извѣстнаго этими качествами сеньора. Такія политическія сатиры—не рѣдкость у жонглеровъ, и предположеніе это вполнѣ правдоподобно. Но на вопросъ, къ кому относится сатира, мы не можемъ дать никакихъ указаній.
Самое названіе Торлоръ—произвольное шутливое прозвище, напоминающее какой-нибудь припѣвъ вродѣ tire-lire. Канвой для своего разсказа авторъ взялъ древній обычай кувады, сохранившейся до нашего времени у басковъ. Но данныя фольклора сообщаютъ намъ съ достовѣрностью, что онъ былъ очень распространенъ у многихъ народовъ на ранней ступени развитія. Онъ состоитъ въ томъ, что мужъ, желая ли выразить сочувствіе своей женѣ, или санкціонируя появленіе на свѣтъ своего ребенка, такъ или иначе реагировалъ на ея беременность и роды. Иногда онъ налагалъ на себя постъ въ теченіе всего этого періода, иногда же ложился въ постель, симулируя родовыя муки.
Вѣроятно, этотъ обычай былъ связанъ съ какимъ-нибудь религіознымъ культомъ, во всякомъ случаѣ почитался священнымъ и имѣлъ глубокій смыслъ. Но къ XII вѣку отъ него осталась одна форма, которою авторъ воспользовался, чтобы изобразить нѣчто вродѣ нашей Пошехоніи.
Король рождаетъ сына, а королева во главѣ войска сражается съ врагами печеными яблоками, грибами, яйцами и свѣжими сырами! Вотъ комическая картина, которая сначала поражаетъ Окассена, а затѣмъ вызываетъ въ немъ веселый смѣхъ. Въ этой благословенной странѣ не терпятъ вида крови и никто никого не убиваетъ, но если у насъ царь Берендей съ гордостью говоритъ о своей сказочной странѣ: „въ нашемъ уложеніи кровавыхъ нѣтъ законовъ“, то для рыцаря XII вѣка этотъ страхъ передъ кровью и убійствомъ есть признакъ величайшей трусости, надъ которою онъ въ лучшемъ случаѣ можетъ только смѣяться.
Эпизодъ этотъ, какъ будто нарушающій цѣльность впечатлѣнія, далъ поводъ французскому переводчику cantefable, Бида, попросту выпустить его, какъ несогласный со всѣмъ стилемъ повѣсти. Нельзя не упрекнуть переводчика за такое безцеремонное отношеніе къ автору XII—XIII вѣка, ибо эпизодъ самъ по себѣ очень яркій, и во всякомъ случаѣ трудно предположить, что, вставляя его въ разсказъ, авторъ не имѣлъ никакой опредѣленной цѣли.
Что касается перевода этой книжки, то передъ русскимъ переводчикомъ сразу возникаетъ затрудненіе въ видѣ ассонансовъ, такъ мало знакомыхъ русскому слуху и не имѣющихъ за собою никакой поэтической традиціи.
Приходится замѣнить ихъ парной риѳмой, наиболѣе къ нимъ близкой.
Самую большую трудность представляетъ изъ себя языкъ или стиль повѣсти, простой, наивный, мѣстами даже неуклюжій, какъ въ прозѣ, такъ и въ стихахъ. Но въ немъ-то и заключается вся сила и прелесть книги, и отсутствіе пышной риѳмы, изысканныхъ оборотовъ рѣчи и современныхъ утонченныхъ выраженій является conditio sine qua non для всякаго добросовѣстнаго переводчика. Подкупающая легкость и простота языка достигаются здѣсь путемъ упорнаго труда и контроля надъ собою.
Нельзя не упомянуть еще о совершенной безпомощности русскаго переводчика въ области куртуазной терминологіи. Всѣ эти стойкіе эпитеты, опредѣленные термины, щедро разсыпанные въ старо-французской куртуазной поэзіи, не имѣютъ равноцѣнныхъ выраженій на нашемъ языкѣ. Приходится довольствоваться описательными оборотами, по возможности передающими сущность эпитета.
Herz, лучшій переводчикъ cantefable, былъ въ болѣе счастливыхъ условіяхъ: передъ нимъ была долгая поэтическая традиція, готовая фразеологія Minnesang'a, и ему оставалось только черпать оттуда сообразно со своимъ собственнымъ поэтическимъ чутьемъ.
известного этими качествами сеньора. Такие политические сатиры — не редкость у жонглеров, и предположение это вполне правдоподобно. Но на вопрос, к кому относится сатира, мы не можем дать никаких указаний.
Самое название Торлор — произвольное шутливое прозвище, напоминающее какой-нибудь припев вроде tire-lire. Канвой для своего рассказа автор взял древний обычай кувады, сохранившейся до нашего времени у басков. Но данные фольклора сообщают нам с достоверностью, что он был очень распространен у многих народов на ранней ступени развития. Он состоит в том, что муж, желая ли выразить сочувствие своей жене, или санкционируя появление на свет своего ребенка, так или иначе реагировал на её беременность и роды. Иногда он налагал на себя пост в течение всего этого периода, иногда же ложился в постель, симулируя родовые муки.
Вероятно, этот обычай был связан с каким-нибудь религиозным культом, во всяком случае почитался священным и имел глубокий смысл. Но к XII веку от него осталась одна форма, которою автор воспользовался, чтобы изобразить нечто вроде нашей Пошехонии.
Король рождает сына, а королева во главе войска сражается с врагами печеными яблоками, грибами, яйцами и свежими сырами! Вот комическая картина, которая сначала поражает Окассена, а затем вызывает в нём веселый смех. В этой благословенной стране не терпят вида крови и никто никого не убивает, но если у нас царь Берендей с гордостью говорит о своей сказочной стране: «в нашем уложении кровавых нет законов», то для рыцаря XII века этот страх перед кровью и убийством есть признак величайшей трусости, над которою он в лучшем случае может только смеяться.
Эпизод этот, как будто нарушающий цельность впечатления, дал повод французскому переводчику cantefable, Бида, попросту выпустить его, как несогласный со всем стилем повести. Нельзя не упрекнуть переводчика за такое бесцеремонное отношение к автору XII—XIII века, ибо эпизод сам по себе очень яркий, и во всяком случае трудно предположить, что, вставляя его в рассказ, автор не имел никакой определенной цели.
Что касается перевода этой книжки, то перед русским переводчиком сразу возникает затруднение в виде ассонансов, так мало знакомых русскому слуху и не имеющих за собою никакой поэтической традиции.
Приходится заменить их парной рифмой, наиболее к ним близкой.
Самую большую трудность представляет из себя язык или стиль повести, простой, наивный, местами даже неуклюжий, как в прозе, так и в стихах. Но в нём-то и заключается вся сила и прелесть книги, и отсутствие пышной рифмы, изысканных оборотов речи и современных утонченных выражений является conditio sine qua non для всякого добросовестного переводчика. Подкупающая легкость и простота языка достигаются здесь путем упорного труда и контроля над собою.
Нельзя не упомянуть еще о совершенной беспомощности русского переводчика в области куртуазной терминологии. Все эти стойкие эпитеты, определенные термины, щедро рассыпанные в старо-французской куртуазной поэзии, не имеют равноценных выражений на нашем языке. Приходится довольствоваться описательными оборотами, по возможности передающими сущность эпитета.
Herz, лучший переводчик cantefable, был в более счастливых условиях: перед ним была долгая поэтическая традиция, готовая фразеология Minnesang'a, и ему оставалось только черпать оттуда сообразно со своим собственным поэтическим чутьем.
