Дѣйствительно — это былъ занавѣсный столбикъ. Да. И столбикъ надъ собственной постелью Скруджа, и даже въ собственной спальнѣ Скруджа. Передъ нимъ былъ цѣлый день — оправиться и перемѣнить образъ жизни.
— Буду жить въ прошломъ и въ настоящемъ… повторилъ Скруджъ, соскакивая съ постели. Врѣзались мнѣ въ память три духовные урока. О, Джэкобъ Мэрлей! Да святится праздникъ Рождества Христова.
— Не сняты онѣ, не сняты! продолжалъ Скруджъ, обнимая съ рыданіемъ постельныя занавѣски. И кольца цѣлы… И все, что я видѣлъ, — греза!… Онъ мялъ и переминалъ платье, самъ непонимая — что дѣлаетъ.
— Боже мой! говорилъ онъ, схвативъ въ обѣ руки чулки и становясь съ ними въ позу Лаокоона, оплетеннаго змѣями. Господи! я легче пуха, счастливѣе безплотнаго духа, веселѣе школьника, пьянѣе вина!… Съ праздникомъ! Всѣхъ имѣю честь поздравить съ праздникомъ!… Эй! кто тамъ! Ау!… Го-го-го!…
Однимъ прыжкомъ перескочилъ онъ изъ спальни въ гостиную и остановился въ ней, запыхавшись.
— Вотъ и кастрюлька съ кашицей! кричалъ онъ. Вотъ и дверь, сквозь нея же проникъ призракъ Мэрлея! Вотъ и уголокъ, гдѣ сидѣлъ нынѣшній Сочельникъ! Вотъ и окошко, откуда я слѣдилъ за грѣшными душами: все на мѣстѣ, все въ порядкѣ… Ха-ха-ха-ха!
И это было такъ… Для человѣка, не смѣявшаго столько лѣтъ, этотъ смѣхъ былъ торжественно-великолѣпенъ, былъ родоначальникомъ нескончаемыхъ покатовъ со-смѣха.
— Не знаю я — какое у насъ сегодня число? продолжалъ Скруджъ. Не знаю — сколько времени провелъ я между духовъ. Ничего не знаю: я просто ребенокъ… И какъ-бы мнѣ хотѣлось быть маленькимъ ребенкомъ… Эй, гэй, гой, гэй!…
Его восторгъ былъ умѣренъ церковными колоколами, перезванивавшими во всѣ тяжкія:
„Дини-дини донъ-бумъ, бумъ! Динь динь донъ, бумъ, бумъ, бумъ! Донъ, динь-донъ, бумъ“!
— Отлично! отлично! покрикивалъ Скруджъ; подбѣжалъ къ окошку и глянулъ на улицу. Не было ни изморози, ни тумана: былъ ясный, свѣжій денекъ, одинъ изъ тѣхъ, что веселятъ и укрѣпляютъ, и гонятъ кровь по жиламъ въ „плясовую“. Золотое солнце; голубое небо; колокольный трезвонъ… Отлично! отлично!…
— Какой сегодня день? крикнулъ Скруджъ изъ окошка какому-то вѣроятно на него-же заглядѣвшемуся мальчишкѣ.
— Что? спросилъ изумленный мальчикъ.
— Какой сегодня день, голубчикъ? повторилъ Скруджъ.
— Сегодня? еще разъ спросилъ мальчикъ. Да сегодня — Рождество.
— Рождество! подумалъ Скруджъ. Стало-быть, я его не потерялъ. Духи устроили все въ одну ночь. Они все могутъ сдѣлать — кто-же въ этомъ сомнѣвается? — все могутъ…
— Эй-эй, любезный?
— Ну-что? отвѣтилъ мальчикъ.
— Знаешь ты мясную лавку на углу второй улицы?
— Конечно.
— Умный ребенокъ! замѣтилъ про себя Скруджъ. — Ребенокъ замѣчательный… Не знаешь-ли ты: продана, или нѣтъ, индѣйка — не маленькая, а которая побольше?
— А! Это такая, что съ меня будетъ?
— Восхитительный ребенокъ! прошепталъ Скруджъ. Съ нимъ и разговаривать любо… Ну, эта самая, котеночекъ ты мой!
— Не продана еще.
— Въ самомъ дѣлѣ?.. — пойди-же — купи.
— Шутникъ! отвѣтилъ мальчикъ.
— Нѣтъ, сказалъ Скруджъ: я говорю не шутя. Купи и скажи, чтобы принесли ко мнѣ. Я дамъ адресъ — куда ее отнести. Захвати съ собою какого-нибудь мальчика изъ лавки, и вотъ — тебѣ шиллингъ. „Если ты черезъ пять минутъ вернешься съ покупкою, я тебѣ дамъ еще“.
