играла бѣдная, заѣзжая труппа, и я опять увидѣлъ знакомое размалеванное лицо и курчавую бородку. Лицедѣй опять смотрѣлъ на меня изъ окна, но смотрѣлъ, улыбаясь, а, вѣдь, его опять освистали! Да, всего какую-нибудь минуту тому назадъ его освистала жалкая публика жалкаго театра!.. Сегодня вечеромъ изъ городскихъ воротъ выѣхали бѣдные погребальные дроги. Ни одна душа не провожала покойника-самоубійцу, нашего размалеваннаго, освистаннаго героя. Единственнымъ провожатымъ былъ кучеръ. Никто не слѣдовалъ за гробомъ, никто, кромѣ меня. Самоубійцу зарыли гдѣ-то въ углу кладбища. Скоро могила его зарастетъ крапивой; сторожъ станетъ сваливать туда соръ и негодную траву съ другихъ могилъ».
играла бедная, заезжая труппа, и я опять увидел знакомое размалёванное лицо и курчавую бородку. Лицедей опять смотрел на меня из окна, но смотрел, улыбаясь, а, ведь, его опять освистали! Да, всего какую-нибудь минуту тому назад его освистала жалкая публика жалкого театра!.. Сегодня вечером из городских ворот выехали бедные погребальные дроги. Ни одна душа не провожала покойника-самоубийцу, нашего размалёванного, освистанного героя. Единственным провожатым был кучер. Никто не следовал за гробом, никто, кроме меня. Самоубийцу зарыли где-то в углу кладбища. Скоро могила его зарастёт крапивой; сторож станет сваливать туда сор и негодную траву с других могил».
«Я изъ Рима!» началъ мѣсяцъ. «Тамъ въ центрѣ города, на одномъ изъ семи его холмовъ лежитъ въ развалинахъ дворецъ Цезарей. Изъ трещинъ стѣнъ выглядываютъ дикія фиговыя деревья, прикрывая наготу ихъ своими широкими сѣро-зелеными листьями. Между кучами мусора пробирается оселъ и любовно косится на кусты колючаго репейника. Отсюда нѣкогда вылетали побѣдоносные римскіе орлы, а теперь здѣсь ютится между двумя разбитыми мраморными колоннами бѣдная глиняная мазанка. Покосившееся окошко обвито дикимъ виноградомъ, словно траурной гирляндой. Въ мазанкѣ живетъ старуха съ внучкой. Онѣ теперь единственныя обитательницы дворца Цезарей и показываютъ иностранцамъ печальные остатки сокровищъ искусства. Отъ роскошной тронной залы осталась одна голая стѣна; темный кипарисъ указываетъ своей длинной тѣнью на то мѣсто, гдѣ нѣкогда стоялъ тронъ. Истрескавшійся полъ покрытъ слоемъ земли, толщиною въ аршинъ. На порогѣ часто сидитъ на своей скамеечкѣ, прислушиваясь къ звону вечернихъ колоколовъ, маленькая дѣвочка, нынѣшняя обитательница дворца Цезарей. Замочную скважинку въ одной изъ дверей дворца она зоветъ своимъ балкономъ: въ нее она видитъ полъ-Рима вплоть до мощнаго купола собора св. Петра. Сегодня вечеромъ подлѣ развалинъ царила по обыкновенію полная тишина; дѣвочка возвращалась домой; лучи мои освѣщали ей путь. На головѣ она несла полный воды античный глиняный кувшинъ. Дѣвочка была боса, въ коротенькой, разорванной на плечахъ рубашкѣ, и я цѣловалъ нѣжныя кругленькія плечики малютки, ея черные глазки и блестящіе кудри. Она поднялась по крутой лѣсенкѣ, сложенной изъ мраморныхъ обломковъ и разбитыхъ капителей колоннъ. Возлѣ самыхъ ногъ ея пугливо шныряли пестрыя ящерицы, но дѣвочка не пугалась. Вотъ она уже потянулась рукою къ звонку,—а ручкой звонка во дворцѣ Цезарей служила нынѣ висѣвшая на веревкѣ заячья лапка,—да вдругъ задумалась. О чемъ? Можетъ быть, о прекрасномъ, разодѣтомъ въ золото и серебро Младенцѣ Іисусѣ, Котораго она видѣла въ ча-
«Я из Рима!» — начал месяц. «Там в центре города, на одном из семи его холмов лежит в развалинах дворец Цезарей. Из трещин стен выглядывают дикие фиговые деревья, прикрывая наготу их своими широкими серо-зелёными листьями. Между кучами мусора пробирается осёл и любовно косится на кусты колючего репейника. Отсюда некогда вылетали победоносные римские орлы, а теперь здесь ютится между двумя разбитыми мраморными колоннами бедная глиняная мазанка. Покосившееся окошко обвито диким виноградом, словно траурной гирляндой. В мазанке живёт старуха с внучкой. Они теперь единственные обитательницы дворца Цезарей и показывают иностранцам печальные остатки сокровищ искусства. От роскошной тронной залы осталась одна голая стена; тёмный кипарис указывает своей длинной тенью на то место, где некогда стоял трон. Истрескавшийся пол покрыт слоем земли, толщиною в аршин. На пороге часто сидит на своей скамеечке, прислушиваясь к звону вечерних колоколов, маленькая девочка, нынешняя обитательница дворца Цезарей. Замочную скважинку в одной из дверей дворца она зовёт своим балконом: в неё она видит пол-Рима вплоть до мощного купола собора св. Петра. Сегодня вечером подле развалин царила по обыкновению полная тишина; девочка возвращалась домой; лучи мои освещали ей путь. На голове она несла полный воды античный глиняный кувшин. Девочка была боса, в коротенькой, разорванной на плечах рубашке, и я целовал нежные кругленькие плечики малютки, её чёрные глазки и блестящие кудри. Она поднялась по крутой лесенке, сложенной из мраморных обломков и разбитых капителей колонн. Возле самых ног её пугливо шныряли пёстрые ящерицы, но девочка не пугалась. Вот она уже потянулась рукою к звонку, — а ручкой звонка во дворце Цезарей служила ныне висевшая на верёвке заячья лапка, — да вдруг задумалась. О чём? Может быть, о прекрасном, разодетом в золото и серебро Младенце Иисусе, Которого она видела в ча-
