— 80 —
выглядываютъ арестантскія блѣдішя лица, а еще дальше, гдѣ-то совсѣмъ подъ землей, глухо позваішваютъ кандалы...
Иванъ Семенычъ бросился въ калитку и быстро захлопнулъ ее за собой. Къ нему нерѣвштельно подбѣжала дворовая собака и завиляла хвостомъ. Изъ окна кухни выглянуло испуганное лицо кухарки Матрены и сейчасъ же спряталось, точно его сдуло вѣтромъ.
Когда горничная появилась съ умывальникомъ и полотенцемъ черезъ плечо, Иванъ Семенычъ шопотомъ сказалъ ей:
— Бѣги скорѣе, Дуня, и скажи Матренѣ, чтобы никого не пускала... Меня дома нѣтъ—понимаешь? Кто ни придетъ, всѣмъ пусть говоритъ одно: нѣтъ дома Ивана Семеныча...
Дуня поставила фаянсовый тазикъ съ умывальникомъ на стулъ, посмотрѣла съ удивленіемъ на Ивана Семеныча и вышла изъ кабинета неслышными шагами, точно боялась разбудить кого.
„Зачѣмъ я шопотомъ-то говорилъ съ ней? — подумалъ Иванъ Семе- нычъ, снимая визитку и засучая рукава.—Ахъ, опять забылъ: не нужно самовара въ столовую, а лучше пусть подастъ стаканъ чая сюда“.
Во время умыванъя Иванъ Семенычъ думалъ, какъ бы получше сказать Дунѣ о самоварѣ и чтобы она опять не посмотрѣла на него удивленными глазами.
— Прикажете сюда подать чаю? — догадалась сама Дуня, подавая полотенце.
— Нѣтъ, не нужно... — быстро отвѣтилъ Иванъ Семенычъ, точно кто другой говорилъ его языкомъ. — Я самъ... Однимъ словомъ — можешъ итти. Когда будетъ нужно—спрошу.
Вмѣсто того, чтобы попросить чаю въ кабинетъ и по пути принести свѣжее бѣлье, Иванъ Семенычъ сказалъ совсѣмъ не то и былъ радъ, что Дуня наконецъ вышла изъ кабинета.
Гдѣ-то стѣнные часы пробили шесть часовъ. Да, это въ столовой. Обѣдать Иванъ Семенычъ не хотѣлъ и думалъ о чаѣ,—но какъ выйти въ столовую, одна мысль о которой приводила его въ ужасъ? Потомъ этотъ совершенно пустой домъ началъ его пугать своей мертвой тишиной — да, именно мертвой. Опять звонъ — зто въ монастырѣ ко всенощной благовѣстятъ. Въ открытое окно такъ и лились ноющіе жалобные звуки монастырскаго колокола, и Иванъ Семенычъ закрылъ глаза, представляя себѣ похоронную про- цессію, огни погребальныхъ свѣчъ, двухъ маленькихъ сиротокъ, которыя въ илерезахъ шли за болынимъ чернымъ гробомъ, въ которомъ лежача она... Господи, неужели это все было и этотъ же монастырскій колоколъ мѣрно и гулко раздавался въ морозиомъ зимнемъ воздухѣ? Сидя въ тюрьмѣ, Иванъ Семенычъ вздрагивалъ каждый разъ, когда начинался этотъ монастырскій звонъ, поднииавшій въ его душѣ одну и ту же картину... — Господи, прости меня...—шепталъ онъ, хватаясь за голову.
Нѣтъ, онъ свободеиъ, совершенно свободенъ, а то страшное съ желѣзными рѣшетками, часовыми и кандалами осталось гдѣ-то тамъ, далеко-далеко.
„Что же это я: вѣдь нужно итти пить чай...—вслухъ подумалъ Иванъ Семенычъ, просыпаясь отъ тяжелаго бреда.—Да, нужно итти въ столовую“.
А сколько теперь времени? Ко всенощной благовѣстятъ въ шесть...
III.
До столовой всего было шаговъ двадцать, но какого страшнаго напряженія воли стоило ему это ничтожное разстояніе, точно онъ шелъ на казнь.
