торымъ Петръ запретилъ являться, и смѣло ставитъ на своемъ знамени, какъ бы въ насмѣшку великимъ словамъ на хоругви Французской революціи : Самодержавіе, Православіе, Народностъ!
Самодержавіе—какъ цѣль. Вотъ наивная философія исторіи русскаго самодержца.
Ему все удается. Не потому чтобъ онъ имѣлъ чрезвычайную силу[1], а потому, что низость міра его окружавшаго—была чрезвычайна.
Вершина его величія была та минута, когда онъ прочелъ донесеніе Паскевича : “Венгрія у ногъ в. в!” Николай забылся до кротости, ему было жаль, когда свирѣпый мальчишка перевѣшалъ генераловъ, отдавшихся ему на слово.
Но не одна Венгрія была у его ногъ, а вся Европа. Ибо вездѣ былъ свой Гёргей, много Гёргеевъ.
Орлеанскіе журналы, смиренно прощая оскорбленія Николая Людовику Филиппу, называли его Агамемнономъ и звали спасатъ то образованіе, во имя котораго начали союзники войну противъ него.
Мѣщане становились на свои жирныя колѣнки — и звали русскія пушки на защиту собственности и религіи.
Австрія была до того обязана Николаемъ, что хотѣла, по словамъ Шварценберга, удивить міръ своей неблагодарностію. Это много значитъ въ классической странѣ коварства и неблагодарности!
Прусскій король пилъ за его здоровье. Остальные разночинцы изъ нѣмецкихъ владыкъ ѣли на его счетъ, приданое великихъ княженъ.
Николай торжествовалъ. Но возлѣ Зимняго Дворца, т. е. возлѣ Петропавловской крѣпости, открыли общество Петрашевскаго. Стало, революціонная мысль при всѣхъ усиліяхъ не убита, бродитъ въ умахъ, заставляетъ биться сердца. Поя-
- ↑ Какъ я сказалъ въ Гановер-Румѣ на годовщинѣ польской революціи въ 1853.
