой-нибудь возчикъ или иной рабочій обращался ко мнѣ: «Могу предложить, сэръ?» Съ этой очаровательной, сдержанной англійской учтивостью. И я, конечно, принималъ, предлагалъ съ своей стороны, и на минуту былъ другомъ съ другомъ, былъ въ соучастіи. Случалось и измѣнять ходъ дня. Случалось пить round, круговую. Но все же Англичане—народъ побѣдителей, Англичанинъ свой историческій ликъ воплотилъ сполна, и потому онъ не можетъ пить съ той самозабвенностью, съ какою пьетъ человѣкъ, затаившій въ крови историческую обиду,—Русскій, Полякъ, Ирландецъ, или Бретонецъ. Упомяну ужь еще и Мексиканца, съ его наспиртованнымъ мецкатлемъ и освѣжительно-бѣловатою пулькэ,—различно перегнанный сокъ агавъ. Бретонецъ пьетъ—словно міръ утопить хочетъ. И великолѣпно. Коли пить, такъ пить. Такъ пить, чтобы все стало инымъ,—и ты, и Земля, и Небо. И чтобъ только это было дѣйствительностью, а все остальное лишь деталями, входящими и уходящими, какъ влетаютъ въ солнечную комнату осы, мухи, и бабочки, бьются объ алмазно-блестящія стекла, и звенятъ, звенятъ, звенятъ.
Развѣ это не понятно? Всѣ цвѣты созданы Солнцемъ. Каждый народъ созданъ Солнцемъ, и носитъ въ крови своей солнечный хмѣль. Но одни, окруженные Солнцемъ, щедрымъ, пьяность Солнца носятъ въ себѣ всегда,—таковы Испанцы, которые вовсе не любятъ вина; другіе, лелѣя въ крови солнечный хмѣль, безъ котораго не живо ничто живое, родились подъ Солнцемъ прячущимся въ туманы, и потому ихъ душою владѣетъ не столько веселая пьяность Солнца, сколько ненасытимая жажда этой пьяности. Пьяный порывъ—къ опьяненію. Неугасимая жажда того, кто пережилъ опьяненіе вчера, и сегодня—не пить ужь не можетъ. Изъ Солнца мы тянемся въ тьму, а изъ тьмы—къ брилліантамъ Солнца. Цвѣтемъ, расцвѣтаемъ, отцвѣтая уронимъ въ землю сѣмена, побудемъ въ темнотѣ и въ низинѣ, повоюемъ съ ними въ незримости, въ малыхъ и страшныхъ битвахъ,—и снова ростетъ изумрудный ростокъ. Къ Солнцу, все выше, къ Солнцу.
Отъ него, что исполнено жаромъ сумасшедшимъ, мы приняли пламенность нашихъ желаній. Ему, золотому, всѣ наши битвы и пляски, наши улыбки и странности. А если глянетъ Луна? Серебряной я спою золотые напѣвы, холоднымъ видѣньямъ лунныхъ лучей—солнечный дамъ поцѣлуй. А ночь слишкомъ затянется,—затоскую: Гдѣ Солнце, гдѣ Солнце? Дайте мнѣ Солнце! Вина!
Скудная и бѣдная природа Бретани. Море сѣдое, грозитъ. Нужно вести съ нимъ борьбу. Безъ конца. Всегда ли есть въ Морѣ рыбы? Всегда, но онѣ уходятъ. У нихъ есть свои дѣла и праздники. Тамъ въ глубинѣ. Не достанешь.
Скалы сѣдыя, голыя. Что съ нихъ взять, когда холодно въ домѣ и дѣтеныши плачутъ? Развѣ, взглянувъ на уродливость ихъ очертаній, на лики утесовъ-чудовищъ, услышишь, какъ въ памяти встанутъ тѣни давнишнихъ битвъ, здѣсь окаменѣвшихъ, и разскажешь голоднымъ дѣтямъ сказку страха, мести, и голода. Необычны Бретонскія скалы. Въ нихъ какъ будто застылъ окаменѣвшій ужасъ пораженныхъ исполиновъ. Гигантовъ, что были полу-люди—полу-звѣри. Преступленіе Природы—предъ ея же дѣтьми. Глядишь, глядишь на эти химерные утесы, и въ душѣ запоетъ струна.
Чей обликъ страшный надо мной?[4] |
Объ эти пасмурныя скалы Море разбиваетъ иногда корабли, охотно бросаетъ на нихъ въ осеннія ночи рыбацкія лодки. А гавани? Въ Брестѣ такая роскошная гавань, что могутъ въ ней помѣститься всѣ Европейскіе флоты вмѣстѣ. Но только Море и тутъ подшутило злою своею шуткой: выйти изъ гавани ничего не стоитъ,—войти въ нее очень трудно. Кораблямъ это вѣдомо. И корабли иногда разбиваются.
