Но кто же видѣлъ изъ людей
Надъ дверью комнаты своей,
На бѣломъ бюстѣ, въ вышинѣ,
И на яву, а не во снѣ,
Такую птицу предъ собой,
Что знаетъ нашъ языкъ людской
И, объясняясь безъ труда,
Зовется: Больше — никогда?!
Но воронъ былъ угрюмъ и нѣмъ.
Онъ ограпичился лишь тѣмъ,
Что слово страшное сказалъ,
Какъ будто въ немъ онъ исчерпалъ
Всю глубь души — и сверхъ того
Не могъ добавить ничего.
Онъ все недвижнымъ пребывалъ,
И я разсѣянно шепталъ:
«Мои надежды и друзья
Давно покинули меня…
Пройдутъ часы, исчезнетъ ночь —
Уйдетъ и онъ поутру прочь,
Увы, и онъ уйдетъ туда!…»
Онъ каркнулъ: — Больше никогда!
Такой осмысленный отвѣтъ
Меня смутилъ. «Сомнѣнья нѣтъ»,
Подумалъ я: «печали стонъ
Имъ былъ, конечно, заученъ.
Ему внушилъ припѣвъ одинъ
Его покойный господинъ.
То былъ несчастный человѣкъ,
Гонимый горемъ цѣлый вѣкъ,
Привыкшій плакать и грустить,
И воронъ сталъ за нимъ твердить
Слова любимыя его,
Когда изъ сердца своего
Къ мечтамъ погибшимъ безъ слѣда,
Взывалъ онъ: «больше никогда!»
Но воронъ вновь меня развлекъ,
И тотчасъ кресло я привлекъ
Но кто же видел из людей
Над дверью комнаты своей,
На белом бюсте, в вышине,
И на яву, а не во сне,
Такую птицу пред собой,
Что знает наш язык людской
И, объясняясь без труда,
Зовется: Больше — никогда?!
Но ворон был угрюм и нем.
Он ограпичился лишь тем,
Что слово страшное сказал,
Как будто в нём он исчерпал
Всю глубь души — и сверх того
Не мог добавить ничего.
Он все недвижным пребывал,
И я рассеянно шептал:
«Мои надежды и друзья
Давно покинули меня…
Пройдут часы, исчезнет ночь —
Уйдет и он поутру прочь,
Увы, и он уйдет туда!…»
Он каркнул: — Больше никогда!
Такой осмысленный ответ
Меня смутил. «Сомненья нет»,
Подумал я: «печали стон
Им был, конечно, заучен.
Ему внушил припев один
Его покойный господин.
То был несчастный человек,
Гонимый горем целый век,
Привыкший плакать и грустить,
И ворон стал за ним твердить
Слова любимые его,
Когда из сердца своего
К мечтам погибшим без следа,
Взывал он: «больше никогда!»
Но ворон вновь меня развлек,
И тотчас кресло я привлек
