семьей человѣчества, что вѣчно суждено ему блуждать одному, забытому, осмѣянному въ туманномъ, непроницаемомъ мракѣ. Чтобъ утѣшиться хоть немного, началъ онъ колко смѣяться надъ Нѣмцами, надъ скучной и порядливой ихъ жизнью, надъ вѣчными вязаньями ихъ женъ, надъ ихъ пивомъ, клубами и обществами стрѣлковъ. Но недолго, впрочемъ, жилъ онъ съ Нѣмwами, и отправился въ Парижъ. Парижъ тѣмъ хорошъ, что разсѣетъ какую угодно хандру. Иванъ Васильевичъ вполнѣ увлекся этой вѣчно-бѣгущей толпой, которая постоянно спѣшитъ за чѣмъ-то и куда-то, никогда ничего не достигая. Онъ видѣлъ передъ собой собственную исторію въ огромномъ размѣpѣ: вѣчный шумъ, вѣчную борьбу, вѣчное движеніе, звонкія рѣчи, громкіе возгласы, безмѣрное хвастовство, желаніе выказаться и стать передъ другими, а на днѣ этой кипящей жизни тяжелую скуку и холодный эгоизмъ.
Долго шатался Иванъ Васильевичъ по всѣмъ представленіямъ парижскихъ игрищъ, начиная съ обѣихъ Камеръ. Однако, онъ не полюбилъ Парижа. Онъ былъ еще слишкомъ молодъ. Вопреки судьбѣ, душа его просила чего нибудь по выше, по отраднѣе, и поѣздка въ Италію осталась, можетъ-быть, самой свѣтлой точкой, самымъ лучшимъ воспоминаніемъ его жизни. Тогда развилось въ немъ дотолѣ неизвѣстное ему чувство изящнаго. И не одна поэтическая чувственность искусства, какъ очаровательная красавица, обнажила передъ нимъ всѣ свои красоты. Въ Италіи искусство имѣетъ какую-то чудную, духовную сторону, кото-
