совѣстный, смышленый и безстрашный матросъ, но и на рѣдкость парень. Скромный и кроткій, не способный, казалось, обидѣть и мухи, онъ не даромъ пользовался общимъ расположеніемъ. Всѣ любили его за добрый уживчивый нравъ и за рѣдкую правдивость. Всѣ понимали, что у Акима золотое сердце.
И вотъ этотъ-то кроткій человѣкъ совсѣмъ преображался, когда ему зашибало въ голову. Онъ становился наглымъ задирой и ругателемъ, лѣзъ въ драку и готовъ былъ на всякое буйство, и чѣмъ оно бывало отчаяннѣе, тѣмъ любѣе Акиму. Казалось, что въ эти минуты онъ хотѣлъ вволю насладиться своимъ неудержимымъ произволомъ, своимъ „я“, для котораго нѣтъ никакой препоны, и показать, что онъ ничего не боится.
Сильно доставалось Акиму въ теченіи его службы. Его нещадно прежде пороли, полагая, что это исправитъ. Но порка не исправляла Акима. Онъ крѣпился извѣстное время, но когда его прорывало, снова буйствовалъ. На клиперѣ Акима ни разу не наказывали тѣлесно и жалѣли его. Это, кажется, дѣйствовало на Акима сильнѣе всякихъ наказаній, и онъ, случалось, возвращался съ берега, хоть и выпившій, но не до точки и буйствовалъ не столь какъ прежде.
— Ты-бы, Акимъ, бросилъ совсѣмъ пить,—говорилъ ему нерѣдко боцманъ Савельевъ.—Не умѣешь ты съ умомъ пить.
— Это точно, Максимъ Алексѣичъ, градуса своего не знаю. А бросить—нѣтъ силы.
— А ты попробуй.
— Пробовалъ… Ничего не выходитъ.
— До бѣды себя доведешь…
— И самъ понимаю, Максимъ Алексѣичъ… Долго-ли до бѣды.
— У дохтура полѣчись. Можетъ, у тебя болѣзнь.
— Лѣчился и у дохтура въ Кронштадтѣ. Славный такой дохтуръ, Ѳедоръ Василичъ былъ… Лѣкарство давалъ…
— И что-же?
— Зря лѣчился… Видно Господь Богъ мнѣ испытаніе послалъ.
— Давно-бы ты, Акимъ, унтеръ-офицеромъ былъ, ежели-бы не эта самая загвоздка.
— За этимъ я не гонюсь, Максимъ Алексѣичъ… Богъ съ
