здоровѣе и сытѣе и довольнѣе многихъ другихъ. А у нихъ, слыхалъ я, мужикъ-то ужь точно труженикъ: за все плати: и за воду, и за землю, и за домъ, и за прудъ, и за воздухъ, за что только можно содрать. Плати аккуратно. Голодъ, пожаръ, — все равно. Плати, каналья! Ты вольный человѣкъ. Не то вытолкаютъ по-шеямъ, умирай съ дѣтьми гдѣ знаешь… намъ дѣла нѣтъ. Ужь эти мнѣ Французы! прибавилъ Василій Ивановичъ: — все кричатъ, что у насъ безчеловѣчно поступаютъ. А у нихъ-то каково? Добро бы придумали что-нибудь путное, а то чортъ знаетъ что за дичь городятъ. У русскаго человѣка уши вянутъ; ну, а признайся, тебѣ, чай, нравится?…
«Почему же?» спросилъ Иванъ Васильевичъ.
— Да ты, братъ, вѣдь либералъ. Всѣ вы, молодые люди, либералы. Все не по вашему. И то не такъ, и это не такъ, а спросишь, наставьте, добрые люди, — такъ и станете въ тупикъ.
«У васъ много дворовыхъ?» прервалъ поспѣшно Иванъ Васильевичъ.
— Грѣшный, братъ, человьѣкъ. Много этихъ окаянныхъ расплодилось. Для прислуги, знаешь, надо; ну, да и Авдотьѣ Петровнѣ нельзя уже чѣмъ и не потѣшиться. Полотно дома, знаешь, ткутъ; ковры прекрасные; право, можно похвастать. Намедни послалъ я еще коврикъ домашней работы исправнику въ подарокъ. Знатный коврикъ, знаешь, съ ландшафтомъ, и охотникъ съ ружьемъ въ птицу стрѣляетъ. Повѣришь ли? Исправникъ говоритъ, что это первый въ уѣздѣ.
