истина не могли быть введены, и притомъ съ выгодою — въ поэму, гдѣ онѣ могутъ оттѣнить и увеличить общій эффектъ, какъ дѣйствуютъ диссонансы въ музыкѣ посредствомъ контраста; но истинный художникъ будетъ всегда стараться, во-первыхъ, подчинить ихъ главной преслѣдуемой цѣли, а во-вторыхъ — облечь ихъ опять-таки въ ту же красоту, составляющую атмосферу и сущность поэзіи.
Принявъ такимъ образомъ прекрасное за свою область, я спросилъ себя: въ какомъ же тонѣ оно достигаетъ наилучшаго своего выраженія? Человѣческій опытъ признаетъ, что тонъ этотъ долженъ быть грустнымъ. Красота какого бы то ни было рода, въ своемъ высшемъ развитіи, вызываетъ слезы у чувствительной души. Самый законный изъ всѣхъ мотивовъ поэзіи — печаль.
Итакъ, объемъ, область и тонъ были уже опредѣлены. Тогда я началъ пріискивать, путемъ обыкновенной индукціи, какую-нибудь артистическую и пикантную особенность, которая могла бы мнѣ служить ключомъ для построенія поэмы — основную пружину для приведенія въ дѣйствіе всей машины. Тщательно взвѣшивая всѣ извѣстныя въ искусствѣ средства, употребляемыя собственно для эффекта (разумѣю это слово въ чисто сценическомъ смыслѣ), я не могъ тотчасъ же не замѣтить, что ни одно изъ нихъ такъ часто не примѣнялось, какъ припѣвъ. Одной общеупотребительности его было для меня достаточно, чтобы убѣдить меня въ его внутреннихъ достоинствахъ, и такимъ образомъ я былъ избавленъ отъ необходимости подвергать его анализу. Я взялся, однако, за него какъ за средство, допускающее улучшенія, и вскорѣ убѣдился, что онъ находился еще въ первобытномъ, необработанномъ состояніи. Въ томъ видѣ, какъ припѣвъ обыкновенно употреблялся, онъ считался годнымъ исключительно для чисто-лирическихъ стихотвореній; притомъ сила производимаго имъ впечатлѣнія ставилась всегда въ зависимость отъ степени однообразія и въ звукѣ и въ мысли. Наслажденіе почерпалось только въ ощущеніи тождественности, повторенія. Я рѣшился видоизмѣнить эффектъ и увеличить его тѣмъ, чтобы, оставаясь вообще вѣрнымъ монотонности звука, дѣлать постоянныя варіаціи въ самой мысли, — однимъ словомъ, я задумалъ создать рядъ новыхъ эффектовъ посредствомъ цѣлой серіи разнообразныхъ примѣненій одного и того же, почти всегда неизмѣненнаго, припѣва.
Установивъ эти положенія, я былъ озабоченъ вопросомъ, въ какомъ родѣ будетъ мой припѣвъ. Такъ какъ я рѣшился давать ему самыя разнообразныя примѣненія, то было ясно, что самый припѣвъ долженъ быть кратокъ, потому что было бы чрезвычайно трудно постоянно видоизмѣнять примѣненіе нѣсколько длинной фразы. Легкость варіаціи находилась въ прямой зависимости отъ краткости фразы. Это обстоятельство тотчасъ же привело меня къ рѣшимости избрать одно какое-нибудь слово[1], какъ наилучшій припѣвъ.
Тогда возникъ вопросъ о характерѣ этого слова. Задумавъ употребить припѣвъ, я долженъ былъ раздѣлить поэму на стансы или строфы и ставить припѣвъ въ заключеніе каждой строфы. Не было
- ↑ Избранное Эдгаромъ Поэ слово „Nevermore“, состоитъ въ сущности изъ двухъ словъ: never — никогда, и more — больше.
истина не могли быть введены, и притом с выгодою — в поэму, где они могут оттенить и увеличить общий эффект, как действуют диссонансы в музыке посредством контраста; но истинный художник будет всегда стараться, во-первых, подчинить их главной преследуемой цели, а во-вторых — облечь их опять-таки в ту же красоту, составляющую атмосферу и сущность поэзии.
Приняв таким образом прекрасное за свою область, я спросил себя: в каком же тоне оно достигает наилучшего своего выражения? Человеческий опыт признает, что тон этот должен быть грустным. Красота какого бы то ни было рода, в своем высшем развитии, вызывает слезы у чувствительной души. Самый законный из всех мотивов поэзии — печаль.
Итак, объем, область и тон были уже определены. Тогда я начал приискивать, путем обыкновенной индукции, какую-нибудь артистическую и пикантную особенность, которая могла бы мне служить ключом для построения поэмы — основную пружину для приведения в действие всей машины. Тщательно взвешивая все известные в искусстве средства, употребляемые собственно для эффекта (разумею это слово в чисто сценическом смысле), я не мог тотчас же не заметить, что ни одно из них так часто не применялось, как припев. Одной общеупотребительности его было для меня достаточно, чтобы убедить меня в его внутренних достоинствах, и таким образом я был избавлен от необходимости подвергать его анализу. Я взялся, однако, за него как за средство, допускающее улучшения, и вскоре убедился, что он находился еще в первобытном, необработанном состоянии. В том виде, как припев обыкновенно употреблялся, он считался годным исключительно для чисто-лирических стихотворений; притом сила производимого им впечатления ставилась всегда в зависимость от степени однообразия и в звуке и в мысли. Наслаждение почерпалось только в ощущении тождественности, повторения. Я решился видоизменить эффект и увеличить его тем, чтобы, оставаясь вообще верным монотонности звука, делать постоянные вариации в самой мысли, — одним словом, я задумал создать ряд новых эффектов посредством целой серии разнообразных применений одного и того же, почти всегда неизмененного, припева.
Установив эти положения, я был озабочен вопросом, в каком роде будет мой припев. Так как я решился давать ему самые разнообразные применения, то было ясно, что самый припев должен быть краток, потому что было бы чрезвычайно трудно постоянно видоизменять применение несколько длинной фразы. Легкость вариации находилась в прямой зависимости от краткости фразы. Это обстоятельство тотчас же привело меня к решимости избрать одно какое-нибудь слово[1], как наилучший припев.
Тогда возник вопрос о характере этого слова. Задумав употребить припев, я должен был разделить поэму на стансы или строфы и ставить припев в заключение каждой строфы. Не было
- ↑ Избранное Эдгаром Поэ слово „Nevermore“, состоит в сущности из двух слов: never — никогда, и more — больше.
