никакого сомнѣнія, что заключеніе это, для своей силы, должно было быть звучнымъ и протяжнымъ, вслѣдствіе чего я неизбѣжно остановился на o, какъ на самой полнозвучной гласной, и на r, какъ на самой протяжимой (producible) согласной.
Когда былъ опредѣленъ звукъ припѣва, то необходимо было избрать слово, которое бы заключало въ себѣ этотъ звукъ or и въ то же время какъ нельзя болѣе согласовалось бы съ задуманнымъ мною общимъ печальнымъ тономъ поэмы. Въ такихъ поискахъ было положительно невозможно не натолкнуться на слово Nevermore (больше никогда), и оно дѣйствительно прежде всѣхъ другихъ пришло мнѣ въ голову.
Теперь главный desideratum былъ слѣдующій: какой же будетъ поводъ для постояннаго употребленія одного и того же слова: больше никогда? Замѣчая нѣкоторую трудность въ пріисканіи благовиднаго и достаточнаго повода для постояннаго подобнаго восклицанія, я вскорѣ нашелъ, что эта трудность происходила отъ предвзятой мысли, будто слово, такъ упорно и монотонно повторяемое, должно быть произносимо человѣческимъ существомъ; — будто, въ сущности, препятствіе состояло въ томъ, чтобы согласовать такую монотонность съ отправленіями разума въ существѣ, призванномъ къ повторенію слова. Тогда мгновенно у меня возникла идея о существѣ неразумномъ и однакоже одаренномъ словомъ, и весьма естественно прежде всего представился мнѣ попугай; но онъ тотчасъ же былъ замѣненъ ворономъ, такъ какъ послѣдній, будучи также одаренъ словомъ, несравненно болѣе соотвѣтствовалъ печальному тону поэмы.
Итакъ, я, наконецъ, дошелъ до концепціи ворона — предвѣстника несчастій — упорно повторяющаго слово: никогда больше! въ концѣ каждой строфы въ поэмѣ, написанной въ печальномъ тонѣ и заключающей въ себѣ около ста стиховъ или строкъ. Тогда, не забывая намѣренія достигнуть возможнаго совершенства поэмы во всѣхъ отношеніяхъ, я спросилъ себя: изъ всѣхъ печальныхъ сюжетовъ, какой сюжетъ самый печальный, по общему понятію всего человѣчества? — Отвѣтъ былъ неизбѣжный: — Смерть. А когда, сказалъ я самому себѣ, этотъ самый печальный сюжетъ бываетъ самымъ поэтичнымъ? — На основаніи всего мною преждесказаннаго легко отгадать отвѣтъ: — тогда, когда онъ тѣсно соединенъ съ красотою. Итакъ, безспорно, что смерть прекрасной женщины есть самый поэтическій сюжетъ въ цѣломъ свѣтѣ, и въ равной степени несомнѣнно, что уста любящаго человѣка будутъ наиболѣе пригодны для развитія подобной поэмы.
Мнѣ оставалось затѣмъ связать двѣ идеи: — человѣка, оплакивающаго смерть любимой женщины, и ворона, постоянно повторяющаго: больше никогда! Ихъ надобно было связать, не забывая условія, чтобы примѣненіе повторяемаго слова постоянно варьировалось; для этого оставалось одно средство — представить, что воронъ отвѣчаетъ упомянутымъ словомъ на вопросы любящаго человѣка. И тогда-то я увидѣлъ, какъ легко мнѣ можетъ удасться эффектъ на который я разсчитывалъ, а именно — эффектъ разнообразнаго примѣненія одного и того же припѣва. Я увидѣлъ, что я могу заставить влюбленнаго произнести первый вопросъ, на который воронъ отвѣтитъ: больше никогда! — Что изъ перваго вопроса я могъ сдѣлать
никакого сомнения, что заключение это, для своей силы, должно было быть звучным и протяжным, вследствие чего я неизбежно остановился на o, как на самой полнозвучной гласной, и на r, как на самой протяжимой (producible) согласной.
Когда был определен звук припева, то необходимо было избрать слово, которое бы заключало в себе этот звук or и в то же время как нельзя более согласовалось бы с задуманным мною общим печальным тоном поэмы. В таких поисках было положительно невозможно не натолкнуться на слово Nevermore (больше никогда), и оно действительно прежде всех других пришло мне в голову.
Теперь главный desideratum был следующий: какой же будет повод для постоянного употребления одного и того же слова: больше никогда? Замечая некоторую трудность в приискании благовидного и достаточного повода для постоянного подобного восклицания, я вскоре нашел, что эта трудность происходила от предвзятой мысли, будто слово, так упорно и монотонно повторяемое, должно быть произносимо человеческим существом; — будто, в сущности, препятствие состояло в том, чтобы согласовать такую монотонность с отправлениями разума в существе, призванном к повторению слова. Тогда мгновенно у меня возникла идея о существе неразумном и однако же одаренном словом, и весьма естественно прежде всего представился мне попугай; но он тотчас же был заменен вороном, так как последний, будучи также одарен словом, несравненно более соответствовал печальному тону поэмы.
Итак, я, наконец, дошел до концепции ворона — предвестника несчастий — упорно повторяющего слово: никогда больше! в конце каждой строфы в поэме, написанной в печальном тоне и заключающей в себе около ста стихов или строк. Тогда, не забывая намерения достигнуть возможного совершенства поэмы во всех отношениях, я спросил себя: из всех печальных сюжетов, какой сюжет самый печальный, по общему понятию всего человечества? — Ответ был неизбежный: — Смерть. А когда, сказал я самому себе, этот самый печальный сюжет бывает самым поэтичным? — На основании всего мною преждесказанного легко отгадать ответ: — тогда, когда он тесно соединен с красотою. Итак, бесспорно, что смерть прекрасной женщины есть самый поэтический сюжет в целом свете, и в равной степени несомненно, что уста любящего человека будут наиболее пригодны для развития подобной поэмы.
Мне оставалось затем связать две идеи: — человека, оплакивающего смерть любимой женщины, и ворона, постоянно повторяющего: больше никогда! Их надобно было связать, не забывая условия, чтобы применение повторяемого слова постоянно варьировалось; для этого оставалось одно средство — представить, что ворон отвечает упомянутым словом на вопросы любящего человека. И тогда-то я увидел, как легко мне может удасться эффект на который я рассчитывал, а именно — эффект разнообразного применения одного и того же припева. Я увидел, что я могу заставить влюбленного произнести первый вопрос, на который ворон ответит: больше никогда! — Что из первого вопроса я мог сделать