Мальчишка полетѣлъ необгонной стрѣлой.
— Я эту индѣйку пошлю къ Бобу Крэтчиту, шепталъ Скруджъ, потирая руки и смѣясь: онъ и не узнаетъ — отъ кого? Она вдвое толще Тини-Тима… я увѣренъ, что Бобъ пойметъ эту шутку…
Онъ написалъ адресъ нѣсколько дрожавшею рукой, и сошелъ внизъ, на встрѣчу прикащика изъ мясной лавки. Ему бросился въ глаза дверной молотокъ.
— Всю мою жизнь буду я любить тебя! сказалъ Скруджъ, погладивъ молотокъ. И до сихъ поръ я не замѣчалъ его!… А какое честное выраженіе во всей его физіономіи… Охъ ты мой добрый, мой изящный молотокъ! А вотъ и индѣйка!… Эдакая-то вы! Эге-ге-ге-ге! „Съ праздникомъ имѣемъ честь поздравить“!..
И точно — была-себѣ индѣйка!…
Не вѣрю я, чтобы это пернатое держалось когда-либо на ногахъ, онѣ подломились-бы подъ нимъ, какъ сургучныя палочки. „Да вѣдь вотъ что: вамъ не снести ея въ Кэмденъ-Тоунъ, сказалъ Скруджъ: надо взять кэбъ[2].
Все это было проговорено со смѣхомъ; со смѣхомъ-же, съ веселымъ смѣхомъ, расплатился Скруджъ и за индѣйку и за кэбъ, со смѣхомъ далъ деньги мальчику, и, задыхаясь, и смѣючись до слезъ, упалъ въ свое кресло.
Потомъ онъ выбрился, одѣлся въ лучшее свое платье, и вышелъ прогуляться по улицамъ. На улицахъ была густая толпа; Скруджъ глядѣлъ на всѣхъ самодовольно, заложилъ руки за спину, такъ самодовольно, что трое-четверо прохожихъ зѣвакъ не удержались и привѣтствовали его словами: „здравствуйте, господинъ! Съ праздникомъ имѣемъ честь поздравить“!
Не успѣлъ онъ пройдти нѣсколько шаговъ, какъ на встрѣчу ему попался тотъ изящный джентльмэнъ, что накануне приходилъ къ нему въ контору съ вопросомъ: „Скруджъ и Мэрлей кажется“? Скруджъ смутился-было; но тотчасъ же оправился и сказалъ, взявъ почтеннаго джентльмэна за обѣ руки:
— Какъ вы поживаете, сэръ? Надѣюсь, что вчера, къ чести вашей, выдался денекъ? Съ праздникомъ позвольте васъ поздравить, сэръ!
— Мистеръ Скруджъ?
— Да. Боюсь, что это прозвище не совсѣмъ для васъ пріятно? Позвольте мнѣ извиниться: не будете-ли вы такъ добры, что… (Скруджъ сказалъ почтенному джентльмену нѣсколько словъ на ухо.)
— Господи! неужели? спросилъ, задыхаясь джентльмэнъ. Любезный мой мистеръ Скруджъ, вы говорите не шутя?
— Безо всякихъ шутокъ! отвѣчалъ Скруджъ. — Я уплачиваю старый долгъ, если милость ваша будетъ — принять?…
— Милостивый государь! перебилъ Скруджа собесѣдникъ, дружески тряся его за руку: я не знаю — какъ и хвалить такое великое…
— Ради Бога, ни слова болѣе! остановилъ его Скруджъ. Заходите ко мнѣ… вѣдь вы зайдете, не правда-ли?
— О! безо всякаго сомнѣнія! вскрикнулъ убѣдительно старый господинъ.
— Благодарю, сказалъ Скруджъ. Я вамъ безконечно обязанъ, и тысячу разъ приношу мою благодарность. „Прощайте“. Зашелъ онъ въ церковь; пробѣжалъ по улицамъ; роздалъ мальчикамъ нѣсколько легкихъ щелчковъ по головамъ; изумился пріятности своей прогулки, а по-полудни направилъ стопы къ дому племянника.
Разъ двѣнадцать прошелъ онъ мимо знакомой двери, и не рѣшался войти. Наконецъ осмѣлился и постучался.
— Дома хозяинъ, голубушка? спросилъ Скруджъ у служанки: какая-же ты хорошенькая, ей Богу!…
— Дома, сэръ!
— Гдѣ-же, милашка?
— Въ столовой, сэръ, съ мистриссъ.... Если позволите, я васъ провожу.
— Спасибо: онъ меня знаетъ, отвѣтилъ Скруджъ, налегая на ручку замка. — Я и самъ войду.
Приотворилъ дверь и просунулъ въ нее голову.
Юная чета осматривала накрытый по праздничному столъ…
— Фредъ! произнесъ Скруджъ.