Что-жь, и то ладно. Не все же однимъ. У купца кораблей много. Корабль разобьется, а выброски достанутся мнѣ. Не знаю достовѣрно, существуетъ-ли теперь побережное право на выброски, по которому каждый, что первый увидитъ, то ему и надлежитъ. Въ 19-омъ вѣкѣ такое право существовало.
Прочтите блестящія страницы Мишлэ, написанныя объ этомъ въ его «Исторіи Франціи». Въ темную ночь и въ грозу бьется корабль съ волнами, бьется, какъ птица съ огромнымъ звѣремъ. Помогаютъ ему съ берега. Зажигаютъ, и тутъ, и тамъ, маякъ. Помогаютъ—ему или Дьяволу? Возникаетъ иногда могучій костеръ, маякъ на одну лишь эту ночь, зажженный ночнымъ чернымъ чувствомъ, привлекаетъ корабль, какъ свѣча ночную бабочку. Не все-же однимъ лишь волнамъ разбиваться о камни. Разбился корабль. А выброски мнѣ.
Какъ же быть мнѣ? Тамъ дѣти кричатъ. Отецъ, мой братъ—потонули вмѣстѣ съ лодкой. Какъ быть? Къ Морю не подступиться. Не потому-ли у Бретонцевъ глаза такъ часто похожи на глаза морскихъ птицъ? Съ Моремъ—по-морскому.
Но поглядите, какъ Бретонцы работаютъ. Долго, упорно, безмолвно. Точно старая пряха прядетъ страшную пряжу смерти и жизни. Посмотрите, какъ молятся они. Всѣмъ жаромъ вѣрящаго сердца. Лишь четыре страны я знаю, гдѣ умѣютъ молиться. Россія, Польша, Мексика, и Бретань. Страна темная. Страна побѣжденная. Страна убитая. Страна обдѣленная. Въ этихъ четырехъ странахъ восходятъ къ Небу великіе свѣтильники моленія. И посмотрите, въ лѣтній праздникъ, какъ танцуютъ Бретонцы старинный, медленный свой танецъ, словно это звѣзды танцуютъ уходя,—и какъ они пляшутъ ночью вкругъ костровъ, надъ волнами, залитыми луннымъ свѣтомъ. Вы поймете, что Море создаетъ морскія бури, но чаще—тихонько плещется о скалы, въ ритмѣ, молитвенно, міросліянно, тихо, такъ тихо[5].
Скудная природа Бретани. Но Бретонецъ любитъ Бретань, не смѣнитъ ее ни на что, и если порою онъ долженъ уходить изъ своихъ туманностей къ Солнцу, то лишь затѣмъ, чтобы снова вернуться къ своимъ туманамъ. Но не все же въ Бретани и туманы. Если Солнце начнетъ палить, такъ ужь такъ жжетъ, такъ жжетъ. Помню, въ то лѣто, нѣсколько разъ было, Солнце такъ ярко и жарко свѣтило, что съ утра до вечера безъ вина былъ пьянъ. А если туманы слишкомъ длительны, если въ туманахъ не взростаетъ лоза,—это что-жь за несправедливость!—Я возьму да пойду на время туда, гдѣ ростетъ виноградъ золотой и красный, и гдѣ много, много вина. Схожу и вернусь. И снова—у себя.
Есть, кое-гдѣ, старинныя Кельтійскія медали. Вотъ посмотрите на одну. На ней воитель, въ танцующемъ прыжкѣ, одною рукою онъ потрясаетъ боевымъ топоромъ, а другою откидываетъ назадъ длинные, длинные волосы. А вотъ еще. Пляшетъ воитель, мечъ передъ нимъ повисъ, пляшетъ воитель—передъ мечомъ и подъ мечомъ.
А вотъ еще Бретонское изваяніе. Древнихъ Солнечныхъ временъ. Расплавленъ металлъ, влитъ въ форму. Вылита мѣтко каждая линія, высѣченъ твердо каждый ея поворотъ. Изваяніе словесное. Руна вѣковъ Друидическихъ. Пьяность Солнца и Пляска Меча. Пляшущій быстро бросаетъ мечъ, и мѣтко ловитъ его на-лету. Дикій напѣвъ звучитъ
Gwell eo gwin gwenn bar |
Въ напѣвѣ слышенъ короткій стукъ мечей. Мечъ о мечъ. Отсюда искры. Мечъ о мечъ. Отсюда Молніи. Мечъ о мечъ. Отсюда Радуга.
Вотъ этотъ весь напѣвъ съ его міротворческой дикостью и съ его изступленнымъ припѣвомъ, напоминающимъ самозабвенные вскрики, въ мигъ сошествія Духа, на нашихъ радѣніяхъ Бѣлыхъ Голубей.
1.[6]
Бѣлое есть вино, |
Пляска, вино и кровь |
Пляска, и пѣснь, и бой |
Долина Березъ.
1908. Мартъ.