сталась казенная квартира и столъ, и, можетъ быть, даже и въ родствѣ-то не была съ тѣмъ ворономъ-воромъ, по милости котораго была учреждена эта воронья стипендія!
Солнце такъ и палило, когда мы выѣхали изъ города и направились въ средоточіе книжной торговли Германіи—Лейпцигъ.
Какое-то странное чувство овладѣло мною при видѣ необозримой Лейпцигской равнины; вѣдь, каждое мѣстечко здѣсь отмѣчено въ исторіи европейскихъ войнъ! Здѣсь проѣзжалъ великій Наполеонъ, здѣсь онъ предавался великимъ думамъ и чувствамъ! Теперь это необозримое поле было волнующеюся нивою. Ничьи кровавыя раны не заживаютъ такъ быстро, какъ раны природы! Довольно одной весны, чтобы украсить старыя развалины зеленью и цвѣтами. Когда я проѣзжалъ по Лейпцигской равнинѣ, тамъ проводили новую проѣзжую дорогу, и я видѣлъ извлеченныя изъ земли пули и человѣческія кости. Подъ деревомъ сидѣлъ старый инвалидъ съ деревяшкой вмѣсто ноги. Вотъ онъ-то навѣрное помнилъ зрѣлище повеличественнѣе волнующейся нивы, пѣсни погромче пѣсенъ щебетуній-пташекъ, порхавшихъ надъ нимъ въ вѣтвяхъ дерева!
сталась казённая квартира и стол, и, может быть, даже и в родстве-то не была с тем вороном-вором, по милости которого была учреждена эта воронья стипендия!
Солнце так и палило, когда мы выехали из города и направились в средоточие книжной торговли Германии — Лейпциг.
Какое-то странное чувство овладело мною при виде необозримой Лейпцигской равнины; ведь, каждое местечко здесь отмечено в истории европейских войн! Здесь проезжал великий Наполеон, здесь он предавался великим думам и чувствам! Теперь это необозримое поле было волнующеюся нивою. Ничьи кровавые раны не заживают так быстро, как раны природы! Довольно одной весны, чтобы украсить старые развалины зеленью и цветами. Когда я проезжал по Лейпцигской равнине, там проводили новую проезжую дорогу, и я видел извлечённые из земли пули и человеческие кости. Под деревом сидел старый инвалид с деревяшкой вместо ноги. Вот он-то наверное помнил зрелище повеличественнее волнующейся нивы, песни погромче песен щебетуний-пташек, порхавших над ним в ветвях дерева!
Съ чего же мнѣ начать мое описаніе? Впрочемъ можно-ли даже ставить подобный вопросъ! Разумѣется, съ Мадонны Рафаэля. Я пролетѣлъ черезъ всѣ залы, стремясь поскорѣе увидѣть эту картину, наконецъ, остановился передъ нею и—не былъ пораженъ. На меня глядѣло милое, но нисколько не выдающееся женское лицо, какихъ, казалось мнѣ, я много видѣлъ и раньше. «Такъ это-то и есть та знаменитая картина?» думалъ я, тщетно стараясь найти въ ней что-нибудь особенное. Мнѣ даже показалось, что многія и Мадонны, и другія женскія головки, мелькомъ видѣнныя мною сейчасъ въ галлереѣ, были гораздо красивѣе. Я вернулся къ нимъ, и тутъ-то съ моихъ глазъ спала завѣса: здѣсь передо мною были только нарисованныя человѣческія лица, тогда какъ тамъ я видѣлъ живыя, божественныя! Я опять подошелъ къ картинѣ Рафаэля и на этотъ разъ проникнулся ея безконечною жизненностью и прелестью! Да, она не поражаетъ, не ослѣпляетъ съ перваго взгляда, но чѣмъ дальше всматриваешься въ эту Мадонну и въ Младенца Іисуса, тѣмъ они кажутся тебѣ божественнѣе. Такого неземного, невиннаго дѣтскаго лица нѣтъ ни у одной женщины, и вмѣстѣ съ тѣмъ лицо Мадонны какъ будто срисовано съ натуры. Въ каждомъ невинномъ дѣвичьемъ лицѣ можно отыскать сходство съ нею, но она является тѣмъ идеаломъ, къ которому всѣ остальныя только стремятся. Вглядываясь въ ея взоръ, не возгораешься къ ней пламенною любовью, но проникаешься желаніемъ преклонить передъ ней колѣни. Теперь мнѣ стало понятно, ка-
С чего же мне начать моё описание? Впрочем можно ли даже ставить подобный вопрос! Разумеется, с Мадонны Рафаэля. Я пролетел через все залы, стремясь поскорее увидеть эту картину, наконец, остановился перед нею и — не был поражён. На меня глядело милое, но нисколько не выдающееся женское лицо, каких, казалось мне, я много видел и раньше. «Так это-то и есть та знаменитая картина?» думал я, тщетно стараясь найти в ней что-нибудь особенное. Мне даже показалось, что многие и Мадонны, и другие женские головки, мельком виденные мною сейчас в галерее, были гораздо красивее. Я вернулся к ним, и тут-то с моих глаз спала завеса: здесь передо мною были только нарисованные человеческие лица, тогда как там я видел живые, божественные! Я опять подошёл к картине Рафаэля и на этот раз проникнулся её бесконечною жизненностью и прелестью! Да, она не поражает, не ослепляет с первого взгляда, но чем дальше всматриваешься в эту Мадонну и в Младенца Иисуса, тем они кажутся тебе божественнее. Такого неземного, невинного детского лица нет ни у одной женщины, и вместе с тем лицо Мадонны как будто срисовано с натуры. В каждом невинном девичьем лице можно отыскать сходство с нею, но она является тем идеалом, к которому все остальные только стремятся. Вглядываясь в её взор, не возгораешься к ней пламенною любовью, но проникаешься желанием преклонить перед ней колени. Теперь мне стало понятно, ка-