— Господи мой Боже! какъ вздрогнула нареченная его племянница! Скруджъ и позабылъ, какъ она сидѣла въ креслѣ, положивъ ноги на табуретъ: иначе онъ не осмѣлился бы войдти такъ нечаянно.
— Господи! вскрикнуль Фредъ: да кто же это тамъ?
— Я, я, твой дядя Скруджъ… Обѣдать пришелъ… можно войдти?
Вотъ былъ вопросъ! Фредъ чуть-чуть ему руки не вывихнулъ, втаскивая его въ столовую. Черезъ пять минутъ Скруджъ былъ какъ дома. Ничего не могло быть радушнѣе пріема его племянника и племянницы. Точно также поступили, когда прибыли и Топперъ, и полненькая сестрица, и всѣ прочіе гости. Какое удивительное общество, какая удивительная игра въ фанты, какое у-ди-ви-тель-ное веселіе.
На другой день Скруджъ рано пришелъ въ свою контору, — о! ранымъ-рано… Ему только и хотѣлось — прійдти раньше Боба Крэтчита и уличить его на мѣстѣ преступленія.
Такъ ему и удалось! Часы прозвонили девять — Боба нѣтъ; девять съ четвертью — все нѣтъ Боба. Бобъ опоздалъ восемьнадцать минутъ съ половиною. Скруджъ сидѣлъ въ растворенной двери, чтобы лучше видѣть, какъ Бобъ опустится въ свой колодезь.
Еще не растворяя двери, Бобъ снялъ шляпу и носопрятъ; а потомъ, во мгновеніе ока, очутился на своемъ табуретѣ и такъ пустилъ перо по бумагѣ, какъ будто хотѣлъ догнать улетѣвшіе девять часовъ.
— Эй, господинъ! крикнулъ Скруджъ, попадая по-возможности вѣрно въ свой прежній тонъ: что такъ поздно?
— Мнѣ очень непріятно, сэръ! сказалъ Бобъ. Я немножко опоздалъ.
— Опоздали! продолжалъ Скруджъ. Мнѣ действительно кажется что вы опоздали. Пожалуйте-ка сюда…
— Разъ въ году, сэръ! замѣтилъ робко Бобъ, вылѣзая изъ своего колодезя. Больше не случится… Загулялъ я вчера немножко, сэръ!…
— Это все хорошо, сказалъ Скруджъ, но я долженъ вамъ, любезный другъ, замѣтить, что не могу терпѣть такихъ безпорядковъ. А слѣдовательно, прибавилъ онъ, вскочивъ съ табурета и толкнувъ подъ бокъ Боба такъ, что онъ отлетѣлъ къ своему колодезю, следовательно — я желаю прибавить вамъ жалованья.
Бобъ задрожалъ и протянулъ руку къ линейкѣ. Было мгновеніе, когда онъ хотѣлъ ударить линейкой Скруджа, схватить его за шиворотъ и позвать людей, чтобы на Скруджа надѣли горячечную рубашку.
— Съ веселымъ праздникомъ, Бобъ! проговорилъ важно Скруджъ и дружески потрепалъ своего прикащика по плечу. Съ болѣе веселымъ, чѣмъ когда-либо. Я прибавлю вамъ жалованья и постараюсь помочь вашей трудолюбивой семьѣ. Сегодня мы поговоримъ о нашихъ дѣлахъ за рождественскимъ стаканомъ бишофа, Бобъ!
Скруджъ не только сдержалъ слово, но сдѣлалъ гораздо — гораздо болѣе, чѣмъ обѣщалъ.
Для Тини-Тима (онъ разумѣется, и не думалъ умирать), Скруджъ сдѣлался истинно вторымъ отцомъ.
И сталъ Скруджъ такимъ хорошимъ другомъ, такимъ хорошимъ хозяиномъ и такимъ хорошимъ человѣкомъ, какъ всякій гражданинъ всякаго добраго, стараго города, въ добромъ, старомъ свѣтѣ. Нашлись господа, что подсмѣивались надъ подобною перемѣною, да Скруджъ имъ позволялъ подсмѣиваться, и даже ухомъ не велъ.
Въ отместку этимъ господамъ, онъ и самъ смѣялся — отъ полноты души.
Съ духами прекратилъ онъ всякія сношенія; но за-то завелъ съ людьми, и дружески готовился каждый годъ встрѣтить съ ними святки, и всѣ отдавали ему полную справедливость, что никто такъ весело не встрѣчалъ праздниковъ.
Если-бы то-же говорили о васъ, обо мнѣ, о всѣхъ насъ.... А затѣмъ, какъ выражался Тини-Тимъ: „Да спасетъ всѣхъ насъ Господь, — всѣхъ, сколько насъ ни на есть!“
